"Павел Андреевич, вы шпион? Пал Андреич, вы шпион.
Великолепнейший советский кинофильм - "Адъютант его превосходительства" - как и все выдающиеся произведения, разошелся на цитаты. Кстати, есть один признак, мягко говоря, неординарного произведения киноискусства - это когда через 40-50 лет цитируют его героев. Ну, большинство современных режиссеров со мной не согласятся - да и бог с ними.
Так, возвращаясь к "Адъютанту..", в последнее время все чаще вспоминается маленький эпизод этой ленты. Значит, мальчик Юра заподозрил своего покровителя и старшего друга, штабс-капитана Кольцова, и прямо, глядя в глаза, по-детски непосредственно, спрашивает его - "Пал Андреич, ВЫ ШПИОН?". На что мнимый белогвардейский офицер, не стал быстро "зачищать" юного разоблачителя, что характерно для современных боевиков, а решил с ним объясниться - "Видишь ли, Юра...". И начал плести ему совершенную ерунду, которую мы оставляем на совести добрых советских сценаристов. Потому что вопрос в 1919 году, на территори и тогдашней Украины мог звучать только так - "Вы за "белых" или за "красных"?.
Точно так же, как он звучит там и сейчас, почти через 100 лет - "Крым чей?". И от ответа на этот вопрос зависит многое. Пока что в руках вопрошающего не подрагивает дедовский "маузер", но политическое убийство при неправильном ответе гарантировано.
Между прочим, отличный метод отличить своего от врага. Украинскому патриоту не нужно, напрасно напрягая мозг, вдаваться в какие-то подробности политических взглядов, идей и прочую фигню, от которой только болит голова. Зачем все это, когда есть простой вопрос - Земля круглая? Крым чей? Все просто, зато сразу становится ясно - хто побратим, а хто клятый москаль.
Наши представители "совести нации", конечно, пока еще не подготовлены к такому простому до примитивизма способу идентификации "свой-чужой", поэтому иногда попадают впросак. Почти как зек-новичок, которому сокамерники задают хитрый вопрос - "в ж**у дашь или мать продашь?"
Или, как наш новый кандидат в президенты, Леха Навальный, тоже начал мямлить что-то типа - "Видите ли, древние укры..." :
"На вопрос "Крым наш?" оппозиционер ответил, что "Крым - тех людей, кто живет в Крыму". Навальный добавил, что полуостров "был захвачен с вопиющим нарушением всех международных норм", но сейчас является частью России. Украинцам политик посоветовал не обманывать себя: Крым "останется частью России и больше никогда в обозримом будущем не станет частью Украины".
И вы таки полагаете, что кто-то на бывшей Украине после этого рукопожмет нашего Леху? Благословит его на мордорское президентство? Хотя, справедливости ради, нужно сказать, что спустя уже пару месяцев, Навальный несколько переосмыслил свою позицию насчет Крыма:
"Оппозиционер признал, что пока нельзя сказать, чьей же территорией является Крым, начать решать данный вопрос нужно с референдума. Голосование 2014 года Навальный назвал непризнанным, что и привело к сегодняшнему положению дел."
Референдум по Крыму- это правильно. И лучше провести его не в Крыму, а на самой Украине, желательно, в западных областях. Чисто так, для верности. Да и вообще всех входящих москалей скоро могут начать тестировать на лояльность Майдану:
"Также, по словам Доника, всех подозрительных россиян будут проверять путем опроса на видеокамеру по вопросам "чей Крым?", "за что стоял Майдан?", "воюют ли россияне на Донбассе?" и "кто развязал войну на Донбассе?".
"После этого, чтоб люди особо не врали, все это видео будет выкладываться в открытом доступе. Тем, кто нам симпатизирует, нечего скрывать. Мы все равно скоро победим. Этим законопроектом мы хотим ограничить въезд потенциальным шпионам, подрывному элементу и украинофобам. И нефиг ездить к нам за жратвой. Есть импортозамещение, пусть его и юзают", - подчеркнул он."
Уж если мне будет сильно надо на бывшую Украину, то я и Крым марсианам отдам в заявлении, и про Майдан расскажу, что в методичке напишут. А что видео в сеть выложат - так это было мое личное мнение при пересечении украинской границы. В России, слава богу, за такое не пеняют.
Леонид Радзиховский
Круги от Улюкаева, брошенного под арест разошлись в нашем информболоте довольно широко, хотя общество совсем не потрясли (интересно, есть что-то что могло бы и правда всерьез взбаламутить?).
Каждый такой эпизод – когда невольно к нашему лицу подносят зеркало – позволяет что-то увидеть.
О чем только не говорили!
О невероятных странностях дела «Улюкаев-против-чемоданчика»: и сумма мала, и самому мешки ворочать – не министерское дело, и наликом только гаишники берут, и на Сечина наезжать – с головой совсем не дружить.
И о том, как усилился Сечин – просто стал сильнее или уже настолько «усилился», что те самым «вышел из берегов» и ослабился. Будет наезд на «Лукойл» или будут они жить спокойно. И о том, что будет дальше с системными либералами (сислибами), правительством в целом. Впрочем, на последний вопрос Путин поспешил ответить – ничего не будет, курс не меняется, «холера идет нормально».
Сами сислибы хором сообщили что все вместе и каждый по отдельности «потрясены» до глубины души и полны сочувствия к своему другу Улюкаеву (так же единодушно, как сислибы 1950-70-х говорили бы что потрясены и выражают свое глубокое возмущение по адресу бывшего друга).
Патриоты высказывали вялое злорадство и робкие мечты, что вот «теперь пойдет», «дубинушка ухнет». Причем системные патриоты (сиспаты) в СМИ вообще больше помалкивали, а внесистемные могут нести в сетях любую пургу – то как зверь они завоют, то заплачут как дитя…
Словом все положенные ритуальные языковые движения были сделаны всеми сторонами. Сделаны – еще раз – крайне вяло, как все в наше время, в полусне. Бодрой, шампанской реакции по поводу своих дел в наших широтах не бывает – вот трампануться, со всей всемирной отзывчивостью, это мы можем…
Любопытно и характерно не только что говорят , но и о чем молчат
Никто – ни друг, ни враг Улюкаева, ни равнодушный наблюдатель – не задал вопроса: «а вообще А.В.Улюкаев может брать взятки, получать откаты, «воровать» так или иначе? Не конкретно у Сечина – а в принципе ? По моральным соображениям?».
Почему никто не задал? Почему никто из его друзей не возопил – «это в принципе невозможно! Ну, вот просто – невозможно и все тут!».
Потому что сама постановка такого вопроса – хамская. Глупая. Демагогическая. Провокационная. Бестактная. Просто – нелепая. Психически нормальные люди в России-2016 столь идиотские темы не обсуждают.
«Алексей Валентиныч, вы – вор? – Видишь ли, Юра…».
Я тоже – надеюсь – не социопат, а нормальный человек. И в качестве такового, во-первых, упаси меня Господи, бросать камень (даже информпушинку!), в человека, находящегося под арестом. Во-вторых, вину, слава Богу, определяет суд и только суд. А в-третьих – и это, конечно же, самое главное – нет тут никакой специфики именно А.В.Улюкаева (если б была специфика, так и говорить-то не о чем – суд и правда решит в ходе состязательного процесса). Его имя – только фигуральное.
Понятно, что вопрос этот – абсолютно не к данному конкретному человеку. Вопрос – вернее отсутствие вопроса – только к Обществу, ко всем нам, к тому, что у нас, согласно «скрепам», «общественному договору» и т.д. считать – «нормой», а что – «патологией».
И это отсутствие вопроса и то, что сам такой вопрос казался бы абсолютно неприличным и самоочевидным (как спрашивать у женщины про менструацию, скажем) – ясно говорит о том, что все и так наизусть знают.
Спорить можно и должно о цене (размер – риск) тех же взяток, об обстоятельствах . Но никак не о принципе. Ибо его просто – нет
«Бесчестное дело брать взятки сделалось необходимостью и потребностью даже и для таких людей, которые и не рождены быть бесчестными». Необычный слог и пафос пусть не удивляют – как-никак 1845 г., Гоголь. Так что со скрепами – все в порядке, мы им свято верны.
Понятно, что это общие скрепы для либералов и патриотов, державников и вольнодумцев, западников и американофобов, мужчин и женщин, «дети разных народов, мы мечтой об откате живем, в эти трудные годы, мы за яхты бороться идем»…
Конечно же не только и не столько за яхты. Берут далеко не только и не столько те, кому на яхту не хватает, берут те, кто о яхтах и не грезит, берут и те, кому целой яхты не хватит, чтоб складировать уже нажитое непосильным трудом.
Просто в рамках определенной Системы это – норма . А выбиваться из нормы, социальной нормы, этической нормы, бытовой нормы – дело опасное и трудное. Как любой нонконформизм. Конечно, следовать норме тоже трудно – вот ведь, сажают же (притом, что сплошь да рядом те, кто сажают, полковники Захарченко – «что охраняют, то имеют»), но кто обещал что будет легко? Такие уж у нас нормы – диалектические. Двоемысленные.
Лобачевский сформулировал геометрию, где отрицался 5 постулат Евклида.
Наша общественная этика безусловно восходит к 10 Заповедям, при этом отрицает 8 заповедь («не кради»). Речь идет именно не о «невыполнении», т.е. не о практических отклонениях от нормы, а об отрицании самой этой нормы. Отрицание очевидное и публичное – но по умолчанию.
Отклонения от выполнения принятой нормы предполагают секретность, скрытость действия. Отрицание же или игнор «бывшей нормы» предполагает открытость, демонстративность соответствующего поведения
Что мы и видим – на той же Рублевке, скажем, где наворованные «вещдоки» выставлены вдоль любого шоссе, как в Музее Криминалистики.
В этом заметно отличие от 7 заповеди – да, ее тоже сплошь нарушают, но любовниц, как правило, на показ не выводят, иногда даже прячут.
Конечно, особняков размером 90-60-90 не бывает, поэтому их спрятать трудновато. Но выставляют не только по физической невозможности скрыть. Нет. Новорусская готика, вынутая из широких штанин, именно что демонстративна – «смотрите, завидуйте». В показушности – одна из фишек.
Это – культурное явление, демонстрация новой нормы, контрнормы . При этом, как известно, эту «норму» продолжают называть «отклонением от нормы», «патологией», с ней даже борются – и не только словом, но и посадками. Еще раз – да, вот такая диалектическая, двойная норма.
Вот эти торжественно воровские нормативы потребления (не только дома или машины, но весь стиль, включая языковой) – означают общественную ликвидацию 8 заповеди. По крайней мере – в отношении казенного имущества.
Это воровство настолько системно, настолько отличается от обычного воровства, что для него найдено и новое точное выражение – «административная рента».
Любопытно, что как и в Системе Лобачевского, в нашей этически-идеологической Системе остальные аксиомы полностью сохраняются.
В нашей Административной Системе полностью и очень жестко действуют первые три заповеди – про Господа Бога-Ревнителя , про почтение к нему, про необходимость не иметь других богов перед Лицом Его и т.д. Лояльность Начальству – это и правда Основа Системы, символ веры, религия и у чиновника и у сотрудника любой фирмы и т.д.
Вполне соблюдаются и другие заповеди – и про седьмой день отдыха (тоже элемент поклонения Системе – например, корпоративы) и про почтение к родителям. «Не убий» – вполне принятая заповедь. Убийств в России стало несравнимо меньше, чем в 90-е, мы вышли на уровень бывшего СССР. Но главное даже не статистика, а то, что это дело несомненно и горячо осуждается, убийство – дело внесистемное . Про прелюбодеяния уже говорил. Клятвопреступления, само собой бывают сплошь да рядом, но это осуждается, хотя и без фанатизма.
То есть исключая одну (и только одну!) заповедь удалось создать «немоисееву этику», которая вполне себе работает. По крайней мере – достаточно долгое время
Эта этика – не оригинальна. Сегодня она новорусская, но вообще-то и вполне старорусская. Вот, например, возвращаясь к той же цитате Гоголя.
«Дело в том, что пришло нам спасать нашу землю, что гибнет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих; что уже мимо законного управленья образовалось другое правленье, гораздо сильнейшее всякого законного (т.е. просто одно подменило другое – Л.Р.).…
Как русский, как связанный с вами единокровным родством, одной и тою же кровью, я теперь обращаюсь к вам. Я обращаюсь к тем из вас, кто имеет понятье какое-нибудь о том, что такое благородство.… Я приглашаю рассмотреть ближе свой долг и обязанность земной своей должности, потому что это уже нам всем темно представляется, и мы едва…». На этом рукопись обрывается – пошел да и сжег.
Так что Гоголю этическая Система с подменой 8 заповеди (может это и есть прославленная «лишняя хромосома» в культурном так сказать измерении?) представлялась Катастрофической, прямо – Апокалипсической. «Гибнет земля наша»…
И – ошибся классик-то!
Никто особо не «вооружился против неправды», не стал «спасать Землю»
При этом Россия не так скверно провела целый XIX век, в начале ХХ бодро догоняла Европу (бег в мешке взяток? Ничего, получалось!), а что 100 лет назад и правда «погибла» – так во-первых, уж никак не от взяток, а во-вторых, не так уж и погибла – воскресла потом, хотя бы частично…
И с взятками все было нелинейно – ничто не растет непрерывно. Был период их относительного спада по сравнению с временами Гоголя и Николая I (тот же конец XIX – начало ХХ века), потом героический период большевизма, когда взятки точно не приветствовались ВЧК-ОГПУ… Хотя с самой 8 заповедью все равно были проблемы, порожденные уже Советской властью: «ты здесь хозяин, а не гость – тащи с завода каждый гвоздь!».
Ну, а потом синусоида взяток вновь стала «падать вверх стремительным домкратом», что и наблюдаем…
Вот такие соображения о нашей этико-идеологической Системе пришли от одного «детски-неожиданного» вопроса «вы – вор?», вопроса, который, к счастью, никто никому не задал. И не задаст.
Речь пойдет о моем личном вкладе в борьбу с мировым терроризмом. Друг мой, хороший писатель, однажды начал свой рассказ со слова «Ой». Блистательное начало! Блистательное! Но все. Уже все. Топором не вырубишь. Если даже это «ой» было первым словом в твоей жизни. Сложной запутанной жизни. Полной сомнений, тревог… Ой! Не об этом сейчас. О тревогах чуть дальше.
Придется начать свой рассказ со слова «нет».
Нет, ну вы боитесь террористов? Конечно. А кто их не боится? Я – ужасно боюсь. И раньше боялась. Даже когда угоны самолетов не были настолько в моде и эти идиоты-террористы еще не так разгулялись.
Опять же, повторяюсь, – «нет»: нет, ну вы боитесь летать? Я – ужасно! Одно утешает. Когда я лечу в самолете, моя мама мысленно держит его, самолет, ладонью под брюхо. А когда за дело берется моя героическая мама, ни со мной, ни с моими детьми ничего не может случиться. Но эти проклятые террористы! Они ведь незнакомы с моей мамой…
Бояться для меня – как дышать… Но обычно я просто боюсь. Дежурно. По привычке. Я ж вам вначале еще про слово «ой» говорила. Но тут как-то, отправляясь в Британию, я вдруг совсем испугалась. Нет, ну просто очень! Вот втемяшила себе в голову, что давненько со мной ничего такого не случалось. Подозрительного. И знаете предчувствия неясные, плохие сны. И придумала сразу. А главное, поверила в это тут же. Что сегодня мой самолет захватят. И сразу поняла кто. Сразу! У меня же мамина интуиция. А моя мама… Ну вы знаете.
Он! То ли араб, то ли кто… Вошел в салон, нервный, бледный, прямо желтый, в сопровождении юной смуглой жены и множества ребятишек. Понятно. Для прикрытия. Мол, я с семьей. Честный такой… А сам в глухом черном костюме. В июле. И в огромной чалме. Ну и что, что он потом оказался индийцем?! Индийский гость. «Не счесть алмазов в каменных пещерах…» Сам сел впереди, а жену с ребятишками усадил в конце салона, где курят.
Что они вытворяли! Это были не дети! Бандерлоги! И сколько их там было, никто не мог бы посчитать. Они носились с бешеной скоростью. Прыгали, менялись местами, прятались. А маленький, обезьянка уистити, чирикал без пауз, высоко, резко, как милицейский свисток. Самые смелые пытались раскачать самолет. Ну? Очевидно же все! Продумано! Отрепетировано на тренажерах. Отвлекали внимание. Бдительность усыпляли. Чтоб их папашка – из чалмы, например, – узи! И: «Всем оставаться на своих местах!» Интересно только, куда он самолет направит вместо Лондона? В Барнаул?
Стюардесса, хорошенькая длинноногая Ирочка, пыталась усадить детей. Но напрасно. Наконец она прошла к Индийскому гостю:
– Сэр, это ваши дети?
Индийский гость оглянулся и задумался, окинув подозрительным взглядом свою жену.
– Сэр, это ваша семья?
– Да, – неуверенно подтвердил Индийский гость.
– Сэр, скажите вашей мэм, чтоб она усадила детей и пристегнула ремни.
– I don’t care, – с важностью магараджи отрезал тот.
Конечно, ему все равно. Он ведь о другом думает!
А Ирочка снова прошагала в конец салона:
– Мэм, прошу вас, успокойте детей.
Женщина беспомощно развела руками, покачала головой и сказала что-то на непонятном языке. Ирочка снова вернулась к магарадже:
– Сэр, ваша жена не говорит по-английски. А я не понимаю ее хинди.
– Это не хинди! – обиделся магараджа. – Это гуджарати!
Ирочка чуть не плакала.
– Сэр, если вы не успокоите детей, мы вызовем секьюрити, задержим вылет, и будет скандал.
– I don’t care, – снова ответил магараджа.
Поняли? Если ему все равно, то что? Камикадзе!
– Но я не знаю гуджарати! – не унималась Ирочка.
Ну нет! – решила я. Еще чего! – решила я. Какой-то экстремист будет тут решать проблемы за мой счет. А моя мама в это время будет ему, гаду, еще и самолет под пузо держать!
– Я знаю гуджарати!
Вы видели тот фильм? Где он, так просто раскидав человек десять врагов своей страны, белоснежным платком промокнул уголок поврежденной в драке губы и тихо представился: «Бонд. Джеймс Бонд». Да? Видели? Помните? Так вот, эффект был такой же.
– Я знаю гуджарати! – и все. Даже нет. Тоньше все-таки, загадочнее. Вы тот, другой фильм видели? Где «Пал Андреич, вы шпион?» А ответ? «Видишь ли, Юра…» Вот.
Я встаю, разъяренная, со своего места, прохожу в конец салона. И (десять лет обучения в общеобразовательной школе не прошли даром), как наша незабвенная математичка Изольда Михайловна Шкрянге, ору, заведясь с полоборотика, на самом что ни на есть русском языке, который велик и могуч. Что доказано ниже.
– Эт-то шо такое?! А ну-ка! сесть! всем! я! сказала! Я вам говорю или стенке говорю?! Бездари!!! По вас тюрьма плачет!!! Сели сейчас же! И тиха-а-а!!! Вас много, а я одна!!!
В салоне воцарилась такая тишина, как будто это не магараджа, а я собиралась захватить самолет. Испуганные бандерложки быстро расселись по местам – их оказалось всего четверо. Дружно клацнули пристегиваемые ремни. Аплодисментов, как по голливудскому сценарию положено, не было. Но народ смотрел на меня с уважением. Магараджа достал то ли четки, то ли бусы и принялся молиться, недоброжелательно посверкивая на меня из-под чалмы. Еще бы! Я сорвала ему проект, к которому он, может быть, готовился всю свою жизнь.
А долетели мы благополучно. Потому что моя мама, как всегда, мысленно поддерживала самолет под пузо. А когда за дело берется моя мама, со мной ничего не может случиться.
Если бы не Штирлиц, не было бы в России киногероя популярнее, чем Павел Андреич Кольцов; о нем бы, адъютанте Его Превосходительства, а вовсе не о штандартенфюрере СС, слагал бы народ анекдоты.
Они появились на экране почти одновременно. Соломин и Тихонов: два героя, два разведчика, два хладнокровных красавца – наш ответ Джеймсу Бонду. Улицы пустели, когда сериалы эти шли по телевизору, падала до нуля преступность, потому что жулики тоже любили шпионские саги.
«Пал Андреич, вы шпион?» – «Видишь ли, Юрий…»
Особый романтический флер истории «адъютанта» придавало то, что в основу фильма (а точнее одноименного романа, написанного И. Болгариным и Г. Северским) положены были реальные события. Об этом любознательный телезритель без труда мог узнать из многочисленных аннотаций. Называлось и имя прототипа Кольцова: Павел Макаров. Именно этот человек якобы был внедрен Лубянкой в самое сердце Добровольческой армии. И хотя подвиги, совершаемые на экране Павлом Кольцовым, мало походили на то, что сделал Павел Кольцов в реальности, слава супершпиона Гражданской войны надолго закрепилась за ним…
Даже такое солидное исследование, как многотомные «Очерки истории российской внешней разведки», называет Павла Макарова в числе лучших разведчиков ХХ века. Его судьбе посвящена целая глава 2-го тома очерков.
Подождите, но откуда тогда взялась уверенность, что Макаров – это Кольцов, да и что, вообще, человек такой существовал на самом деле? Единственное доказательство тому – записки самого Макарова, вышедшие в 1929-м году и переизданные лишь однажды – 45 лет назад.
Мы внимательно проштудировали эти воспоминания, давно уже ставшие библиографической редкостью. С историей кино-адъютанта роднит их немногое. Судите, впрочем, сами…
Сын железнодорожного стрелочника и прачки (почти как в дворовой песне: сын поварихи и лекальщика…) Павел Макаров родился в 1897-м году в рязанском городке Скопино. Когда пришел срок – был призван в солдаты. Окончил 2-ю Тифлисскую школу прапорщиков, но в действующую армию попасть не успел.
Наступает февраль 1917-го. Армия трещит по швам, и в этой неразберихе Макарова назначают командиром стрелковой роты и отправляют на Румынский фронт. В первом же бою его ранят. Макаров получает отпуск и желает присоединиться к трудовому народу, но вместо этого, в Мелитополе, случайно натыкается на части дроздовцев. Признаться в симпатиях к большевикам равносильно самоубийству, и Макаров выдает себя за офицера, уверяя, будто за доблесть на фронте представлен к штабс-капитанскому чину. С этого момента похождения Макарова начинают походить на приключения Жиль Бласа.
Его представляют будущему генералу Дроздовскому .
Как и всякая новая метла, Май-Маевский принимается менять штабную команду, и Макарову удается втереться к нему в доверие. Он не брезгует даже наушничеством, регулярно передавая генералу разговоры офицеров о его персоне, и в итоге Май-Маевский предлагает ему место своего личного адъютанта.
(«Работа эта не представляла ничего сложного, – скромно указывает Макаров, – но я боялся своей малограмотности».)
Как мы помним по фильму, служба в штабе позволяла красному разведчику Кольцову постоянно добывать важнейшую информацию, и что не менее важно – передавать ее в Центр. С помощью Кольцова был ликвидирован антисоветский заговор (т. н. «Киевский центр», который должен был накануне белого наступления уничтожить склады с оружием и продовольствием), раскрыта многочисленная агентура белогвардейской контрразведки, в числе которой оказался и начальник оперативного отдела штаба Южного фронта. В финале картины Кольцов лично пускает под откос подаренный союзниками бронепоезд и тем спасает от уничтожения взятую в кольцо красную группировку Якира.
В действительности ничего подобного не было и близко. При всех потугах автора максимально показать себя с героической стороны, особо похвастаться ему нечем. На счету Макарова всего лишь пара незначительных «подвигов». Он, скажем, оговаривает перед командующим начальника конвоя князя Мурата, садиста и палача, и генерал в сердцах отправляет того в окопы, где Мурат и погибает. («В тот день, – пишет Макаров, – я поздравил себя с новым успехом».) И освобождает из плена группу арестованных офицеров-дезертиров, выпуская их на свободу.
Связи с Центром у него нет, а без связи он беспомощен, как младенец. Что толку от близости с генералом, если даже та нехитрая информация, которая попадает к Макарову, бесполезно оседает в его памяти.
Летом 1919-го Макаров едет в Севастополь и находит своего брата Владимира, секретаря подпольного горкома партии. Павел устраивает брата в ординарцы к командующему, выдав его за унтер-офицера. Но и это не приносит особой пользы: у Владимира тоже нет связи с Киевом. Единственное, что делают они – копируют секретные штабные сводки, и на основе их готовят и распространяют по городу листовки.
Так продолжается полгода. В январе 1920-го морская контрразведка арестовывает Владимира Макарова. Через день, прямо в кабинете командующего, берут и самого адъютанта, однако ему удается бежать из тюрьмы…
Такова подлинная история прототипа Павла Кольцова. Впрочем, подлинная ли? В этой и без того весьма скромной истории хватает и преувеличений и фантазии (а чего еще ждать от авантюриста-мистификатора, если он умудрялся водить за нос даже белых генералов). Конечно, преувеличений этих могло быть и больше, но не стоит забывать: воспоминания «адъютанта» увидели свет в 1929-м, когда описываемые в ней события были еще слишком свежи. Потяни Макаров еще хотя бы лет десять, большинство свидетелей – тех, кто мог бы поймать его на вранье – никакой опасности бы уже не представляло. Но, видимо, он слишком торопился. Надо было скорее заявить о своих заслугах перед революцией.
Только заслуги эти его не спасли. В январе 1937-го Павел Макаров был арестован. Инкриминировали ему как раз то, что прежде возносил он на щит: службу в белой армии.
В архивах Службы безопасности Украины сохранились протоколы макаровских допросов. Вкупе с книжкой читать их крайне занимательно: получается этакий контрастный душ.
«Сколько раз вы находились в боях?» – спрашивает Макарова следователь. «Два раза, третий раз симулировал ранение в ногу, что дало мне возможность выбыть из строя и получ[ить] отпуск».
«Как же так? Ранее вы говорили, что вы в бою были ранены?» – «Ранение я писал для книги, – откровенно признается Макаров, – а для следствия я показываю правильно».
Так вот, оказывается, в чем дело. Просто существуют две правды. Одна – истинная. Вторая – книжная, когда не зазорно приукрашивать, преувеличивать, привирать; лишь бы вышло красиво.
Но в симферопольской тюрьме НКВД не до красивостей. И Макаров вынужден признавать: «Ничего полезного для революции я не сделал,… барахтался, как муха в паутине».
«Почему вы не связались с харьковским подпольем?»
«Мне это было невозможно и рискованно, как адъютанту Май-Маевского. Брат Владимир пытался связаться, но ему также не удалось».
«Могли вы с братом уничтожить головку белогвардейского командования?»
«Несколько генералов можно было убить, Май-Маевского и других. Но брат от этого отказался, говоря, что вместо одного генерала будут другие». (К моменту ареста Макарова, его брат давно уже был расстрелян белыми: на мертвых очень удобно валить. – Примеч. авт .)
«Почему вы не пытались создать подпольные революционные группы в войсках белой армии?»
«Этого было сделать невозможно, потому что при штабе находились преданные белогвардейцы».
«Начинающий и полностью изолированный от своих конспиратор-одиночка» – так назвал себя сам Макаров на допросе, более напоминающем сеанс душевного стриптиза.
Выйдя на свободу (его выпустят в 1939-м, во время короткого потепления), об этих признаниях он забудет напрочь. В аннотации ко второму изданию книги, явно не без его участия будет написано: «В 1919 году П. В. Макаров проник в штаб белогвардейской армии для организации подпольной борьбы против врага».
Скромность, вообще, не была его отличительной чертой. В Отечественную он партизанил в родной Таврии, командовал отрядом. А после победы захотел стать Героем Советского Союза. С его подачи группа бывших партизан забросала ходатайствами Верховный Совет и ЦК, но, как рассказал нам один из авторов «адъютанта» Игорь Болгарин, КГБ организовал проверку, и на поверхность всплыла масса неприятных для Макарова фактов. Его якобы хотели даже отдать под суд за мошенничество, но пожалели…
Именно Игорь Болгарин впервые и поведал нам, что основным прототипом Кольцова был не Макаров, а именно Федор Фомин. С Макарова авторы романа и киносценария списали лишь основную канву, саму сюжетную линию. Бо"льшая же часть похождений Кольцова – взята из жизни Фомина. Да и сам характер героя списан с него.
В этом нетрудно убедиться, если прочитать воспоминания Фомина. Многое из того, что описывает он, нашло отражение в фильме, а едва ли не в каждой главе встречаются знакомые с детства фамилии. Есть здесь и заговорщики Сперанские, и белогвардейский агент Бийский, и внедренный в красный штаб военспец Басов.
«Работая над книгой и фильмом, – вспоминает И. Болгарин, – мы часто встречались с Фоминым. Его рассказы, воспоминания легли в основу написанного».
Не одна только экранная жизнь надолго, неразрывно связала Макарова с Фоминым. У них и без того было много общего. Оба прошли военными дорогами Крыма. Оба сидели. Обоих судьба сводила со Слащовым (Макаров писал о генерале презрительно, называл кокаинистом и неврастеником).
Окончательно примирила их, а примирив, объединила – смерть. Павел Макаров и Федор Фомин умерли в один и тот же год: в 1970-м. Это было через год после выхода фильма о Павле Кольцове…
Константинополь. Осень 1921 г.
Мысленно он рукоплескал себе. Все получилось ровно так, как и загадывал: точно по его сценарию.
Чертовски приятная это штука: ощущать себя режиссером гигантского спектакля, где обычную сцену заменяет сцена мировой истории, а роли актеров розданы правителям и генералам.
Но быть лишь серым кардиналом – упиваться своим могуществом в одиночку – не по Баткину.
«Отъезд генерала Слащова произвел во всех константинопольских кругах большое впечатление, – доносил в марте 1922-го зам. уполномоченного Наркомвнешторга на Ближнем Востоке А. Тольский . – На всех перекрестках стало известно, что Слащова вывез Баткин; об этом последний сам похвалялся».
Точно заправский гроссмейстер, он играет сразу несколько партий на разных досках. Для каждого у него припасена своя версия, и каждый слышит то, что хочет услышать.
Когда на собрании Союза первопоходников, членом которого состоял и Баткин (знак Ледяного похода на Георгиевской ленте носил, не снимая), возмущенные корниловцы потребовали от него объяснений, он, ничтоже сумняшеся, объявил, что вывозит генералов в Совдепию по заданию ЦК эсеров; что на самом деле никто из них советскую власть не признал, все это фикция, и уже весной будущего года генералы поднимут восстание и убьют большевистских вождей – аккурат к началу румынского вторжения.
Примерно то же рассказывается французам и англичанам. Слащов, дескать, должен возглавить контрреволюционное сопротивление и повести на Москву повстанческую армию зеленых. Он – будущий русский Бонапарт.
Прочей эмигрантской публике Баткин сообщает обратное. Адъютант атамана Краснова полковник Данилов писал, что «в ресторанах, на улицах он [Баткин] открыто говорил: „Слащова отправил я, имею согласие и многих других генералов, я открыто состою в сношениях с Сов. правительством, я единственный уполномоченный говорить с эмиграцией, в ближайшее время буду отправлять группами, жду инструкций от Чичерина“.
Как ни странно, Баткину верят, несмотря на изрядно подмоченную репутацию и увертки провинциального антрепренера. Его слова ложатся на благодатную почву, ибо всем без исключения слушателям чертовски хочется верить в услышанное. Врагам Советской власти – в то, что партия их еще не проиграна. Разуверившимся в белой идее эмигрантам – в то, что дорога домой не заказана.
Это было время крушения былых надежд и идей. Казавшийся очевидным, неизбежным скорый триумф – блицкриг – оказался подобен горизонту: он отдалялся по мере приближения. Напрасно Врангель уверял, что «армия будет существовать в полускрытом виде»: после дипломатических побед большевиков западные державы все сильнее отворачивались от неудачливых союзников, стыдливо взирали на них, точно на бедных родственников.
Триумфальное бегство Слащова стало последней точкой, катализатором, ускорившим процесс распада. Если уж Слащов вернулся…
4 ноября ВЦИК выпускает декрет об амнистии всем рядовым солдатам белых армий. Им гарантируется неприкосновенность и полное прощение. Декрет сознательно был приурочен к бегству Слащова. Результат превзошел все ожидания. До конца 1921-го года на родину вернулось рекордное число реэмигрантов – почти 122 тысячи человек.
В основном это были сошки мелкие, птицы невысокого полета. Кремль же жаждал иного. Москве были нужны фигуры громкие, способные окончательно разложить, обезоружить белую эмиграцию. Вслед за Слащовым, правда, в Совдепию вернулось и несколько других генералов. Уехали бывший командир корпуса А. Секретев, начдив Ю. Гравицкий , генералы И. Клочков , Е. Зеленин (подписанное ими воззвание «К войскам белых армий», широко гулявшее по эмиграции, многих заставило призадуматься). Но все они не являлись звездами первой величины, и должного эффекта их реэмиграция не достигла, хоть открыто и объявили генералы, что готовы перейти на службу в РККА.
Большевикам требуется размах, монументализм. Если примеру Слащова последуют и иные авторитетные генералы, на белом движении можно будет окончательно поставить крест. И тогда на сцене вновь появляется Баткин.
Баткин говорит, что может отправить в Россию еще пяток-другой генералов. Опьяненные слащовским успехом резиденты ВЧК – и Богданов, и Ельский-Тененбаум, и тайно приехавший в Константинополь особоуполномоченный ВУЧК Виленский, – тот самый, что вербовал Богданова – радостно глотают наживку Баткина. В любое другое время они вряд ли поверили бы ему так быстро, но после удачи со Слащовым у Баткина – серьезный карт-бланш.
«Баткин хвалится, что у него есть связи с Деникиным, Врангелем, Красновым, Кутеповым и др., – писал в ИНО ВЧК зам. уполномоченного НКВТ на Ближнем Востоке А. Тольский (параллельно со своей основной работой Тольский, приехавший в Константинополь в ноябре, выполняет и поручения негласные, щекотливые). – Определенно заявляю, что прямых связей у него нет, что он только припускает перед Виленским, почему-то доверившимся этому темному господину».
Тольский приводит совсем уж фантасмогорический пример. Оказывается, Баткин просил у него гарантии для Врангеля, желающего-де вернуться в Россию.
«Со слов Баткина, Врангель выработал следующий план: весной Румыния нападет на Россию. Со стороны Румынии выступает Врангель с нашим флотом, который будет выделен Антантой. И тогда-то Врангель со своей армией и флотом переходит на сторону Советской России».
«Мне было известно, что с моим именем Баткин связывает многих генералов, – сообщал уже после своего приезда в Россию процитированный нами выше полковник Данилов, бывший адъютант атамана Краснова. – Якобы через меня он имеет с ними связь, что располагает уже какими-то данными от них».
«Ему никто не верил, – писал он дальше. – Его дальнейшие разговоры о том, что Слащов получил большие деньги от большевиков, что другие генералы нечестны и другие требуют еще больше, так, например, генерал Дубяго, который задерживается из-за этого, вызывали озлобление. Стало известно от самого же Баткина, что он говорил с Врангелем, Науменко , Богаевским (…) Я знаю определенно, что ни с Науменко, ни с Богаевским он не говорил – Науменко отказался даже принять его; полагаю, что и с Врангелем он не встречался. Понятны стали его намерения относительно меня, которого он выставлял как связь от Краснова».
На полковника Данилова у Баткина и в самом деле были серьезные виды. Резидентам ВЧК он выставлял полковника как своего агента, через которого якобы ведутся переговоры с атаманом Красновым, и Краснов уже почти согласен последовать примеру Слащова. (Аналогичную роль играет у Баткина и другой полковник – бывший деникинский адъютант Сеоев. При его посредстве Баткин-де имеет сношения с Деникиным, также почти перевербованным для возврата в РСФСР.) Посмотреть бы, как вытянулись у чекистов лица, имей возможность они заглянуть в недалекое будущее – лет эдак на двадцать вперед, когда атаман Краснов – без пяти минут военспец РККА – станет едва ли не самым оголтелым последователем фюрера, за что и будет вздернут на виселице по приговору военного трибунала.
Но ничего этого они, естественно, не знают. Невдомек им и то, что за спиной их Баткин наладил уже неплохой бизнес. Выдавая себя чуть ли не за официального представителя РСФСР – якобы Москва поручила ему организовать даже комитет по реэвакуации – он конвертирует эти несуществующие полномочия в пиастры. Одних Баткин берется переправлять домой. Другим, напротив, обещает вытащить из Совдепии родственников. Через него в Россию переправляют посылки, денежные переводы, которые до адресатов, правда, никогда почти не доходят.
Еще одна цитата из доклада красновского адъютанта полковника Данилова: «Обратился однажды ко мне некто Ерофеев, желающий уехать в Россию, и на мой ответ, что я никакого отношения не имею, вручил мне бумажку, где рукой Баткина была положена резолюция: „Данилову – отправить“.
Я был поражен этим и обратился к Баткину за разъяснением, и после его слов выяснил, что он считает меня своим помощником по каким-то «казачьим делам».
Скандал, устроенный Даниловым, дорого потом обошелся полковнику. Когда в декабре 1921-го Данилов попытался-таки уехать в Россию – без Баткина, сам – французские ажаны сняли его прямо с корабля. На допросе выяснилось, что виной всему был Баткин, который объявил французам, что Данилов – красный агент.
(«Как вы могли самовольно уехать, не поставив меня в известность, – истерично кричал он. – Я хлопотать о вас не буду, делайте, что хотите».)
Баткину трудно отказать в изобретательности. Играя на противоречиях, пользуясь информационной блокадой, он умудряется поддерживать одновременно хорошие отношения со всеми. Красные и белые, французы и англичане – все считают его лишь своим агентом. Каждым он говорит, что искренен лишь с ними, а вот с другими как раз играет, дабы выуживать ценную информацию.
В такой неразберихе, суматохе ему без труда удается найти объяснение своим коммерческим операциям, отлегендировать их. Всякий раз Баткин уверяет, будто человек, которого надо отправить или принять, это особо ценный источник, родственник влиятельной фигуры.
Чекисты верят Баткину. Но для того, чтобы вера эта окрепла окончательно, чтобы Баткин стал полностью своим, ему предлагают отправиться в РСФСР.
Это, конечно, риск. Неровен час вскроется двойная игра, и тогда жизнь его не будет стоить и пиастра. Но Баткин – авантюрист до мозга костей. Адреналин – для него тот же наркотик. Адреналин и деньги, ибо за свою поездку в Россию Баткин, не стесняясь, требует оплаты. Сначала он просит несколько тысяч лир, но после долгих переговоров опускается до ста пятидесяти. Даже в минуты смертельной опасности Баткин остается верен себе.
«Если меня поставят там к стенке, – предупреждает он внешторговца Тольского, – вся ваша миссия взлетит на воздух. Мои друзья-первопоходники за меня отомстят».
Тольский лишь кивает в ответ. Он-то хорошо уже изучил Баткина и знает, что тот блефует в очередной раз, ведь из Союза первопоходников его уже с позором выгнали…
Зимой 1922-го года Баткин и его ближайший сподвижник – бывший казачий сотник Михаил Сеоев – приезжают в советский Севастополь…
Севастополь-Москва. Февраль 1922 г.
Именно в огне войн и катаклизмов и являются стране настоящие личности – написали мы в самом начале главы.
Так-то оно так, да не совсем, ибо всегда в смутные времена наряду с личностями яркими, масштабными выходят на авансцену истории проходимцы и авантюристы всех мастей.
Федор Баткин был достойным представителем этой бесчисленной когорты. Его судьба столь неправдоподобна, что трудно даже уверовать, будто человек такой существовал на самом деле. Куда более похож он на плод писательского воображения, вроде героев Лесажа и Эспинеля.
Потому-то, наверное, в повествовании нашем то и дело возникают литературные персонажи. В этой истории чувствуют они себя полноправными героями – наряду с героями подлинными.
Таков уж обычный удел авантюристов и мистификаторов, всевозможных детей лейтенанта Шмидта. В их судьбах намертво сплетается несовместимое: реальность и выдумка, правда и ложь, история и беллетристика.
О детях лейтенанта Шмидта упомянули мы неслучайно, ведь в то самое время, когда армия Врангеля готовилась к спешному бегству из Крыма, в центральной России происходили весьма пикантные события, о которых, быть может, Ильф с Петровым и не догадывались.
Как это не покажется странно, у Балаганова с Паниковским был вполне реальный прототип. Правда, об этом мало кому известно…
…В ноябре 1920-го года в Управление делами Совнаркома поступил увесистый конверт, адресованный лично Ленину.
В те времена вождю писали многие, зачастую не от хорошей жизни. Вот и автор этой депеши – народный учитель («крестьянин от сохи», как он себя отрекомендовал) Николй Избаш – просил предсовнаркома о заступничестве. Якобы по «доносу врага» его ложно обвинили в контрреволюции и сослали в Иваново-Вознесенск.
Довольно типичная для эпохи военного коммунизма история. За одним только исключением: Николай Избаш именовал себя… «родичем» лейтенанта Шмидта. Если быть совсем точным – то племянником.
В качестве наглядного доказательства к письму прилагалась брошюра Избаша, посвященная 11-летней годовщине расстрела «гражданина лейтенанта Петра Шмидта». Некоторые перлы из нее вполне могут конкурировать с бессмертным творением Ильфа и Петрова.
«В юности, в бытность мою в институте, – повествует Избаш, – хорошо помню переписку между моим отцом и Шмитом. Лейтенант Шмит писал тогда, что находится в кругосветном путешествии, он болеет душой за родину, когда начинает сравнивать то, что делается у нас, с тем, что он видит в свободных культурных странах…»
(Как соотносится «крестьянство от сохи» с учебой его в институте, Избаш умалчивает. Не объясняет он и корни своего родства с потомственным дворянином Шмидтом, которого, правда, упорно именует Шмитом ).
Кроме того, из брошюрки читатель с удивлением мог узнать, что история едва не пошла по другому пути. Оказывается, еще накануне казни мятежного лейтенанта Избаш вместе со своей матерью – сестрой героя – пробились к премьер-министру Витте, и вырвали у него помилование. Однако верломный царь обманул премьера.
В ужасе поспешили родственники в Севастополь, но было поздно. «Двенадцать пуль, точно двенадцать пиявок, всосались в грудь мученика». Единственное, что успели они – «вырвать у жандармов иконку и платок, которые просил передать своей сестре на память ее казненный брат. Иконка была в момент расстрела на груди, а платком Шмит стер пот с лица перед казнью».
Место захоронения героя, сообщал Избаш, царские сатрапы скрыли от народа. Они цинично сравняли холм с землей, пустив под музыку(!) по свежевырытой могиле артиллерию и конницу…
Дальнейшая судьба «племянника» лейтенанта Шмидта неведома. В июле 1920-го – уже после письма к Ленину – он был приговорен к высшей мере наказания, но с учетом старости осудили его условно и сослали в Курскую губернию…
…Жестокость была в те лихие времена обыденностью, нормой. Революция и война девальвировали человеческую жизнь до нуля. С потерями никто не считался. Каждая из враждующих сторон готова была положить на алтарь своей идеи столько голов, сколько потребовалось бы.
Федор Баткин ощутил это на своей собственной шкуре. Его арестовали, едва только спустился он на севастопольскую землю. Слишком много наверчено было вокруг этого имени. Одни называли его агентом ЧК. Другие – французским или английским шпионом.
Крымские чекисты лишними разбирательствами себя не утруждали. Виноват, не виноват – пусть разбираются в Москве.
9 февраля 1922 года Баткин и его соратник, бывший казачий сотник Михаил Сеоев, были направлены в распоряжение ВЧК.
Ехали через полстраны. В прежние времена дорога заняла бы меньше двух суток, но теперь, в условиях разрухи и транспортного кризиса, до Москвы добирались неделю.
Времени на раздумья было предостаточно. Проносились мимо полустанки, столбы, поселки. О чем думал он? О том, что красные переиграли его? Или, напротив, о том, что игра эта только-только входит в решающую фазу?
Может быть, тогда-то, во время этого путешествия, и созрел в его голове очередной дерзкий план.
Долго морочить чекистам голову призрачной реэмиграцией генералов было уже невозможно. Баткин отлично понимал, что ни Краснов, ни Деникин, и уж тем более Врангель в Россию никогда не вернутся. Рано или поздно слова нужно будет подтвердить делами, и что он станет тогда отвечать?
Лубянке следовало предложить какие-то иные услуги: те услуги, которые и впредь будут сопровождаться неплохим гешефтом…
16 февраля уполномоченный по важнейшим делам Секретного отдела ВЧК Сосновский , рассмотрев «дело гр. Федора Баткина… по обвинению в шпионаже в пользу англо-французов… нашел обвинение недоказанным». Сосновский посчитал разумным Баткина освободить, и президиум ВЧК с ним полностью согласился.
Именно Сосновскому предстояло отныне работать с Баткиным. Если это и случайный выбор – то весьма и весьма удачный.
Сосновскому, как никому другому, легко было понять этого человека. Слишком много общего было у них.
В те былинные уже времена люди приходили на Лубянку разными путями. В разночинской толпе чекистов можно было встретить кого угодно: вчерашних анархистов, кокаинистов, вечных студентов, бывших военнопленных, каких-нибудь негров или даже китайцев. Молодая спецслужба формировалась на ходу, хаотично, в суматохе и спешке, и времени на подбор кадров у руководства просто не было; да и откуда, скажите, их было брать.
В историю разведки он вошел под именем Сосновского, хотя от рождения дана была ему совсем другая фамилия. Игнатий Добржинский – так называли его друзья по польскому сопротивлению. «Сверщ» (Сверчок) – под таким псевдонимом знали его во втором отделе Варшавского Генштаба.
Уроженец Риги, еще в отрочестве он примкнул к польским националистам. В 1918-м году, когда над Польшей забрезжила независимость, добровольцем пошел в армию Пилсудского, воевал с большевиками. Воевал, надо думать, неплохо, ибо в Варшаве его приметили и бросили на самый опасный и важный участок.
В 1919-м году польская военная разведка засылает Добржинского в Москву. Несмотря на молодость (каких-то двадцать с небольшим), он становится резидентом второго отдела польского Генштаба.
Польская шпионская сеть доставляет немало хлопот чекистам. В первую очередь – на приграничных территориях; в Белоруссии и на Украине. Регулярно уходит в Варшаву ценнейшая информация. Взрываются склады с оружием и продовольствием. Проваливается агентура.
На Лубянке отлично понимают, что шпионами и диверсантами управляет рука умелого дирижера, однако все попытки напасть на его след оканчиваются крахом. Контрразведка знает лишь, что главный их противник скрывается под псевдонимом «Сверщ».
Как-то раз «сверчка» удается почти схватить – он попадает в засаду на явочной квартире – но в последний момент резидент успевает выпрыгнуть из окна.
Почти год длится противостояние ВЧК и «Сверчка». Только летом 1920-го чекистам улыбается удача. Они выясняют наконец, что польский резидент скрывается под личиной политрука московских курсов бронечастей. Однако арест его результатов не дает. Отвечать на вопросы Добржинский отказывается, а при обыске ничего предосудительного у него не находят.
Только упорство будущего начальника советской контрразведки Артузова переламывает ситуацию. День за днем он беседует с Добржинским, убеждает его в бесперспективности борьбы, в том, что правительство Пилсудского предает интересы Польши.
И эта тактика, которую многие лихие головы на Лубянке называли поначалу пустой тратой времени, интеллигентщиной, оказывается в итоге единственно верной.
Добржинский – не просто враг. Он – идейный противник. Таких, как он, невозможно перекупить или сломать. (При аресте его еле успели схватить за руки, вырвали пистолет – хотел застрелиться.) Их можно только переубедить.
Постепенно шпион втягивается в эти многочасовые беседы. Он полемизирует, спорит, доказывает, и это уже – прогресс.
Окончательный перелом наступает после того, как контрразведка освобождает арестованных польских разведчиков – тех, кто работал на Добржинского не за деньги, а за идею. В ответ Добржинский поступает не менее благородно: он обещает, что его резидентура будет распущена, и слово свое исполняет.
Неправы те, кто думает, будто в работе контрразведки главное – это погони и драки а-ля Джеймс Бонд. Для настоящей контрразведки вовсе не мускулы, а голова является основой основ, ибо сила убеждения действует куда эффективнее, чем сила принуждения.
Контрразведка – это война умов, противостояние интеллекта. Драки и погони же – итог как раз ее недоработок, промахов, ошибок…
Игнатий Добржинский поверил Артузову и Дзержинскому. С его помощью работа польской разведки в России была сорвана, ибо в свою очередь он убеждает петроградского резидента В. Стацкевича последовать его примеру и сложить оружие.
Вместе со Стацкевичем они отправятся вскоре на Западный фронт, и там Добржинский внедрится в польскую террористическую группу и предотвратит покушение на комфронта Тухачевского. За эту акцию он получит орден Красного Знамени – высшую награду республики и под фамилией Сосновский будет зачислен в штат КРО ВЧК, чтобы стать впоследствии одним из руководителей контрразведки страны.
С таким вот человеком и свела Федора Баткина судьба. Точнее, не судьба: президиум ВЧК, который вручил жизнь Баткина в руки Сосновского, и теперь от него одного зависело – поверить ли, довериться ли такому же, как он, вчерашнему врагу, или, не разбирая, пустить его в расход, чпокнуть, оформить, распылить – какие только синонимы не придумывали тогда чекисты, дабы заменить грубое слово «расстрел».
Но Сосновский – авантюрист до мозга костей, неисправимый романтик – и в мыслях не допускает такого: отказаться от столь восхитительных возможностей, раскрывающихся перед контрразведкой. Он убеждает свое начальство, что с Баткиным работать можно и должно, что с его помощью ВЧК продолжит начатое дело, разложит белую эмиграцию вконец.
И еще одна причина заставила руководство ВЧК довериться перебежчику. Баткин рассказывает Сосновскому леденящую душу историю. Оказывается, контрреволюция не только не оставила попыток реставрации, но и перешла почти к решительным действиям. В ближайшее время в Совдепию нелегально должен въехать – если еще не въехал – белый террорист по фамилии Болговский. Он хочет убить Троцкого.
Баткин предметно описывает личину террориста. Кавалерийский ротмистр, невысокого роста, блондин. Правая рука отрезана полностью, но он в совершенстве владеет левой рукой. От такой конкретики отмахнуться трудно…
Пройдет совсем немного лет и та же самая задача станет для Лубянки главной, вожделенной целью, за операцию по устранению бывшего председателя РВС чекистские генералы получат ордена, а сам убийца Рамон Меркадер – звезду Героя.
Но это будет лишь восемнадцатью годами позже, когда из вождя революции Троцкий превратится в злейшего врага советской власти. Пока же на дворе – 1922-й год, и, хоть Сталин и косится уже недовольно в сторону Льва Давидыча, одно только известие о возможном покушении заставляет Лубянку встать наизготовку.
Баткин рассчитал все правильно. Принесенная им информация не может оставить политическое руководство страны равнодушными. Требуются скорейшие, незамедлительные меры. И вот уже наперебой принимают Баткина первые лица спецслужб: и Артузов, и зам. начальника военной разведки Ян Берзин, и даже такая знаменитая в столичных кругах личность, как Яков Агранов , завсегдатай литературных салонов, первоклассный специалист по показательным громким процессам (одно только дело Патриарха Тихона, которого Агранов допрашивал лично, чего стоит). По некоторым данным, встречался с ним и сам Лев Давидович.
Его мечта, о которой грезил он в темном вагоне теплушки (даже на четвертом году революции избавиться от наследия прошлого не удается; по-прежнему называют их столыпинскими вагонами) по дороге из Украины в Москву, наконец-то сбылась. Вновь, как в благословенные времена Керенского, с ним носятся, точно с писаной торбой, облизывают, увещевают.
Конечно, в любой другой ситуации Лубянка тысячу раз перепроверила его информацию, перестраховалась бы. Но времени на разбег не оставалось: точно по ленинской формуле – промедление смерти подобно. А если Баткин не врет? А если и впрямь террорист Болговский проник уже на нашу землю и вот-вот скользнет на спуск его крючковатый палец? Ой скольким многим не сносить бы потом головы.
Единственное, что успевают сделать чекисты – направить в Болгарию своего агента. Уже в двадцатых числах февраля – меньше, чем через неделю после освобождения Баткина – сексот Петр Попов прибывает в Варну, а оттуда Софию. И – о, чудо! Сразу же ему удается выйти на этого мистического злодея-инвалида – однорукого террориста Болговского – и тот в пьяном угаре полностью подтверждает баткинские слова. Да, по заданию генерала Кутепова он действительно отправляется в Россию, чтобы ликвидировать Троцкого. Болговский даже – святая простота – рассказывает Попову, что дорога его лежит через Румынию: в городке Яссы – том самом, где подписывался когдато Ясский мир, по которому Турция признавала Крым (снова Крым!) российской землей – некий полковник Коган должен снабдить террориста документами и тайно переправить в Совдепию.
Подосланный к Болговскому еще один агент – Попов завербовал его тут же, по ходу, на почве ностальгии и разочарований, – сообщил то же самое, слово в слово.
«Таким образом, – писал в итоговом отчете Попов, – я проверил, что Болховский (так в тексте. – Примеч. авт. ) едет из России убить товарища Троцкого».
О такой удаче можно было только мечтать. Теперь уже ни у кого не оставалось сомнений, что Баткин говорит правду. И никто не обратил почему-то внимание на карикатурность, опереточность всей ситуации. Безрукий террорист – это что-то из бульварного романа, вроде похождений Ната Пинкертона или русского сыщика Ивана Путилина.
Можно только представить, как смеялся про себя Баткин. Смеялся, но вида не подавал. В который раз спецслужбы клюнули на его удочку, ибо вся история эта – от начала до конца – была выдумана перебежчиком, чтобы влезть в доверие к красным фараонам.
Все становится на свои места, если вернуться чуть назад и вспомнить, что Баткин одновременно работал на несколько разведок кряду. Англичане, французы, турки, а теперь и чекисты: каждые наивно считали его своей собственностью. На деле же Баткин работал лишь на себя, умудряясь по очереди водить всех за нос.
Конечно, документально установить это уже невозможно, но мы практически уверены, что легенда об одноруком бандите была полностью согласована Баткиным с иностранными разведками. Многочисленные его кураторы надеялись с ее помощью внедрить Баткина в шпионскую сеть Лубянки. Ради этого и выпустили они его из Константинополя, дали вполне легальную английскую визу.
Остальное – было уже делом техники. Наверняка, к сексоту Попову, едва только ступил он на болгарскую землю, были подведены агенты – турецкие ли, французские, теперь уже узнать не дано, – которые и убедили чекиста в баткинской откровенности. Обычная, классическая операция по дезинформации.
Но чекисты пока еще не знают об этом. В недрах ГПУ готовится новый план. Теперь сексота Попова решают заслать в Константинополь, внедрить в боевую группу террориста Болговского да и, вообще, в белоэмигрантское движение. Вместе с ним к берегам Босфора отправляется и ближайший друг Баткина, бывший казачий сотник Михаил Сеоев – тот, что приехал в Совдепию вместе с ним и вместе с ним же был этапирован в Москву.
По разработанной легенде, Попов должен выдать себя за резидента крупной организации подпольщиковмонархистов. С Сеоевым они якобы знакомы с детства, учились в одном классе, а теперь случайно столкнулись на выходе из Бутырской тюрьмы.
(Забегая вперед, скажем, что по такому же точно сценарию советская разведка проведет свои лучшие, ставшие уже легендами операции – «Трест», «Синдикат», – когда агенты ВЧК станут водить за нос белую эмиграцию, действуя от имени несуществующих подпольных антисоветских центров.)
От Баткина требуется лишь одно – обеспечить отправку агентов. Накануне отъезда, за несколько часов их еще раз проинструктировал Артур Артузов. Оглядел на прощанье – так художники окидывают взглядом свои полотна, обнял:
– Ну, ни пуха, ни пера.
– К черту, – сплюнул через левое плечо Баткин… А тем временем по всей стране стрекотали цикадами телеграфные аппараты: принять меры к задержанию террориста Болговского. Не дай Бог, враг успеет проникнуть на нашу территорию прежде, чем Попов и Сеоев доберутся до Константинополя. Чекисты, засучив рукава, принялись разыскивать однорукого бандита, на всякий случай хватая всех подвернувшихся под руку (извините уж за каламбур) инвалидов…
Сов. секретно
СОЧ ГПУ, лично тов. Евдокимову
Сообщаю вам копию телеграммы зам. нач ТО ГПУ Кноблух от 29 апреля с. г: под вашу личную ответственность примите меры к строжайшему и тщательному контролю всех поездов, узловых станций по обнаружению террориста Болговского, перешедшего нашу границу через Яссы с целью покушения на тов. Троцкого.
Описание наружности: ниже среднего роста, очень худой, скуластый, впалые глаза, шатен, весь бритый, голосистый, отличительная примета – отсутствие правой руки…
Сов. Секретно
Каменец-Подольским политотделом, в связи с предпринятыми мерами по розыску Болховского, повторяю, Болховского, арестован некий, имеющий документ Проскуровской советской больницы от апреля 1922 г. на имя гражданина Грицына, Подольской губернии, инвалида Дмитрия Афанасьевича Борисюка, повторяю, Борисюка, имеющий членский билет украинской партии социалистов-революционеров, бывший офицер, полковник.
Приметы: невысокого роста, полный, блондин, большие усы, борода бритая, правая рука совершенно отрезана. Показания крайне сбивчивы, подозрительны. Имеются основания подозревать, что это и есть Болховский. В кратчайший срок донесите, что можете вы предпринять для установки и опознания вышеприведенного лица. Если вами может быть выслан сексот или какие-то материалы для опознания, то беззамедлительно вышлите в Винницу. Политотдел лично Заковскому , повторяю Заковскому. Одновременно донесите мне, если ничего предпринять не можете, срочно мне телеграфируйте.
Июня, 19 дня, 1922 года.
ПТОГПУ на Правобережье, Евдокимов.
Сов. Секретно
Нач. губполитодела, Одесса, тов. Дукельскому
Харьков, зам. нач О\части ГПУ Украины, тов. Быстрых
Решением ГПУ Подольским губотделом арестован некий Болговский, повторяю, Болговский. В связи с вашей разработкой срочно сообщите, безрукий ли это террорист Болговский.
Зам. нач. ОО ГПУ Артузов.
Сов. секретно
Сообщаем: по сведениям ДТ ГПУ Юза Подольским губотделом ГПУ задержан Болговский-БалалаевскийЛерзин Дмитрий.
Врид начальника ТО ОГПУ.
Константинополь. Май-июнь 1922 г.
В тот год весна выдалась в Крыму ранняя. В апреле уже распускалась на деревьях листва, курлыкали птицы, а самые нетерпеливые, редкие смельчаки, отваживались уже заходить в пенное море.
Сидя в трюме машинного отделения, Попов почему-то отчетливо вдруг вспомнил этот весенний, цветочный запах.
Здесь ничего не напоминало о весне. В трюме пахло не цветами, а смазкой, отдавался в висках молоточками беспрерывный стук агрегатов. Мысль о том, что им придется провести в этом добровольном заточении Бог знает сколько дней, приводила в ужас…
Они поднялись по снастям парохода «Жан» – того самого, на котором бежал из Турции генерал Слащов, – поздним майским вечером. С палубы их сразу же завели в машинное отделение, и оттуда они больше уже не выходили.
Только потом Попов и Сеоев узнали, что пока тряслись они от страха в полутемном трюме (конспирация, конспирация и еще раз конспирация!), весть о том, что на пароходе тайно плывут в Константинополь агенты ВЧК, распространилась с быстротой молнии.
Один из новоявленных приятелей Баткина – некто Боречка Штейнберг, франт и жук – так прямо и объявил дамам, которых сажал на пароход: «Вы, конечно же, знаете, что Петр Николаич и Миша спрятаны тут же, – и, наслаждаясь их оторопью, крикнул вдогонку: – Так не забудьте же сказать Мише и Петру Николаичу, чтобы привезли мне вытяжки из семенных желез доктора Калиниченко». Стоящий рядом начальник погранотдела Ульрих лишь улыбнулся в щеточку усов…
Их вояж не заладился вообще с самого начала. На первом же пропускном пункте контрольная комиссия нашла в одной из кают смертоносный груз – полтора мешка большевистской агитации. Разом набежали на судно полицейские, оцепили корабль. На берегу столпились соглядатаи. Колыхались на волнах полицейские лодки.
Ни одного пассажира на землю не выпускали. Объявили, что «Жан» задерживается до особого распоряжения. Попов и Сеоев узнали об этом от капитана, воровато вбежавшего в их темницу.
– Что же нам делать? – растерянно протянул Попов. – Сейчас, небось, начнутся обыски.
– Сволочь Баткин, – Сеоев разразился гневной тирадой на осетинском языке, смысл которой понятен был, впрочем, без перевода…
И все же им повезло. Капитан успел спрятать нелегалов, и полиция их не нашла. А вскоре, подкупив полицейскую стражу, старший брат Сеоева вывез их в город.
На этом, впрочем, везение их и кончилось. Люди, которых Баткин называл своими верными друзьями и помощь которых гарантировал, встретили шпионов без всякого энтузиазма. По эмигрантской колонии ползли уже слухи о найденных на корабле прокламациях, о красных лазутчиках, проникших в Константинополь, благо пассажиров того злополучного рейса перетаскали на допросы во французскую контрразведку. Все тайные службы стояли на ушах, разыскивая беглецов.
Вдобавок оказалось, что деньги, которые Баткин должен был переслать в Константинополь на их обустройство, до адресатов почему-то не дошли. (Уже потом выяснилось: хоть и не все, но дошли. Только многочисленная родня Баткина – отец, сестра, брат – беспардонно их себе присвоили.) Без связи, без копейки денег Попов и Сеоев оказались в положении Робинзона, выброшенного на необитаемый остров, за которым вдобавок охотится племя дикарей: и не каких-нибудь Пятниц – а самых, что ни на есть, взаправдашних людоедов.
Там-то, на острове, а точнее на одной из конспиративных квартир, и встретил их старый сеоевский друг, бывший унтер Петр Слюсаренко – активный участник движения «возвращенцев».
«Я сразу заметил, что оба товарища находятся в крайне тяжелом положении, в большом унынии, граничащем с отчаянием, – писал потом Слюсаренко. Однажды, когда Миша был близок к помешательству или сумасшествию, тов. Попов в отчаянии прошептал, что, кажется, мы погибли…»
При таких обстоятельствах попытки внедриться в белоэмигрантскую среду заранее смахивали на самоубийство. В лучшем случае с ними просто никто бы не стал разговаривать. О придуманном на Лубянке мифическом союзе монархистов-подпольщиков пришлось забыть. Самим бы уцелеть. Попов принимает вынужденное решение: возвращаться назад. С ним решается ехать и Слюсаренко.
Верный Баткину человек – некто Соломон Казас (его Баткин тоже дал на связь) долго тянул время, отговаривался трудностями и проблемами. Он никак не хотел доставать Попову русский загранпаспорт. Наконец, после долгих уговоров и посулов, через месяц паспорт был изготовлен, только первой же проверки он не выдержал, настолько топорно состряпали его.
Слюсаренко пришлось собираться в Севастополь одному. Но люди Баткина вновь срывают планы чекистов. Перед самым отплытием французы переворачивают пароход с гордым названием «Альбатрос» вверх дном. Они с пристрастием допрашивают Слюсаренко, но документы у того в полном порядке, и его приходится отпустить.
Ревет пароходный гудок – предвестник разлуки, музыкальный шедевр эмиграции. Слюсаренко стоит на палубе. Ветер развевает его волосы. Он хорошо помнит инструкции, данные при расставании Поповым:
– Сразу же требуй аудиенции у председателя Крымского ГПУ, и упаси тебя Бог объяснять что-либо кому-то другому. Для меня это – вопрос жизни и смерти…
Это-то как раз Слюсаренко понимает отлично. Ведь и Попову, и ему теперь окончательно ясно: никакого однорукого террориста Болговского в природе не существует. Это лишь наживка, выдуманная Баткиным и союзными контрразведками специально для ГПУ…
22 июня Петр Слюсаренко после долгих скитаний и мытарств пробился наконец на прием к главному крымскому чекисту.
Сов. Секретно
Харьков, ГПУ, Евдокимову
Баткин оказался провокатором. Посланный в Константинополь Попов едва не попал в контрразведку и теперь скрывается от поисков. Необходимо для их выручки 3 тысячи лир. Подробный доклад и письма нарочным посылаю.
Предкрымполитуправления Ротенберг .
Крым. Апрель-май 1922 г.
А что же сам Баткин? Мы оставили нашего героя в тот момент, когда, нашпигованный инструкциями, осененный знамением Артузова, уезжал он из Москвы в Крым.
В Симферополь они прибыли все вместе: Баткин, Попов, Сеоев. Прямо с вокзала Попов отправился в местную чрезвычайку. Никаких денег в Москве им не дали. Сказали, что все средства получат они на месте у крымских товарищей. Только и в Симферополе с деньгами возникли проблемы.
– Уральцев, зампред ГПУ, так прямо и сказал, – озабоченно рассказывал Попов своим подельникам тем же вечером: – На капиталы не рассчитывайте. Финчасть пуста.
Сеоев молчал, выстукивая пальцами барабанную дробь. Молчал и Баткин. По его лицу блуждало некое подобие улыбки.
– Что воды в рот набрали? – Попов вскочил со стула, нервно заходил по комнате. – Надо что-то делать. Без денег все предприятие теряет смысл…
– Не суетись, – Баткин снова улыбнулся чему-то своему. – Уральцев твой еще на месте?
– Пошли к нему.
– Что толку? – не понял Попов. – Денег-то от этого не прибавится.
– Пошли, – он накинул на плечи люстриновый пиджак. – Объясню по дороге…
…Все складывалось как нельзя лучше. Само по себе складывалось, без посторонней помощи. Уж теперь-то он развернется на всю катушку.
И Баткин объяснил оторопевшему чекисту Уральцеву суть своего хитроумного плана. Если денег нет, говорил он, их нужно заработать, потому что, в сущности, они просто валяются под ногами, надо лишь не лениться их подбирать.
Схема его была несложной. Ежедневно пограничники снимают с прибывающих в Крым кораблей уйму контрабанды: всевозможного конфекциона, золота, драгоценностей.
За возврат товара импортеры готовы были платить любые деньги и, чего там греха таить, нередко проторяли дорожку к сердцам суровых пограничников.
– Все равно ведь берут, – горячился Баткин, – а мы этот процесс систематизируем. Этакая экспроприация экспроприаторов. Пусть уж лучше нам платят, чем всяким мздоимцам, и мы эти деньги пустим на дело.
Уральцев молча слушал его. Предприятие попахивало авантюрой. В конце концов, где гарантия, что этот еврейчик будет возвращать все деньги полностью и часть барыша не осядет в его карманах? Проверить-то невозможно. Но, с другой стороны, деньги и впрямь нужны.
– Я доложу о ваших предложениях председателю, – сказал он наконец. – Решающее слово за ним.
Председатель Крымского ГПУ Александр Ротенберг с предложениями такими неожиданно легко согласился.
Отныне у Баткина были полностью развязаны руки. В коммерцию он бросился, точно в омут с головой.
Ежедневно к нему на квартиру приходили теперь капитаны, контрабандисты, «жучки». Чуть ли не за неделю слава о всемогущем Баткине разнеслась по всему Симферополю.
«В десять дней я выручил сумму в 677 турецких лир, – признавался он потом на допросе. – Технически делали так: я сообщал, какой груз какого импортера подлежит снятию, он снимался на ВКП, затем я сообщал, что получено, деньги и цены проданного товара, так что возможность контроля была полной».
Баткин, конечно, хитрил. Никакого контроля за ним не было. Всеми операциями занимался он единолично, и надо было быть болезненно честным, чтобы не поддаться соблазнам и искушением.
Особой честностью он не страдал никогда. Напротив, вся его жизнь – одна сплошная авантюра. Нежданно свалившаяся свобода кружила голову, пьянила почище водки.
Еще в Москве он сумел убедить Артузова, что для успеха операции из России следует выпустить людей, на которых он укажет, – родственников влиятельных в эмиграции фигур. С их помощью, уверял Баткин, Попову будет проще внедриться в белую колонию. Артузов, на свою беду, такое добро ему дал, не предполагая даже, какую бурную коммерцию развернет теперь Баткин.
Всего за месяц он умудряется отправить в Константинополь уйму народа. Всякий раз Баткин заявляет чекистам, что свобода этих людей – залог благополучного исхода дела.
Какие-то дочки маникюрш, сыновья архитекторов, родственники докторов – все они в устах Баткина выглядели чуть ли не столпами эмиграции, сами о том, разумеется, не ведая.
Уже потом чекисты узнали, что за каждую такую отправку Баткин получал неплохой бакшиш. Бывший екатеринославский помещик и товарищ прокурора судебный палаты Евгений Стадион едва только высадился с семьей (жена, две дочери) в Константинополе, не преминул рассказать, что за свою свободу заплатил 600 лир. Ради этого пришлось продать бриллиантовые серьги жены – последнюю их фамильную драгоценность.
Все повторялось. По такому же точно сценарию каких-то полгода назад Баткин переправлял людей из Константинополя в Россию, уверяя при этом англичан и французов, что уезжающие граждане – его агенты.
Но долго так продолжаться не могло. Баткин понимал это уже и сам, только жадность пересиливала разум. Его захлестывал азарт: больше, больше, больше. Да и деваться ему было попросту некуда: так мотоциклисты, мчащиеся по отвесной стене, лишены возможности остановиться. Остановишься – упадешь.
Постепенно чекисты тоже начали осознавать, что дело неладно. О бизнесе Баткина судачили чуть ли не на всех углах. А тем временем известий от Попова и Сеоева все не было.
Спешно откомандированный в Крым сотрудник контрразведки Украинского ГПУ Добродицкий – взгляд свежий, не замыленный – сразу же подмечает неладное.
«Баткин слишком афиширует свою близость к ГПУ и допускает действия, могущие расшифровать сексота», – сообщает он в первой же телеграмме Евдокимову – всемогущему начальнику СОЧ ГПУ Украины, который, по указанию Артузова, лично курирует ход операции.
И Евдокимов, и Добродицкий хорошо знают обстановку в Крыму: еще недавно они чистили полуостров от белых. (Это приказом Евдокимова – тогда начальника Крымской ударной группы Особого отдела Южфронта – была создана Особая тройка, которая ударно боролась с контрой. Только за 4 дня – с 26-го по 30-го ноября 1920-го тройка эта, где заседал и Добродицкий, отправила на смерть 512 человек, чья вина ограничивалась лишь золотыми погонами на плечах.)
Следом в Харьков – тогдашнюю столицы Украины – летит и вторая телеграмма Добродицкого:
«Получены весьма правдоподобные агентурные сведения. Баткин перейдет на сторону Советской власти по заданию французской контрразведки. Москве эти сведения, по-видимому, неизвестны. Предполагаю возможность для совместной провокационной работы Баткина и Сеоева. Считаю нужным Баткина арестовать».
Чутье не подвело опытного чекиста. И хотя до сих пор не ясно, по заданию ли французов или кого-то еще – в Константинополе работало свыше сорока разведок, и практически с каждой Баткин успел завести отношения – вступил наш герой в игру, саму суть происходящего Добродицкий уловил верно…
Его арестовали в конце мая по дороге из Севастополя в Харьков, куда отправился он по указанию все того же Добродицкого: будто бы на беседу в ГПУ Украины. Арестовали, не дожидаясь даже известий от Попова.
А вскоре в Крыму появился связной Попова – бывший унтер-офицер Слюсаренко, бежавший из Константинополя, чтобы упредить чекистов, поведать о том, что Баткин провокатор, – и тогда окончательно все стало на свои места: так в морозную погоду расплываются на автомобильном стекле снежные разводы, стоит только запустить двигатель…
На допросах, вел которые опять-таки Добродицкий, Баткин свою вину отрицал. Он продолжал настаивать, что провал Попова – лишь драматическое стечение обстоятельств. Но на это раз красноречие его спасти не могло.
Лубянка не прощала предательства. Каждый, кто хоть раз попытался ее обмануть, неминуемо должен был испытать холодную сталь карающего меча революции.
В ноябре 1922-го Баткина снова отправляют из Харькова в Москву. Он едет этой дорогой второй раз, но теперь она кажется ему чудовищно длинной.
Иллюзий и надежд больше нет. Жизнь съежилась, точно кусок шагреневой кожи. Да и была ли она на самом деле, эта жизнь, не приснилась ли в полутемном столыпинском вагоне под мерный перестук колес?
Нет, неправду сказала тогда цыганка. Хоть и повидал разные страны, хоть и дружил с правителями и королями, а все-таки удача от него отвернулась.
«Игра закончена», – билась в висках фраза из какого-то авантюрного романа. Всю жизнь он играл в опасную игру – этакую шпионскую рулетку, – не предполагая даже, сколь тяжело бывает проигрывать. Оказывается, проигрывать, как и играть – это тоже особое искусство.
Почему-то только теперь, в теплушке, он осознал, что жизнь – это тот же вагон. Входят и выходят на станциях и полустанках люди. С кем-то едешь долго, а кто-то – растворяется по пути.
В его вагоне было много попутчиков. Но теперь он остался в нем один…
Федора Баткина, 30 лет от роду, бывшего члена партии эсеров, без определенного рода занятий, приговорили к расстрелу в январе 1923-го. Его дело на комиссии НКВД докладывал начальник отделения КРО ГПУ Сосновский – тот самый, что годом раньше выпускал Баткина на свободу, и в этом тоже была своего рода закономерность – суровая, но справедливая.
Слащов – баткинский «крестник», а точнее крест его – переживет революционного матроса ровно, без какой-то недели, на шесть лет…
Имена высокопоставленных предателей известны, но не называются
- Павел Андреевич, вы шпион? - Видишь ли, Юра…
Диалог из фильма "Адъютант его превосходстельства" оживает наяву. Скорее всего, любознательные телезрители не пропустили передачу Караулова в прошедшее воскресение и были удивлены, услышав рассказ одного отставного разведчика о том, что кроме члена политбюро Александра Яковлева на американскую разведку работали еще несколько высокопоставленных руководителей тогдашнего государства.
Список этих шпионов был у главы КГБ Крючкова, но зачитать его перед Верховным Советом СССР тот не решился.
О том, что Яковлев работал на Америку, Крючков говорил и писал неоднократно. Описывал он и свой разговор на эту тему с Горбачевым и совет, который дал ему Генеральный секретарь ЦК КПСС: пойти и поговорить с самим Яковлевым. Крючков выполнил этот более чем странный совет и поговорил, правда, безо всяких последствий для своего собеседника.
Но, оказывается, кроме Яковлева были в наших верхах еще шпионы. На "Народном радио" на днях выступил обозреватель газеты "Гудок" и рассказал, что в апреле этого года к нему пришел 83-летний отставной чекист, полковник Анатолий Смирнов, и рассказал, каким образом Яковлев был раскрыт. Оказывается, в 1989 году Сенат США намеревался урезать бюджет ЦРУ, но руководитель этого ведомства пригласил к себе трех сенаторов и положил перед ними дела на пятерых высокопоставленных шпионов ЦРУ в СССР, среди которых и фигурировал Яковлев.
Сенаторы были потрясены качеством работы ЦРУ, и деньги этой конторе не урезали. Но самый болтливый из сенаторов, будучи не в силах сдержать эмоции, рассказал о шпионах помощникам, одних из которых оказался нашим разведчиком.
После прихода к власти в России демократов в 1991 году, дела, заведенные на пятерых высокопоставленных предателей, были уничтожены по приказу одного из изменников. Генералы, которые уничтожали эти дела, уже умерли, а полковник еще жив, и он посчитал своим долгом раскрыть народу правду.
Что из всего этого следует?
Гипотеза первая. Два бывших высокопоставленных офицера КГБ почти одновременно, не договариваясь, решили рассказать в электронных СМИ о "Кремлевской пятерке" предателей. Может такое случится? Может, конечно, но кто хоть самую малость знает правила, по которым живут спецслужбы, тому все это покажется странным. В спецслужбах не бывает случайных утечек информации такого уровня.
Значит, эта информация вбрасывается не случайно. Старые чекисты договорились между собой и решили раскрыть стране глаза на предателей? Но и тот, и другой утверждают, что документы уничтожены. Хотя собеседник Караулова намекал, что, может быть, где-то что-то и осталось.
Но какой смысл разоблачать не действующих персонажей? Какой смысл старым бойцам КГБ еще раз напоминать о своем страшном поражении? Никакого смысла в этом нет. При условии, что среди этих пяти предателей нет и ныне значимой фигуры.
Представляете, собираются старички на пресс-конференцию и говорят, что в этом списке был… Ну, к примеру… некий "N". И тогда почти невинные высказывания отставных рыцарей плаща и кинжала превращается в скандал мирового уровня.
Не стоит забывать, что живем мы не в устоявшемся обществе, а в том самом бандитском капитализме 1990-х годов, который только немного припудрили. Правление Путина лишь заморозило острейшие противоречия, которые на самом деле никуда не делись. Приемник Путина, даже "вскормленный с ножа" самим Путиным, уже не будет иметь тех обязательств, которые имеет нынешний глава государства. Он сможет одним росчерком пера лишить богатейших людей всех их богатств. Он может обратиться к русскому народу и призвать его к национальной революции, и он же может продать все богатства России в руки западных владельцев.
То есть на кону опять жизнь и смерть России. Конечно, и тем, кто сейчас у власти, и тем, кто понес ощутимые потери в предыдущих промежуточных схватках за власть, есть что терять. Они попытаются договориться. А если не получается, то не угодно ли, граждане-господа, к примеру, ознакомиться с воспоминаниями чекистов о "Кремлевской пятерке" предателей?
…Вдумайтесь в суть происходящего. Имена высокопоставленных предателей известны, но не называются. Если они известны нескольким офицерам среднего звена КГБ, то их подавно знает Крючков. И знает не только он. Так назовите их. Сожгли доказательства? Не знают, как восстановить эти доказательства? Вериться с трудом.
Самое лучшее – это верить в то, что КГБ-ФСБ оправилось от поражений 1980-х и 1990-х годов и готово нанести ответный удар.
Специально для Столетия