Пианист Святослав Рихтер и оперная дива Нина Дорлиак. Жизненный дуэт

Представитель Национального объединения Янис Иесалниекс возмущен поведением участников Европрайда, который проходил в Риге в июне 2015 года. Об этом он написал в своем микроблоге Twitter.

"У представителей Европрайда нет ничего святого! Сегодня, в день траура они устраивают выставку карикатур и поп-концерт! Таким образом, они показывают свое отношение к жертвам советской оккупации", - считает Иесалниекс.
Источник: Геев и лесбиянок обвинили в неуважении к жертвам оккупации
http://baltijalv.lv/news/read/26020

Тема нетрадиционной любви не способствует повышению рождаемости,
соответствет ственно и главной тематике нашего сайта (товары для детей). Но тема эта в последнее время доминирует и в политике, и в искусстве, и в общественных отношениях. Поэтому эту страницу посвятим розовой, голубой и прочей нетрадиционности.
Гомофобию и прочее не найдёте, нам чисто пофиг. Извращенцам тоже будет не интересно, никакой клубнички. Просто ссылки.
Итак, ссылки по теме нетрадиционной сексуальной ориентации:

Самые известные геи Латвии- полумифический рижский ресторатор

Ровенс Притула, которого желтая пресса называет возлюбленным Димы Билана

И вполне реальный глава МИДа Латвии Эдгар Ринкевич, который неоднократно был центром нескольких громких историй, например, с «черным списком» или каминг-аутом, когда написал в Твиттере, что гордится своею ориентацией..

Минута славы человека, никому доселе за пределами Латвии не известного, но о котором теперь узнали повсюду. И все теперь знают, кто такой этот человек.

Россия, как известно, несколько больше Латвии, поэтому и геев в ней больше:

С геями на телевидении связано множество трагических историй. За последние годы несколько убийств телеведущих и журналистов моментально обрастали уверенными слухами о сексуальной подоплеке произошедшего.

Всю страну потрясло шокирующее известие о рождении в семье Максима Галкина и Аллы Пугачевой близнецов. Однако даже относительно недавняя свадьба с «дамой сердца» и такое прекрасное событие, как рождение детей, пусть и суррогатных, не могут переубедить сомневающуюся в его ориентации общественность. Ведь Максим далеко не единственный отец в отечественном шоу-бизнесе, подозреваемый в нетрадиционных сексуальных предпочтениях. Мы нашли еще как минимум семерых.
(Всего 8 фото)

Многие помнят Андрея Гаврилова как чуткого музыканта и вдохновенного пианиста. К сожалению, всё это — далёкое прошлое. Попав в своё время в постель к Святославу Рихтеру, Андрей Гаврилов буквально «пошёл по рукам», неумело прикрывая свои любовные пристрастия многочисленными женитьбами.

К тому же, шампанское Гаврилову ударило в голову настолько основательно, что артист перестал считаться с чем-бы то ни было. Войдя в раж, он стал «поганой метлой» мести по своим коллегам и товарищам. Во, например, его скандальное интервью «Известиям», данное в 2004 году. Поражает уровень спеси и «шапкозакидательства», неслыханный даже по российским меркам. Что это, очередное проявление «загадочной русской души»? Или это откровения пьяного шизоида? Интервью прокатилось широким эхом по стране и вызвало многочисленные реакции, ряд которых мы публикуем ниже.

В Московском международном доме музыки состоялся благотворительный концерт в пользу Центральной музыкальной школы города — знаменитой ЦМШ. Сразу после концерта его инициатор, всемирно известный пианист Андрей Гаврилов дал интервью обозревателю «Известий».

— Незадолго до отъезда из СССР вы с Гидоном Кремером дали в зале Института им. Гнесиных потрясающий концерт. Чего стоил ваш бис — вы вышли с красными гвоздиками в руках и исполнили сюиту Исаака Дунаевского из фильма «Дети капитана Гранта».

— Это же было седьмое ноября, 1978 год. И мы хотели как-то отметить революционность момента. Ну и, разумеется, получили скандальчик: после этого меня хотели в очередной раз выпереть из консерватории, но спустили на тормозах. Хотя насчет гвоздик — это была не моя инициатива. Мне политика всегда была по фене. Это Гидон был очень политически заостренный господин, он меня таскал на всякие диссидентские лекции, на крышу Кабакова, на лекции Травкина, на всевозможные дебаты — в общем, интеллектуально развивал как младшего товарища. Самое главное, что ему все с рук сходило, а меня почему-то всегда ловили.

— В конце концов вам пришлось уехать. Как это было?

— Это абсолютно политическая история, связанная с ужасной мерзостью. Основана она на частной инициативе Гали Брежневой. Потому что я случайно узнал об их манипуляциях с героином и бриллиантами через свою молодую подругу — она была задействована в цепи этих drug traffics. И по прямому указанию Брежнева меня должны были шлепнуть. Тот перепоручил дело Андропову, а тот — своему помощнику Бобкову. Но он был не дурак. Он решил меня не убивать физически, но медленно морить. Хотя некоторые покушения все же были, но какие-то вялые — видимо, правая рука не знала, что делает левая. Помните, тогда был бойкот американцев, связанный с Афганистаном, а я, наоборот, ходил каждую неделю в американское посольство смотреть новые американские кинофильмы. И однажды там какие-то наши квазипьянчужки вдруг ко мне прикололись, смотрю — пистолет достали и мне в лоб целят. Видимо, это агенты были какие-то — так что пришлось американским солдатикам меня защищать. Была еще пара эпизодов — делалось это тривиально и вульгарно, очень безвкусно, без всякой интриги. Вот когда я в Лондон от господина Бобкова удрал, это было симпатично.

— Как же вам удалось обмануть недреманное око КГБ?

— Я думаю, что господин Бобков до сих пор не может мне это простить. Кстати, он сейчас начальник охраны Владимира Гусинского. Вообще забавно: все те ребята с Лубянки, которые меня тогда обещали нигилировать, сегодня частью у Гусинского, частью у Березовского — все по частникам разбежались, смешные. А что до Бобкова, то за всю его карьеру его обманули два человека — Солженицын и я.

Это история совершенно из раздела «шпионские страсти». Годы 1982-1983 были очень смешные, с некоторой склонностью к гуманизму. Бобков, как все грамотные люди, потрясающе тонко чувствовал, куда ветер дует. Когда генсеки кончались один за другим (помните эту «пятилетку в три гроба»?), Бобков решил играть гуманиста и изобразил доверие ко мне. А я сыграл на его доверии. Несколько раз я побывал на нейтральной территории — это были Польша, Чехия и Словакия. И эти визиты я использовал для записи с английской фирмой EMI, с которой я был законтрактован. И всем этим руководил Бобков.

В конце концов и в этом были задействованы большие политические силы, я добился выезда в Англию, тоже на записи. До этого Бобков года полтора-два меня проверял, и я ни разу не прокололся. Так что уехал я практически правой рукой Бобкова. В Англии я сразу записал пластинку и через своего бывшего продюсера сообщил мадам Тэтчер, чтобы она потревожила советские власти в связи с моей безопасностью. Мадам была очень довольна. И меня под крышей английской разведки Мi-5, той, откуда Джеймс Бонд, стали перевозить с места на место. Агенты там действительно все под номерами, например агент ХХХ или агент ZZ. В общем я вдруг пропал. В СССР в этот момент скончался господин Черненко, и пришел молодой, кипящий Михаил Сергеевич, которому Мэгги написала письмо открытым текстом, потому что у них уже тогда были хорошие личные отношения. Михаил Сергеевич немедленно отреагировал — и я стал первым свободным советским человеком с советским паспортом, где стояла безвременная виза по пересечению всех границ за подписью мадам Тэтчер и господина Горбачева.

— И так сказочно-благополучно закончились ваши отношения с родным КГБ?

— Да нет, это лишь скелет истории. Там были и гонки, и секретные встречи — совсем как в шпионском фильме. Англичане меня возили на черном «Ягуаре» с затемненными стеклами. Они сами были очень дискретны — иногда я сам их терял. Каждый день мы меняли отели, в основном это был север Англии. А я был всегда в темных очках, в бобровой шубе — совсем по Агате Кристи, но и холодно было все же. И в очередном отеле в reception дама спрашивает мой домашний адрес. Какой же у меня адрес — Никитский бульвар, что ли? И паспорта у меня не было, это был еще момент негоции. Я замялся, и это был мой самый большой прокол. Она тут же настучала в Скотланд-Ярд, что она, такая активная, словила, мол, террориста, и наш отель немедленно оцепили. Надо понимать, что Скотланд-Ярд — это обычные менты, а Мi-5 — суперкагэбэшники, и вражда у них та же, что и у нас. И вот мы сидим в оцепленном отеле, и мои Мi-5 ломаются от хохота: «Смотри, вон там господин с газеткой и там, и там — это тебя брать пришли!» Как в «Мастере и Маргарите»! Я говорю: «Чего делать-то?» Они говорят: «Ничего страшного». Оказалось, у них там был предусмотрен подземный ход, и мы — прыг в наш «Ягуар» с дымчатыми стеклами, а менты — при пустом отеле. Ну хохочем, «носы» показываем и едем в следующее место.

Периодически ко мне из Мi-5 приезжал господин ХХ или ZZZ с сеансом политинформации, рассказывал об отношениях между Англией и СССР. И однажды сказал, что у них сильное напряжение из-за меня, потому что есть подозрение, что я все это делаю не по своей воле. А печатали в газетах вовсю, что в моей истории задействованы психотропные средства. В общем, говорит, им нужна встреча и нам нужна встреча. Я отказывался раз пять: советских ни в каком виде видеть не хочу! Но однажды приехал мрачный господин в котелке опять же из Мi-5 и сказал, что английское правительство испытывает очень большой кризис. И в этот момент какая-то сволочь дала утечку информации. В очередном отеле я иду завтракать, кушать свой горячий маффин с кофейком, разворачиваю Тimes, а там — моя морда на первой полосе. Опять приезжает мрачный котелок и говорит: «Вот видите, если бы вы встретились с русскими, ничего бы не было. А теперь у английского правительства еще больший внутренний кризис». Ну я сдался, поехал к нашим на встречу.

— И как вас встретили бывшие соотечественники?

— Не встреча была — песня. Как они нервничали! Самый спокойный был я — видно, меня настолько закалили все эти дела. Но у меня другой характер — я потом все переживаю. В самых пиковых ситуациях я холоден как лед, а через год может наступить реакция. Я думаю, мне было бы хорошо быть дуэлянтом — убивал бы хладнокровно всех подряд. Так вот — мы встретились, и тут оказалось, что обе стороны, вооружившись самыми лучшими переводчиками-синхронистами, элементарно ничего не понимают. Я переводил и одним, и другим — кино!

— Как вы приспособились к английскому менталитету?

— Ну, начать с того, что у меня не было проблем с языком. У меня с детства была гувернантка — настоящая англичанка. У нее был чудный английский. Она была суровая дама, от нее я получил крепкую английскую закваску в смысле ощущения некоторой отстраненности и критического отношения к себе, что у славян сильно хромает. Мы страшно любим себя жалеть и не умеем иронизировать над собой же. Хотя смеяться над самим собой — это же как зубы чистить, необходимая ежедневная душевная гигиена.

— Вы — любимый ученик Рихтера. Как вам его «Дневники»?

— Я читал их с большим юмором — потому что это совсем не Святослав Теофилович. Там нет Рихтера-человека — там все фальшиво. Но, беседуя о нем на форуме, в Интернете, я пришел к выводу, что здесь, в России, люди не готовы к адекватной реализации этой фигуры, которая до сих пор идеализирована и не имеет никакого отношения к реальному человеку, которого я очень хорошо знаю. Человеку опасному, невероятно противоречивому, с огромным количеством негативных, черных душевных черт — здесь его пока просто не поймут. Те, кто идеализирует Рихтера, занимаются именно тем, что и господа, бальзамировавшие Владимира Ульянова. Это то же самое. Но я-то знаю настоящего Рихтера. Это был великий имиджмейкер. Он не знал таких слов, но всю жизнь старательно выстраивал свой имидж там — и здесь. И они были совершенно противоположными. Я никогда не забуду, как мы с ним переезжали на машине границу между ГДР и ФРГ. В ГДР — такой же, как здесь: костюм, рубашка, галстук. Переехали в ФРГ — открытая грудь, цепи, как у юродивого, громадная флорентийская лилия. Он всегда был нарциссом — смотрелся в витрины магазинов, а под конец жизни ему вообще изменял вкус. Ну, например, как можно закончить фильм обо всей жизни словами: «Я себе не нравлюсь»? Это же такая пошлятина! А что касается дневников, то он плохо владел словом, его сильной стороной были мимика и жестикуляция — вот тут был Слава живой. Когда же он пытался что-то формулировать, это была катастрофа: логическое мышление у него отсутствовало полностью, писать он вообще не умел, у него было три класса образования, сочинений в жизни не писал. Одно искажение — мысль сказанная, второе — написанная и третье — мысль, выраженная с расчетом на что-то. В этом смысле его «Дневники» — искажение в кубе.

— Почему же мир считал его великим?

— Потому что он и был великим дарованием. Он перерос рамки просто пианиста, он был художник настоящий. В то время, когда он творил, в его лучшие периоды, в 1960-е и ранние 1970-е, он, на мой взгляд, добился того, что, будучи продуктом советской системы, прострелил время, и именно это страну двинуло вперед. Я вот недавно разговаривал с одним немцем, очень опытным промоутером с сорокалетним стажем, заговорили о Рихтере, и он говорит: «А я всегда воспринимал его как лапидарного строителя, немного скучноватого». Это в СССР Рихтер был иностранец с совершенно другой эстетикой. То, что здесь было оригинально, там было обычно. И, конечно, для меня его феномен был связан с очень большой оторванностью и девственностью СССР — тогда до него не дотягивали, он ушел вперед на тысячу голов и тысячу световых лет. А на Западе он пытался играть экстравагантного, свободного гомосексуалиста, и это никогда не скрывалось. Слава очень хорошо знал, как себя вести в Париже: ага, грудь нараспашку, флорентийская лилия, публичные заявления с непередаваемой интонацией:»Oui, je suis egoiste» и все прочие атрибуты. А вот в Германии он не нашел чем нравиться. Так что человек он противоречивый, неоднозначный, большой азартный игрок между двумя системами. В нем было очень много жестокого, циничного и непростительного в поведении и характере, и в России, повторяю, не готовы к настоящему Рихтеру.

— Кто ваши любимые композиторы?

— Я бы не так поставил вопрос — кто самый умный. Для меня самые несчастные фигуры — Моцарт и Шопен. Потому что непонятые — ни в свое время, ни сейчас. Самая большая ошибка — играть Моцарта спокойно. А ведь это был неврастеник. Или Шопен — он по-настоящему разговаривает с нами, если уметь его слушать. Фредерик, он ведь не дурак был, и он добился такого мастерства, когда у него каждая нота говорит. Для меня у него ни одной загадки нет. Это не то что я хвастаюсь — я к этому шел всю жизнь. Я только месяца три-четыре как стал понимать его. И если я стану расшифровывать словами каждый его такт, это займет полкниги. Потому что там огромное количество ассоциаций, которые так легко объяснить в музыке, но на бумаге объяснять долго. Например, в одном его ноктюрне так ясна отдаленная пушечная канонада, а над ней — сам Шопен, который страдает по родине. Это и надрыв, и вскрик, и тихая печаль — все можно расшифровать. Мы забываем, что даже когда он друзьям самым близким играл, он сорок минут искал «голубой» звук. Ему было важно его найти — и для этого он импровизировал бесконечно, пока не находил его. Он умел музыкой изображать смех, слезы, оргазм, и вся компания во главе с Мицкевичем и Делакруа от души забавлялась этой очаровательной игрой.

— Сегодня эти интеллектуальные занятия мало кому понятны — забыты и утеряны.

— Я помню, что с Рихтером мы однажды соревновались таким образом — Святослав Теофилович в этом деле понимал. В Париже нам надо было играть Генделя, и мне нужно было импровизировать большую ля-минорную прелюдию — ее нет, она не написана. И Рихтер говорит: «Андрей, а вы импровизируете на темы?» Я, конечно, в ответ: «На какие?» Он говорит: «Ну, вообще на темы. Ну сыграйте мне камень». Ну стал я камень играть. Тогда он говорит: «Теперь вы мне что-нибудь задайте». Я предложил: «Давайте облака».

— И как Рихтер их изобразил?

— Такие жирные облака у него получились. Так мы играли до тех пор, пока кто-нибудь не засыплется. И Слава засыпался на мухе — он не смог. А у меня получилась такая муха в стакане — звенящая, знойная. Слава меня расцеловал и сказал: «Вы победили». На фортепьяно можно все показать и все сказать. Я иногда с женой разговариваю музыкальной импровизацией — лучше, чем звуками, словами не скажешь.

— Чем вы гордитесь в жизни?

— Сыном Арсением. Ему два с половиной года, он живет в Люцерне. Но вообще я хочу пятерых. Его мама стонет, и пока мы договорились на троих.

— Как вы с женой познакомились?

— Очень просто: я очень деловой человек, и это было похоже на женитьбу Шостаковича. Он сказал невесте: «У меня есть тридцать минут — выходишь за меня или нет?» Она подумала — и вышла. Так и я: приехал в Москву и встретил студентку, которая брала уроки у моей матери. Мне очень понравились ее глаза, а самое главное — Юка очень хорошо делала массаж, а у меня очень спина болит. И я на следующий день взял ее с собой в Испанию — и больше не отпустил. Мы сделали мировое турне, а потом поженились. Она правнучка адмирала Кобаяши, который русских разгромил под Цусимой. А теперь я японцам мщу.

— Есть что-то, о чем вы жалеете?

— А как же может сочетаться сила воли и неврастения?

— Здесь нет противоречия — это просто две стороны одной личности.

— Как вы поддерживаете форму?

— Плавание, массаж. В свое время, когда Бобков меня довел до ручки, я придумал, как я могу сбросить свой адреналин. У меня давление стало подниматься чуть не до трехсот, были кризы, и я организовал футбольную команду в Московской филармонии. Мы стали чемпионами Москвы, и я тренировал их как сумасшедший. Я рисовал схемы игры, специально встречался с каждым, чтобы дать установки на матч.

— Кто был в вашей команде?

— Валера Гергиев был очень хороший игрок, но совершенно бестолковый. Он бежал быстро, но почему-то всегда в другую сторону, его надо было все время направлять. Он великолепно играл на тренировке, но на игре терялся, да еще перед ответственным матчем сломал ногу. Лексо Торадзе был великолепный игрок, Овчинников тоже отлично играл, а вот Плетнева мы не заманили — он предпочел бадминтон.

— У больших музыкантов не может не быть срывов, тем более вы обмолвились о том, что пережитое отзывается потом. Как вы преодолеваете неизбежные стрессы?

— В моей жизни был период, когда я молчал семь лет — с 1993 по 2000 год. Я полностью запутался. Очень трудно быть уверенным в себе, чтобы понять, что ты один прав, а весь мир в ж… Такие мысли на грани психбольницы. А чтобы это еще и проверить, нужно время. Я хотел два года это проверять, а получилось семь лет. И с очень тяжелыми кризисами. Однажды я свалился на восемь месяцев: лег в кровать в августе, а встал в мае. Просто от мозгового истощения. Потому что так напряженно мне надо было все переработать и передумать. А потом мне пришлось заново учиться играть на фортепьяно. Не потому, что я растерял свои навыки, а потому, что они оказались для другого музицирования, которое ведет в сторону от проникновения.

— Что вы себе говорили в эти месяцы отчаяния?

— Да ничего. Я даже глаза не открывал. Я лежал на своей громадной вилле, этажом ниже был собственный фитнес-центр, в который я вгрохал два с половиной миллиона, там был пятисотметровый бассейн — и я туда ни разу не спустился. Не было сил с кровати встать. Это был полный духовный слом. Многие приезжали и умоляли подняться. Даже из Москвы друзья приезжали, особенно я помню одного здоровенного парня, так он на коленях стоял, рыдал: «Андрей, встань!» Я не реагировал.

— Вы же были таким успешным человеком.

— А чем больше успех, тем больше разочарование. Такие были, как русские говорят, вилы, что невозможно было их удержать. С одной стороны, я приз за призом выигрывал, миллионером становился, а с другой — все меньше себя уважал, даже презирал. Потому что играл плохо, мыслил плохо. Я оказался просто в темноте. Я перепробовал всю мировую философию, пожил с папуасами, только на Тибет не поехал, потому что уже понял, что это то же самое. Я был в Палестине, посидел в Назарете, сорвал цветочек, понюхал — ничего у меня не шелохнулось. Пошел к Стене Плача, плюнул на нее, приехал домой — и лег. Я страшно похудел, стал как скелет.

— Что заставило вас подняться с постели?

— Приехал мой друг с письмом от Шери Блэр, где она меня умоляла сыграть в лондонском парламенте. Мой друг просил ее не огорчать, что должно было быть подкреплено подписью. Ну подпись-то я сделал полусознательно, но ехать никуда не собирался. А через две недели приехал англичанин и сказал, что меня велено доставить в парламент. И я там от страха спрятался в сортире и не выходил. В конце концов меня вытащили, и мне пришлось играть в парламентском зале. Рояль поставили прямо посередине, так что деваться было некуда. Старались ребята, чтобы я не ушел в ничто. На старом русском хорошем языке это называлось — впадение в ничтожество.

— Вы уверены, что это не повторится?

— Тогда у меня не было идеи, и я не видел пути. А сейчас у меня такое количество идей, на воплощение которых мне надо лет сто пятьдесят мышечной активности.

— Вам удается прочувствовать российскую культурную ситуацию?

— Каждый приезд я стараюсь посмотреть и услышать все. Но если вы хотите знать мое мнение, то в искусстве я очень радикален в высказываниях, но я считаю, что это абсолютно объективно. Если произведение — г.., я так и говорю. Раньше это вызывало какую-то профессиональную обиду, произведения почему-то отождествляли с производителями. За это ко мне прицепили модный ярлык экстравагантности. Нет, я просто считаю, что в искусстве мы обязаны быть честными, потому что у каждого есть своя эстетическая позиция и он должен ее отстаивать, иначе будет сплошной миш-маш. А если все подлаживать под политкорректность, то зачем спрашивать?

— Вы живете в Швейцарии. Почему именно там?

— Это был долгий путь. Раньше я Швейцарию ненавидел — для меня это было кладбище. Я приезжал на Люцернский фестиваль, играл — и тут же на машине обратно. До такой степени мне все казалось там приторно-сахарным. А потом когда мы с Юкой, сначала моей массажисткой, а потом женой, стали выбирать, где жить, я задумался. Англия? Нет, в одну водичку два раза не вступишь — и я не тот, и Англия не та. И потом, я англичан уже насквозь знал. Заехали в Швейцарию — и мне вдруг понравилось. Я понял, что проблема была не в Швейцарии, а во мне. Когда раньше у меня был ад в груди, тот рай в декорациях вокруг меня раздражал до потери сознания. А когда я приехал без ада в груди, я почувствовал, что это мое место. Все надо искать в себе. А самое главное, что эти внутренние изменения происходят так медленно и непредсказуемо, что здесь ни один психоаналитик не поможет. Помогают только сила и вера в себя. И надежда, с которой надо жить каждую минуту — как только глаза откроешь с утра. Вот это ценится на Западе, считается хорошим тоном.

— Вы кем себя чувствуете — русским, бывшим советским, европейцем?

— Только не советским — я никогда им не был. Сейчас даже не русским. В СССР я был обычный карбонарий, как все: держал фигу в кармане и плевал на правительство. А когда я с этим антирусским, антиправительственным настроением приехал в Европу, пришел к выводу, что я самый большой болван. И оттуда началась моя школа в том смысле, что чем больше мы против, тем больше мы — за.

— Вы помните, как впервые подошли к роялю?

— Как только встал на ноги. А первое произведение, которое я сыграл целиком, — «Реквием» Моцарта. Его транслировали по радио, я рыдал-рыдал и тут же сыграл маме. Она натурально хлопнулась в обморок. Мне было года три. И вот с тех пор началась моя жизнь пианиста.

А вот, что на приведённое выше интервью ответил профессор Николай Петров, знаменитый пианист.

Причина моей реплики весьма далека от музыки. Она вызвана тем, что в человеческих отношениях господин Гаврилов руководствуется развязным стилем, соответствующим его поведению на эстраде. По сути, я бы хотел назвать мою реплику «Это я, Андрюшенька» — по аналогии с мерзейшей книгой господина Лимонова «Это я, Эдичка». Третий день у меня в доме не смолкает телефон — люди с удивлением, я бы даже сказал с оторопью, спрашивают, читал ли я это интервью? Почему именно мне звонят? Дело в том, что в моем классе в Консерватории существует такой термин — «гавриловщина», под которым я подразумеваю определенный метод фортепианной игры. И я умоляю своих учеников избегать этой манеры, поскольку речь идет о грубом, неопрятном, неуважительном отношении к роялю.

Прочитав интервью господина Гаврилова, я был совершенно потрясен, поскольку я никогда не предполагал, что ложь может быть такой беспардонной, столь открыто декларируемой, с претензией на убедительность и столь отталкивающей и мерзкой. Очевидно, господин Гаврилов считает, что нас, кто отлично помнит все его многочисленные попытки покинуть, по его словам, ненавистную ему Россию, уже просто не существует. Он утверждает, что никогда не был советским. И это верно — потому что он пытался всеми правдами и неправдами покинуть страну через своих жен — сначала через югославку, потом через японку, потом через дочку Валерия Климова и Раисы Бобриневой — я предполагаю, что именно в этот момент в результате взаимодействия с определенными силовыми структурами его несколько прижали.

А после этого у господина Гаврилова как раз и началась громадная дружба со Святославом Теофиловичем Рихтером. Я абсолютно не желаю вдаваться в подробности, сколь глубоки и многогранны были их взаимоотношения, об этом мы узнаем только на том свете. Но меня потрясло в этом интервью колоссальное неуважение, с которым этот еще в меру молодой господин говорит о человеке, благодаря которому он получил определенное реноме в мировом музыкальном мире. А по словам Гаврилова, Рихтер остался далеко позади него — это я цитирую другое его интервью, где он позволяет себе сказать об этом великом музыканте, что, дескать, «был такой музыкант, известный в свое время во Франции, но я ушел значительно дальше». Мне иногда попадаются под руку его интервью, и я знаю, что близких себе людей господин Гаврилов называет «бананами», и когда я читал его интервью в вашей газете, у меня сложилось ощущение, что всех читателей «Известий» он также считает «бананами». Но это далеко не так. Например, его отношения с господином Бобковым, который являлся в те времена одной из самых могущественных фигур в КГБ, позволяют только предполагать, с каким же званием господин Гаврилов выехал из СССР на Запад. Потому что просто так пройти мимо этого человека было невозможно. Он утверждает, что сумел обмануть доверие господина Бобкова, но я считаю, что волшебное превращение господина Гаврилова в западного космополита произошло не благодаря тому, что к власти пришел Михаил Горбачев, и не благодаря вмешательству «Мэгги», как он позволяет себе называть госпожу Маргарет Тэтчер, а только благодаря тому, что он женился на дочке президента Русско-английского банка, госпоже Алхимовой. Ее отец был очень уважаемый человек — герой войны, Герой Советского Союза. И именно в тот момент, когда состоялся этот брак, у Гаврилова, как по мановению волшебного жезла, появилось то, о чем не могли даже мечтать ни Ростропович, ни Коган, ни Гилельс, ни Ойстрах, ни Рихтер. Он получил свободный паспорт, особые финансовые условия в то время, когда всех без исключения исполнителей беззастенчиво обкрадывал Госконцерт, а также право ездить по всему миру с женой, что тогда было категорически запрещено или разрешалось в редчайших случаях. Все это происходило на глазах у изумленных коллег, которые ничего не понимали, и я думаю, что в то время упомянуть фамилию господина Бобкова для господина Гаврилова было бы слишком рискованно. Поэтому я думаю, что только сейчас, когда прошло больше двадцати лет, он позволяет себе рассказывать о своих отношениях с Бобковым.

Этот бесстыдный стриптиз, который выдал господин Гаврилов в нынешний приезд, на мой взгляд, недостоин порядочного человека. Я счел необходимым выступить в защиту великого музыканта ХХ века, Святослава Рихтера, хотя он и не нуждается в чьей-либо защите — он снискал славу величайшего из величайших музыкантов на всех континентах сам, без чьей-либо помощи. А интервью господина Гаврилова напоминает мне басню Крылова «Слон и Моська» — Слон остается самим собой, а Моська выглядит грязным, брехливым, жалким существом. Простите, но говорить о том, что Святослав Теофилович Рихтер, выросший в суперинтеллигентной семье, имел три класса образования? Это какой-то бред сумасшедшего! И мне хотелось бы, чтобы читатели «Известий» знали, что господин Гаврилов попросту выдает за правду свои амбициозные фантазии.

P.S. А еще мне хотелось бы хоть одним глазком взглянуть на пятисотметровый бассейн на вилле господина Гаврилова — по моим сведениям, бассейны, где проводят Олимпийские игры, куда скромнее по объемам.

А вот и отзыв народного артиста России, профессора Московской консерватории Валентина Берлинского — одного из основателей Государственного квартета имени Бородина.

Возмутительное интервью Гаврилова, напечатанное в «Известиях» 2 февраля под заголовком «Я-то знаю настоящего Рихтера. Это был великий имиджмейкер», заставило меня взяться за перо.

Один из подзаголовков этого омерзительного интервью — «В России Рихтера идеализируют». Нет, господин Гаврилов, в России все любители и ценители истинной музыки Рихтера не идеализируют, а боготворят! Не хочу вдаваться в подробности этого бесстыдного документа, лишь скажу, что я, мои друзья-музыканты считали и считают великим счастьем то, что Богу было угодно, чтобы мы могли близко узнать этого музыканта, воспитавшего несколько поколений любителей истинного искусства, музицировать вместе с ним (квартет имени Бородина более сорока лет сотрудничал с великим пианистом, сыграв около двадцати различных сочинений). Гаврилов же, который позволил себе назвать себя «лучшим учеником Рихтера», совершил святотатство: грех великий плохо говорить, а тем более писать о своих родителях — своих учителях!

Гаврилов не любит Россию, русскую музыку, российских слушателей, и нечего ему к нам приезжать. А чего стоит утверждение Гаврилова о якобы трехклассном образовании Рихтера — ложь и цинизм! Рихтер был не только великим музыкантом — он был эрудированнейшим человеком, прекрасно знавшим литературу, живопись (сам профессионально занимался и устраивал дома собственные выставки), тонко разбирался в кино, и многое другое было в поле его внимания. Кроме искажения фактов, сам стиль высказываний Гаврилова — пренебрежительный и неуважительный к России и русским людям. Чего стоит, к примеру, фраза, сказанная в другом интервью («МК», 31 января): «Я не вижу в России ни одной более или менее привлекательной личности, обладающей по крайней мере красотой языка или логичностью мысли». И многое другое, от чего коробит.

Хочется оградить российских слушателей от общения с этим циником.

С уважением, Валентин Берлинский

P.S. Заголовок статьи Гаврилова в «МК» — «Не стреляйте в пианистов» — в данном случае я бы трактовал в утвердительном смысле.

В Москву на фестиваль «Черешневый лес» приехал Андрей Гаврилов — пианист с непростой судьбой, эпатажным поведением и экстремистскими взглядами на культуру. Победитель конкурса Чайковского 1974 года, в 70-е годы близкий друг Рихтера, в 80-е — агрессивная жертва советского режима, он после отъезда в 1985 году на Запад совершенно пропал из поля зрения российского слушателя. В последние годы появился вновь — уже в качестве антизападника, яростного борца с музыкальным глобализмом. На днях Гаврилов — после семнадцатилетнего перерыва — играл в Большом зале консерватории сольный концерт.

Можно с уверенностью сказать, что теперь ему первую премию конкурса Чайковского ни за что не дали бы. Надеюсь, вы понимаете, что для Гаврилова это комплимент. Меньше всего пианисту понравилось бы, если бы в его игре оценивали беглость пальцев и точность нот. Даже такие вещи, как «яркость образа» и «богатство красок», думаю, его тоже особенно не волнуют. Все это он когда-то умел даже лучше самых великих. Играл по очереди с Рихтером так, что тот потом — согласно легенде — в записи не мог отличить себя от своего младшего друга.

Уехав на Запад, он немедленно в подтверждение собственных достоинств стал эксклюзивным артистом фирмы EMI и партнером лучших оркестров и дирижеров мира. Но западный музыкальный конвейер, судя по всему, оказался еще более неприятной вещью, чем советский железный занавес. Из музыки Гаврилов все-таки не ушел, но придумал себе новые задачи — бросить вызов, расшатать изнутри крепкие устои мирового музыкального рынка, где все просчитано, раскручено и спланировано по минутам на несколько лет вперед. Нахамить, шокировать, вывести из равновесия. Организовать своего рода музыкальный «Бойцовский клуб». Сделать в музыкальном истеблишменте уголок актуального искусства.

Беда только в том, что по законам все того же рынка отрицательный герой — еще лучше, чем положительный. Постаревший Гаврилов, своим сценическим имиджем напоминающий Бориса Гребенщикова и дающий скандальные, сильно отдающие желтизной интервью, оказался ценнейшим героем масс-медиа.

В собственно музыкальном поведении Гаврилова этот вызов не так очевиден. Конечно, он жутко утрирует контрасты, переключает динамические оттенки, как плохой водитель — скорости коробки передач, он лупит мимо нот и оскорбляет слух учительниц музыки своим бесплотным («ненаполненным» — как принято говорить) piano. Конечно, он все делает для того, чтобы Шопен, Скрябин, Равель и Прокофьев были не похожи сами на себя (со Скрябиным, кстати, у него это получается хуже — Четвертая соната в его исполнении оказалась очень похожа на настоящую). Конечно, он угрожающе стучит ногой по педали, грозя в щепки рассыпать пол, сладострастно гримасничает над любимым мотивчиком и эксцентрично вскакивает, не дождавшись, пока отзвучит своя же собственная последняя нота. Но все это как-то не пугает и не шокирует.

Следя за игрой Гаврилова, я подумала, что пианистов можно поделить на три категории: те, кто занимается любовью с роялем, те, кто этим не занимается, и те, кто притворяется, что занимается. Гаврилова я бы отнесла к последней категории. Он все-таки не эксгибиционист, а лицедей.

Продолжение следует.

РАССКАЗ "ПИАНИСТ СВЯТОСЛАВ РИХТЕР" ИЗ КНИГИ ИНГИ КАРЕТНИКОВОЙ "ПОРТРЕТЫ РАЗНОГО РАЗМЕРА"

"Это мой любимый натюрморт, - сказал Рихтер, указывая на картину с чeрными небольшими вазами, одна рядом с другой, с одинаковыми вывернутыми наружу ослепительно белыми горлышками. - Он - как портрет гарлемских регентов в черных камзолах с белыми ломкими воротниками".

Его сравнение меня восхитило больше, чем сам натюрморт Димы Краснопевцева, чьи работы были развешаны в рихтеровской квартире. Выставка была устроена здесь, так как официально Диму не выставляли - формалист. Ирина Антонова привела меня сюда, она и Рихтер были близкими друзьями.

Он переходил от одной картине к другой - высокий, подвижный, с редкими рыжеватыми волосами. Когда говорил, приветливо раскидывал руки. Меня поразил размах этих движений - столько энергии, свободы, неожиданных поворотов и вдруг остановок-пауз, как в его фортепьянной игре. Он владел пространством. "Посмотрите, он властный и одновременно доброжелательный, - шепнула мне Ирина. - В нем нет ни зависти, ни злости. совершенно солнечная душа. Недаром друзья называют его Свет". Я тогда это запомнила; какое хорошее сокращение от Святослава.

Он показал свою небольшую коллекцию картин: Фальк, Кокошка, Бакст. Два рояля и картины давали характер большому пространству квартиры. Ни персидских ковров, ни зеркального паркета, ни особых штор, ни красивого стекла. Только где-то вдруг изящный столик рококо, как будто случайно забрел от певицы Нины Дорлиак из квартиры рядом.

Я часто видела Рихтера в музее, который он считал своим вторым домом - ходил по залам, иногда подолгу сидел у каких-то картин, иногда рисовал там. Но самое прекрасное было, когда он там играл для музейных сотрудников и приглашенных гостей. Вечером, когда музей закрывался для посетителей, рояль подкатывали к картине, которую он выбирал. Иногда он выступал с Ниной Дорлиак. Она пела. Рихтер называл ее голос ангельским. Может быть, это так и было, но я всегда ждала, когда будет звучать только его аккомпанемент.

Когда из Парижа привезли большую выставку французских романтиков, Рихтер играл у картин Делакруа. Пару дней перед концертом разговоры в музейных отделах были только о нем, о том, что он будет играть. "А его супруга, Дорлиак, - спрашивала старенькая, никогда не бывшая замужем, хранитель французских рисунков Ольга Ивановна Лаврова, много лет влюбленная в Рихтера, - будет она петь?". "Она не его супруга", - отвечал кто-нибудь. Все, кроме Лавровой, знали, что Рихтер гомосексуал, но он и Дорлиак были расписаны, и их две квартиры рядом были соединены - для властей, преследовавших гомосексуалов, она была его женой.

В день концерта, утром, я видела его рисующим в одном из залов. Движения его большой руки были беглы, ритмичны. Как xoрошо было знать, что вечером будет его концерт! Как приятно было ждать!

Переодеться к вечеру мало кто успел, но Ольга Ивановна успела. Она шла по коридору - маленькая, худенькая, в нарядном платьице, наверно, ее единственном, в театральной шляпке, в руках букетик фиалок. Шла, как на свидание.

Рихтер вошел в зал, сел за рояль, поправил свои манжеты, чуть подвинул стул. Все замерли. Наступила длинная пауза, я знала, что он считает до тридцати. Он сидел неподвижно. Потом он заиграл. Это была си-бемоль-мажорная соната Шуберта. Так играть мог только Рихтер! Он как будто приоткрывал занавес в совершенно другой, и я не боюсь этого слова, божественный мир, недоступный в обычные моменты жизни.

"ГОРДОН" будет публиковать мемуары из цикла "Портреты разного размера" по субботам и воскресеньям. Следующий рассказ - о редакторе киностудии Нине Теплухиной - читайте на нашем сайте в воскресенье, 18 октября.

Благодарим за идею украинского поэта и публициста, бывшего главного редактора "Огонька" Виталия Коротича.

Предыдущие рассказы читайте по .

Святослав Рихтер и Нина Дорлиак прожили вместе больше 50 лет. И всю жизнь обращались друг к другу на «Вы». Была ли это высокая любовь, или врожденная тактичность великого музыканта и жалость не позволяли ему уйти? Впрочем, не исключено, что этот союз был просто ширмой, за которой пряталась совсем другая любовь?

Музыка как повод для знакомства

Сегодня существуют две версии знакомства Святослава Рихтера с Ниной Дорлиак. Вера Прохорова, которая называет себя подругой пианиста и его единственным близким человеком, пишет о том, что к пианисту, уже довольно известному в то время, обратилась мама Нины, преподаватель консерватории, и попросила сделать ансамбль с Ниной. И уже в Тбилиси на гастролях они имели большой успех, после которого Нина решила, что ей подходит Святослав на роль спутника жизни.

Можно предположить, что в данном описании существует доля лукавства. Особенно в том моменте, где Вера Ивановна говорит, что к моменту знакомства с Рихтером Нина Дорлиак «пела со сцены какие-то шлягеры. Но голоса особого у нее никогда не было».

Можно послушать ее серебристый голос, сохранившийся на немногочисленных аудиозаписях того времени. А можно в биографии самой Нины Львовны найти подтверждения того, что до знакомства с Рихтером в 1943 году она довольно успешно и неоднократно выступала с известным органистом Александром Фёдоровичем Гёдике, основателем советской органной школы. Еще Нина Дорлиак концертировала с очень талантливой пианисткой Ниной Мусинян, с именитыми пианистами Абрамом Дьяковым, Марией Гринберг, Борисом Абрамовичем, Константином Игумновым и Марией Юдиной. Еще во время обучения в консерватории певица спела партию Сюзанны в «Свадьбе Фигаро», после которой Георг Себастьян, знаменитый дирижер, предложил певице выступать с ним в камерной программе, состоящей из творений Брамса, Вагнера, Шуберта. Мало того, Нина Львовна с 1935 года преподавала в Московской консерватории.

Все это было до знакомства и сотрудничества со Святославом Рихтером. В этой ситуации более правдоподобной кажется версия, озвученная самой Ниной Дорлиак.

Она говорит о том, что познакомилась с Рихтером во время войны, и поначалу они только здоровались, встречаясь, потом знакомство стало ближе. А после встречи в филармонии он попросил разрешения ее проводить. Вот тогда он и предложил Нине Львовне дать совместный концерт. Он был уже очень знаменит, и Нина решила, что он предлагает разбить концерт на два отделения. В первом выступит она сама, а во втором он будет играть.

Но Святослав Теофилович хотел аккомпанировать Нине Львовне на протяжении всего концерта. Так завязался их творческий тандем. Они стали вместе репетировать дома у Нины Львовны. И постепенно творческий тандем перерос в жизненный дуэт.

Необыкновенный роман

В 1944 году умерла мама Нины Львовны - Ксения Николаевна Дорлиак. Молодая женщина осталась одна, с маленьким племянником Митей на руках. И только оправившись после потери близкого человека, Нина Львовна возобновляет репетиции с Рихтером.

Они работали над музыкой Прокофьева. В какой-то момент «Гадкий утенок» настолько тронул сердце Нины Львовны, что она расплакалась прямо у рояля. И оторвав руки от лица, увидела слезы на глазах у Святослава Теофиловича. Они сопереживали вместе и музыку, и утрату.

В 1945 году, по свидетельству Нины Дорлиак, Святослав Рихтер предложил ей жить вместе. Он переехал к ней, честно предупредив, что человек он достаточно сложный и будет время от времени исчезать, что ему это нужно.

Об этом же периоде Вера Прохорова пишет, что Нина Дорлиак подавляла Святослава Рихтера, она шантажировала его слезами, которых он совершенно не выносил. Она забирала у него все деньги, и он вынужден был занимать. Он прятался от нее у друзей, а она его находила.

И очень контрастно смотрятся на этом фоне Слова самого Святослава Рихтера, сказанные о Нине Львовне в конце его жизни, в фильме Брюно Монсенжена "Рихтер, Непокоренный". Великий пианист говорит о Нине Львовне не только, как о певице, он добавляет фразу: "Она же выглядела, как принцесса". Не королева, жесткая, властная, авторитарная. Принцесса – легкая, милая, воздушная.

Музыка и жизнь

Со временем Святослав Теофилович перестал заниматься с Ниной Львовной, не имея на это времени. Но до сегодняшних дней сохранились записи Нины Дорлиак, где ей аккомпанирует великий маэстро. По этим записям можно судить, насколько гармоничным был их творческий союз. Кажется, что голос переливается в звуки фортепиано, а фортепиано вдруг поет серебристым сопрано.

Юрий Борисов в книге «По направлению к Рихтеру» описывает ассоциации музыканта о его жизни с Ниной Львовной. Великий маэстро признавался в любви во время разучивания восемнадцатой сонаты. Потом бывали в их жизни «перебои чувств», когда они крепко ссорились, и он уходил посидеть на лавочке. Она знала, где его найти, но никогда не шла за ним. (Это говорит сам Святослав Теофилович). Он возвращался и проходил молча к себе.

А утром его непременно встречал аромат кофе, ждали свежевыглаженные рубашки, и стоял на столе домашний майонез для винегрета. Рихтер говорит, что это, конечно быт, но быт «опоэтизированный» Ниной Львовной.

«Пока жива, с тобой я буду…»

Святослав Рихтер. / Фото: www.1tv.ru

В 2015 году в мемуарах Инги Каретниковой вдруг речь заходит о нетрадиционной ориентации музыканта. Автор и кинокритик безапелляционно утверждает, что все об этом знали, а Нина Львовна служила только ширмой для властей.

Но куда деть целых 52 года совместной жизни певицы и музыканта? И многочисленных друзей и поклонников Святослава Рихтера, которые не могли бы не заметить столь необычного для того времени пристрастия. Даже Вера Прохорова, отказываясь принимать сам факт любви между Рихтером и Дорлиак, нигде не упоминает о его слабости к мужскому полу.

Кажется, что отношения между великим Рихтером и его супругой еще долго будут будоражить умы и вызывать желание найти крупицы истины.

Зигзаги жизни и загадка смерти не менее интересны, чем тайна отношений Рихтера и Дорлиак.

Пишут музыкальные критики, культуроведы, коллеги, друзья и знакомые, которых, хотя Рихтер был замкнутым человеком, вдруг оказалось множество. Причем любые детали его биографии стали темой пересудов и сплетен. Похоже, в случае Рихтера границ вообще не осталось. Здесь есть все – и возведение в святые, и водворение в царство дьявола.

Вершина в окружении

Не беру на себя роль знатока и арбитра, но и мне есть что вспомнить. В течение лет десяти я был знаком с женой Рихтера Ниной Львовной Дорлиак, камерной певицей, профессором вокала, бывал в их доме, встречал и Святослава Теофиловича. Но в отношениях с ним всегда была дистанция. Поэтому меня удивила публикация авторитетного музыковеда Георгия Гордона, в которой он пишет: “Давайте вспомним имена некоторых людей, входящих в рихтеровское окружение: Мильштейн, Золотов, Гольдин”.

Замечательный знаток теории и истории музыкального исполнительства Яков Мильштейн действительно много общался с Рихтером. Андрей Золотов, музыкальный критик, ездил с Рихтером в гастрольные поездки. Из пишущих близки Рихтеру были Чемберджи, Борисов, Дельсон, Цыпин, Рабинович. И, конечно, музыканты: Каган, Гутман, Гаврилов, Виардо, Башмет, Берлинский. Он дружил с Ириной Александровной Антоновой, директором Пушкинского музея, с которой организовал знаменитый фестиваль “Декабрьские вечера”. Были в его окружении художники, актеры, литераторы.

Я не пропускал концертов Рихтера и мечтал с ним познакомиться. У меня нет музыкального образования, но, живя еще в Советском Союзе, я в Консерватории бывал каждый вечер. Мир музыки казался вершиной мироздания. И вершина вершин - Рихтер.

Я не хотел обращаться к знакомым с просьбой представить меня и нашел другой путь. Встретив в консерватории Нину Львовну, показал ей несколько своих статей и сказал, что хотел бы написать о Рихтере, но не рецензию, ведь я не критик. Нина Львовна сочла это моим преимуществом и вскоре пригласила домой. С ней у меня были долгие разговоры, но с Рихтером было трудно найти общую тему. Говорить о музыке я не осмеливался, философия казалась более подходящей, но среди друзей дома был Валентин Асмус, знаменитый знаток истории философии, поэтому, например, разговор о Гегеле и Канте исключался.

Специально для встреч с Рихтером я ходил в Ленинку читать Теодора Адорно, но на цитату «После Освенцима не может быть поэзии» Рихтер не отреагировал, а когда я сказал, что Адорно считал музыку Бетховена тоталитарной, вышел из комнаты. Не знаю, кем он был больше недоволен - мной или немецким философом.

За что отчислили гения

Недавно я прочитал в мемуарах близкого Рихтеру человека: “Слава терпеть не мог все, что связано с теоретизированием на музыкальные темы, он мог даже оттолкнуть от себя и навсегда потерять какого-нибудь хорошего и интересного человека, если он начинал теоретизировать”. Много позже я узнал, что Рихтера отчислили из консерватории, потому что он не хотел учить общественные предметы. Нейгаузу пришлось долго воевать с парткомом, чтобы Рихтера восстановили. На кафедре макрсизма-ленинизма работали профессора, понимающие, кто такой Рихтер, и все, что от него требовалось, - иногда придти на занятия и принести зачетку на экзамен. Но и на такой малый компромисс он не соглашался.

Я опубликовал в “Вопросах философии” большую статью “Музыкант века”, первую об исполнителе классической музыки в главном академическом журнале. Нина Львовна прочитала рукопись, ничего не сказала, но я знал уже, что это означает одобрение. Я принес журнал к ней домой, попросил позвонить после прочтения. Нина Львовна не звонила, встретив ее в консерватории, я спросил о впечатлении. - “Ой, мы так заняты, пока не читали”. В это время подошла Наталья Гутман, виолончелист, близкий друг дома: “Мы все собрались и читали статью вслух, замечательно”. Понравилось не всем. Популярный скрипач сказал мне, встретив в консерватории: ”Никто не нанес музыке столько вреда, как Рихтер”. Только сегодня я понимаю смысл сказанного – при жизни Рихтера и титанов его времени поп-звезды от классики знали свое место.

Я опубликовал в популярном издательстве “Знание” “Космическое и земное”, о Рихтере. Цитаты из классиков и похвала советской культуре здесь были неизбежны. Нина Львовна сказала: “Все, что сделал Рихтер, было не благодаря, а вопреки.” Это был единственный случай, когда она что-то сказала о политике, в доме Рихтеров эту тему считали неприличной.

Заглянуть в бездну

В рихтеровские времена кульминацией культурной жизни Москвы были “Декабрьские вечера”. В музейный зал ведет высокая лестница. Наверху стоит Рихтер в окружении, поправляет на стене картины, иллюстрирующие тему концерта. Увидел меня и очень громко сказал, чтобы все слышали: “Это философ Гольдин. Он утверждает, что у Рихтера есть философия. Я протестую! У Рихтера нет философии, есть только музыка”.

Окружение в улыбках, а я готов провалиться сквозь землю. Философы это Аристотель и Гегель, докторская диссертация и профессорский диплом меня в философы не производят. После этого эпизода я продолжал ходить на концерты, но с Рихтером больше не разговаривал. Не доказывать же, что талант исполнителя определяется в первую очередь глубиной философской интепретации.

В каждой публикации о жизни Рихтера большое внимание уделяется его отношениям с Ниной Дорлиак, а в последнее время все больше тому, что было за пределами этих отношений. Гей-коммьюнити охотно подкрепляют свою борьбу за права великими именами. И вот лавиной пошли публикации о сексуальной жизни Рихтера. Инга Каретникова в мемуарах пишет, что брак был фиктивным, это утверждение приводит и Википедия. Кто знает сегодня, в эпоху либерализма без берегов, единственно правильное определение брака?!

Я думаю, что у Рихтера и Дорлиак был идеальный брак - союз людей, прекрасно понимающих друг друга, связанных духовно, творчески, профессионально. Нина Львовна была секретарем, пиар-менеджером, конфидантом, психотерапевтом, домоправительницей, освободившей от отвлекающих забот. Ближайшая аналогия этого союза - Владимир и Вера Набоковы. Мечта любого творческого человека иметь такого друга жизни.

Сенсацией стала книга Андрея Гаврилова “Чайник, Фира и Андрей”. Фира - это Рихтер, его так называли в узком кругу с подачи Ростроповича. Андрей, пианист уникального дарования, долгие годы провел в борьбе с КГБ и советскими охранителями культуры. Я понял величие Первого концерта Чайковского только в исполнении Гаврилова. Его Шопен - подлинное откровение, узнаваемое среди тысячи интерпретаций. Мы были знакомы немного, больше с его мамой, музыкантом, разделившей с сыном все многосложности его творческой и личной судьбы. Кажется, я один из первых писал о нем в “Литературке” после того, как его отлучили от советской сцены. Во время нашей телезаписи возник конфликт (Андрей был прав), больше мы не встречались.

Несмотря на разницу в возрасте, Рихтер ни с кем не был в таких близких духовных отношениях, как с Андреем. Раз уж не обойти этой темы, сексуальной связи между ними не было, можно не сомневаться в свидетельстве Гаврилова. Его исповедь не знает границ и страха.

Он заставил заглянуть по ту сторону добра и зла – и ужаснуться. Те, кто боготворит Рихтера, дочитают книгу, не выпуская из рук, но не изменят отношение. Но лучше бы она мне не попадалась. Как говорят американцы, “больше, чем хотелось бы знать”. Дмитрий Быков говорит, что “это повествование об ужасной изнанке прекрасного – или, если хотите, о плате за талант и славу”. Если же, придя в себя после шока, перечитать то, что касается Рихтера-музыканта, то есть много важного, другими не сказанного.

«На руках остается позолота»

“Музыка Славы, - пишет Гаврилов, - несмотря на его техническое мастерство, вымученная, тюремная, советская музыка”. Не буду спорить, попытаюсь понять. Думаю, если игнорировать негативную коннотацию, Андрей имеет в виду то, что Адорно называл тоталитаризмом в музыке - ее абсолютную, неотвратимую убедительность. У Рихтера нет столь милых либерализму и постмодернизму сомнений, неопределенности, замешательства перед противоречиями в человеке и в мире. Можно признать, что Рихтер не приглашает к диалогу - подчинение ему безоговорочно. Он знает, и мы ему верим. Надо же верить хоть кому-нибудь! Пожалуй, в его музыке больше тьмы, чем света, но разве в мире это не так?

Вот еще у Гаврилова: “Он ненавидел все, что любит толпа, но сделал все возможное и невозможное, чтобы стать кумиром для серости”. Уточнив, что Рихтер был кумиром и для культурной элиты, поставим сказанное Гавриловым не в упрек, а в заслугу. Как Пушкин и Чайковский, Рихтер стал кумиром для всех. Никто из нынешних звезд такого универсального признания не имеет. Читая эту исповедь, нужно не упускать свидетельство автора: “Не бывает дня, чтобы я о нем не думал. Он присутствует на каждом моем концерте”. Проклятье или благословение?!

Долгие годы великие музыканты казались мне самыми интересными людьми, я соизмерял их дарование с масштабом и достоинством личности, был горд общением. Отношения не выдержали испытания временем. Сегодня это очень мешает слушать бывших знакомых в концертах, даже в записи. Ничего хорошего не добавляет и беспредел откровений из частной жизни небожителей. Когда-то говорили: “Сокрушая памятники, сохраняйте пьедесталы”. Но сейчас рушатся все устои.

Слушать, читать, видеть творения гениев - только это неотчуждаемое достояние. Приближаться, если на то не судьба, а эмоциональный порыв, не нужно. “Не прикасайтесь к памятникам, на руках остается позолота”, говорил Флобер. Общение ничего не добавит и, очень возможно, помешает увидеть главное.