Антон Павлович Чехов

ВИШНЕВЫЙ САД
КОМЕДИЯ В 4-х ДЕЙСТВИЯХ

Источник: Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати томах. Том тринадцатый. Пьесы (1895 -- 1904). М.: Наука, 1986.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Раневская Любовь Андреевна, помещица. Аня, ее дочь, 17 лет. Варя, ее приемная дочь, 24 лет. Гаев Леонид Андреевич, брат Раневской. Лопахин Ермолай Алексеевич, купец. Трофимов Петр Сергеевич, студент. Симеонов-Пищик Борис Борисович, помещик. Шарлотта Ивановна, гувернантка. Епиходов Семен Пантелеевич, конторщик. Дуняша, горничная. Фирс, лакей, старик 87 лет. Яша, молодой лакей. Прохожий. Начальник станции. Почтовый чиновник. Гости, прислуга.

Действие происходит в имении Л. А. Раневской.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Комната, которая до сих пор называется детскою. Одна из дверей ведет в комнату Ани. Рассвет, скоро взойдет солнце. Уже май, цветут вишневые деревья, но в саду холодно, утренник. Окна в комнате закрыты.

Входят Дуняша со свечой и Лопахин с книгой в руке.

Лопахин. Пришел поезд, слава богу. Который час? Дуняша. Скоро два. (Тушит свечу.) Уже светло. Лопахин. На сколько же это опоздал поезд? Часа на два, по крайней мере. (Зевает и потягивается.) Я-то хорош, какого дурака свалял! Нарочно приехал сюда, чтобы на станции встретить, и вдруг проспал... Сидя уснул. Досада... Хоть бы ты меня разбудила. Дуняша. Я думала, что вы уехали. (Прислушивается.) Вот, кажется, уже едут. Лопахин (прислушивается). Нет... Багаж получить, то да се...

Любовь Андреевна прожила за границей пять лет, не знаю, какая она теперь стала... Хороший она человек. Легкий, простой человек. Помню, когда я был мальчонком лет пятнадцати, отец мой покойный -- он тогда здесь на деревне в лавке торговал -- ударил меня по лицу кулаком, кровь пошла из носу... Мы тогда вместе пришли зачем-то во двор, и он выпивши был. Любовь Андреевна, как сейчас помню, еще молоденькая, такая худенькая, подвела меня к рукомойнику, вот в этой самой комнате, в детской. "Не плачь, говорит, мужичок, до свадьбы заживет..."

Мужичок... Отец мой, правда, мужик был, а я вот в белой жилетке, желтых башмаках. Со свиным рылом в калашный ряд... Только что вот богатый, денег много, а ежели подумать и разобраться, то мужик мужиком... (Перелистывает, книгу.) Читал вот книгу и ничего не понял. Читал и заснул.

Дуняша. А собаки всю ночь не спали, чуют, что хозяева едут. Лопахин. Что ты, Дуняша, такая... Дуняша. Руки трясутся. Я в обморок упаду. Лопахин. Очень уж ты нежная, Дуняша. И одеваешься, как барышня, и прическа тоже. Так нельзя. Надо себя помнить.

Входит Епиходов с букетом; он в пиджаке и в ярко вычищенных сапогах, которые сильно скрипят; войдя, он роняет букет.

Епиходов (поднимает букет). Вот садовник прислал, говорит, в столовой поставить. (Отдает Дуняше букет.) Лопахин. И квасу мне принесешь. Дуняша. Слушаю. (Уходит.) Епиходов. Сейчас утренник, мороз в три градуса, а вишня вся в цвету. Не могу одобрить нашего климата. (Вздыхает.) Не могу. Наш климат не может способствовать в самый раз. Вот, Ермолай Алексеич, позвольте вам присовокупить, купил я себе третьего дня сапоги, а они, смею вас уверить, скрипят так, что нет никакой возможности. Чем бы смазать? Лопахин. Отстань. Надоел. Епиходов. Каждый день случается со мной какое-нибудь несчастье. И я не ропщу, привык и даже улыбаюсь.

Дуняша входит, подает Лопахину квас.

Я пойду. (Натыкается на стул, который падает.) Вот... (Как бы торжествуя.) Вот видите, извините за выражение, какое обстоятельство, между прочим... Это просто даже замечательно! (Уходит.) Дуняша. А мне, Ермолай Алексеич, признаться, Епиходов предложение сделал. Лопахин. А! Дуняша. Не знаю уж как... Человек он смирный, а только иной раз как начнет говорить, ничего не поймешь. И хорошо, и чувствительно, только непонятно. Мне он как будто и нравится. Он меня любит безумно. Человек он несчастливый, каждый день что-нибудь. Его так и дразнят у нас: двадцать два несчастья... Лопахин (прислушивается). Вот, кажется, едут... Дуняша. Едут! Что ж это со мной... похолодела вся. Лопахин. Едут, в самом деле. Пойдем встречать. Узнает ли она меня? Пять лет не видались. Дуняша (в волнении). Я сейчас упаду... Ах, упаду!

Слышно, как к дому подъезжают два экипажа. Лопахин и Дуняша быстро уходят. Сцена пуста. В соседних комнатах начинается шум. Через сцену, опираясь на палочку, торопливо проходит Фирс, ездивший встречать Любовь Андреевну; он в старинной ливрее и в высокой шляпе; что-то говорит сам с собой, но нельзя разобрать ни одного слова. Шум за сценой все усиливается. Голос: "Вот пройдемте здесь..." Любовь Андреевна, Аня и Шарлотта Ивановна с собачкой на цепочке, одетые по-дорожному. Варя в пальто и платке, Гаев, Симеонов-Пищик, Лопахин, Дуняша с узлом и зонтиком, прислуга с вещами -- все идут через комнату.

Аня. Пройдемте здесь. Ты, мама, помнишь, какая это комната? Любовь Андреевна (радостно, сквозь слезы). Детская! Варя. Как холодно, у меня руки закоченели. (Любови Андреевне.) Ваши комнаты, белая и фиолетовая, такими же и остались, мамочка. Любовь Андреевна. Детская, милая моя, прекрасная комната... Я тут спала, когда была маленькой... (Плачет.) И теперь я как маленькая... (Целует брата, Варю, потом опять брата.) А Варя по-прежнему все такая же, на монашку похожа. И Дуняшу я узнала... (Целует Дуняшу.) Гаев. Поезд опоздал на два часа. Каково? Каковы порядки? Шарлотта (Пищику). Моя собака и орехи кушает. Пищик (удивленно). Вы подумайте!

Уходят все, кроме Ани и Дуняши.

Дуняша. Заждались мы... (Снимает с Ани пальто, шляпу.) Аня. Я не спала в дороге четыре ночи... теперь озябла очень. Дуняша. Вы уехали в Великом посту, тогда был снег, был мороз, а теперь? Милая моя! (Смеется, целует ее.) Заждалась вас, радость моя, светик... Я скажу вам сейчас, одной минутки не могу утерпеть... Аня (вяло). Опять что-нибудь... Дуняша. Конторщик Епиходов после Святой мне предложение сделал. Аня. Ты все об одном... (Поправляет волоса.) Я растеряла все шпильки... (Она очень утомлена, даже пошатывается.) Дуняша. Уж я не знаю, что и думать. Он меня любит, так любит! Аня (глядит в свою дверь, нежно). Моя комната, мои окна, как будто я не уезжала. Я дома! Завтра утром встану, побегу в сад... О, если бы я могла уснуть! Я не спала всю дорогу, томило меня беспокойство. Дуняша. Третьего дня Петр Сергеич приехали. Аня (радостно). Петя! Дуняша. В бане спят, там и живут. Боюсь, говорят, стеснить. (Взглянув на свои карманные часы.) Надо бы их разбудить, да Варвара Михайловна не велела. Ты, говорит, его не буди.

Входит Варя, на поясе у нее вязка ключей.

Варя. Дуняша, кофе поскорей... Мамочка кофе просит. Дуняша. Сию минуточку. (Уходит.) Варя. Ну, слава богу, приехали. Опять ты дома. (Ласкаясь.) Душечка моя приехала! Красавица приехала! Аня. Натерпелась я. Варя. Воображаю! Аня. Выехала я на Страстной неделе, тогда было холодно. Шарлотта всю дорогу говорит, представляет фокусы. И зачем ты навязала мне Шарлотту... Варя. Нельзя же тебе одной ехать, душечка. В семнадцать лет! Аня. Приезжаем в Париж, там холодно, снег. По-французски говорю я ужасно. Мама живет на пятом этаже, прихожу к ней, у нее какие-то французы, дамы, старый патер с книжкой, и накурено, неуютно. Мне вдруг стало жаль мамы, так жаль, я обняла ее голову, сжала руками и не могу выпустить. Мама потом все ласкалась, плакала... Варя (сквозь слезы). Не говори, не говори... Аня. Дачу свою около Ментоны она уже продала, у нее ничего не осталось, ничего. У меня тоже не осталось ни копейки, едва доехали. И мама не понимает! Сядем на вокзале обедать, и она требует самое дорогое и на чай лакеям дает по рублю. Шарлотта тоже. Яша тоже требует себе порцию, просто ужасно. Ведь у мамы лакей Яша, мы привезли его сюда... Варя. Видела подлеца. Аня. Ну что, как? Заплатили проценты? Варя. Где там. Аня. Боже мой, боже мой... Варя. В августе будут продавать имение... Аня. Боже мой... Лопахин (заглядывает в дверь и мычит). Ме-е-е... (Уходит.) Варя (сквозь слезы). Вот так бы и дала ему... (Грозит кулаком.) Аня (обнимает Варю, тихо). Варя, он сделал предложение? (Варя отрицательно качает головой.) Ведь он же тебя любит... Отчего вы не объяснитесь, чего вы ждете? Варя. Я так думаю, ничего у нас не выйдет. У него дела много, ему не до меня... и внимания не обращает. Бог с ним совсем, тяжело мне его видеть... Все говорят о нашей свадьбе, все поздравляют, а на самом деле ничего нет, всё как сон... (Другим тоном.) У тебя брошка вроде как пчелка. Аня (печально). Это мама купила. (Идет в свою комнату, говорит весело, по-детски.) А в Париже я на воздушном шаре летала! Варя. Душечка моя приехала! Красавица приехала!

Дуняша уже вернулась с кофейником и варит кофе.

(Стоит около двери.) Хожу я, душечка, цельный день по хозяйству и все мечтаю. Выдать бы тебя за богатого человека, и я бы тогда была покойней, пошла бы себе в пустынь, потом в Киев... в Москву, и так бы все ходила по святым местам... Ходила бы и ходила. Благолепие!.. Аня. Птицы поют в саду. Который теперь час? Варя. Должно, третий. Тебе пора спать, душечка. (Входя в комнату к Ане.) Благолепие!

Входит Яша с пледом, дорожной сумочкой.

Яша (идет через сцену, деликатно). Тут можно пройти-с? Дуняша. И не узнаешь вас, Яша. Какой вы стали за границей. Яша. Гм... А вы кто? Дуняша. Когда вы уезжали отсюда, я была этакой... (Показывает от пола.) Дуняша, Федора Козоедова дочь. Вы не помните! Яша. Гм... Огурчик! (Оглядывается и обнимает ее; она вскрикивает и роняет блюдечко. Яша быстро уходит.) Варя (в дверях, недовольным голосом). Что еще тут? Дуняша (сквозь слезы). Блюдечко разбила... Варя. Это к добру. Аня (выйдя из своей комнаты). Надо бы маму предупредить: Петя здесь... Варя. Я приказала его не будить. Аня (задумчиво.) Шесть лет тому назад умер отец, через месяц утонул в реке брат Гриша, хорошенький семилетний мальчик. Мама не перенесла, ушла, ушла без оглядки... (Вздрагивает.) Как я ее понимаю, если бы она знала!

А Петя Трофимов был учителем Гриши, он может напомнить...

Входит Фирс; он в пиджаке и белом жилете.

Фирс (идет к кофейнику, озабоченно). Барыня здесь будут кушать... (Надевает белые перчатки.) Готов кофий? (Строго Дуняше.) Ты! А сливки? Дуняша. Ах, боже мой... (Быстро уходит.) Фирс (хлопочет около кофейника). Эх ты, недотёпа... (Бормочет про себя.) Приехали из Парижа... И барин когда-то ездил в Париж... на лошадях... (Смеется.) Варя. Фирс, ты о чем? Фирс. Чего изволите? (Радостно.) Барыня моя приехала! Дождался! Теперь хоть и помереть... (Плачет от радости.)

Входят Любовь Андреевна, Гаев, Лопахин и Симеонов-Пищик; Симеонов-Пищик в поддевке из тонкого сукна и шароварах. Гаев, входя, руками и туловищем делает движения, как будто играет на биллиарде.

Любовь Андреевна. Как это? Дай-ка вспомнить... Желтого в угол! Дуплет в середину! Гаев. Режу в угол! Когда-то мы с тобой, сестра, спали вот в этой самой комнате, а теперь мне уже пятьдесят один год, как это ни странно... Лопахин. Да, время идет. Гаев. Кого? Лопахин. Время, говорю, идет. Гаев. А здесь пачулями пахнет. Аня. Я спать пойду. Спокойной ночи, мама. (Целует мать.) Любовь Андреевна. Ненаглядная дитюся моя. (Целует ей руки.) Ты рада, что ты дома? Я никак в себя не приду. Аня. Прощай, дядя. Гаев (целует ей лицо, руки). Господь с тобой. Как ты похожа на свою мать! (Сестре.) Ты, Люба, в ее годы была точно такая.

Аня подает руку Лопахину и Пищику, уходит и затворяет за собой дверь.

Любовь Андреевна. Она утомилась очень. Пищик. Дорога, небось, длинная. Варя (Лопахину и Пищику). Что ж, господа? Третий час, пора и честь знать. Любовь Андреевна (смеется). Ты все такая же, Варя. (Привлекает ее к себе и целует.) Вот выпью кофе, тогда все уйдем.

Фирс кладет ей под ноги подушечку.

Спасибо, родной. Я привыкла к кофе. Пью его и днем и ночью. Спасибо, мой старичок. (Целует Фирса.) Варя. Поглядеть, все ли вещи привезли... (Уходит.) Любовь Андреевна. Неужели это я сижу? (Смеется.) Мне хочется прыгать, размахивать руками. (Закрывает лицо руками.) А вдруг я сплю! Видит бог, я люблю родину, люблю нежно, я не могла смотреть из вагона, все плакала. (Сквозь слезы.) Однако же надо пить кофе. Спасибо тебе, Фирс, спасибо, мой старичок. Я так рада, что ты еще жив. Фирс. Позавчера. Гаев. Он плохо слышит. Лопахин. Мне сейчас, в пятом часу утра, в Харьков ехать. Такая досада! Хотелось поглядеть на вас, поговорить... Вы все такая же великолепная. Пищик (тяжело дышит). Даже похорошела... Одета по-парижскому... пропадай моя телега, все четыре колеса... Лопахин. Ваш брат, вот Леонид Андреич, говорит про меня, что я хам, я кулак, но это мне решительно все равно. Пускай говорит. Хотелось бы только, чтобы вы мне верили по-прежнему, чтобы ваши удивительные, трогательные глаза глядели на меня, как прежде. Боже милосердный! Мой отец был крепостным у вашего деда и отца, но вы, собственно вы, сделали для меня когда-то так много, что я забыл все и люблю вас, как родную... больше, чем родную. Любовь Андреевна. Я не могу усидеть, не в состоянии... (Вскакивает и ходит в сильном волнении.) Я не переживу этой радости... Смейтесь надо мной, я глупая... Шкафик мой родной... (Целует шкаф.) Столик мой. Гаев. А без тебя тут няня умерла. Любовь Андреевна (садится и пьет кофе). Да, царство небесное. Мне писали. Гаев. И Анастасий умер. Петрушка Косой от меня ушел и теперь в городе у пристава живет. (Вынимает из кармана коробку с леденцами, сосет.) Пищик. Дочка моя, Дашенька... вам кланяется... Лопахин. Мне хочется сказать вам что-нибудь очень приятное, веселое. (Взглянув на часы.) Сейчас уеду, некогда разговаривать... ну, да я в двух-трех словах. Вам уже известно, вишневый сад ваш продается за долги, на двадцать второе августа назначены торги, но вы не беспокойтесь, моя дорогая, спите себе спокойно, выход есть... Вот мой проект. Прошу внимания! Ваше имение находится только в двадцати верстах от города, возле прошла железная дорога, и если вишневый сад и землю по реке разбить на дачные участки и отдавать потом в аренду под дачи, то вы будете иметь самое малое двадцать пять тысяч в год дохода. Гаев. Извините, какая чепуха! Любовь Андреевна. Я вас не совсем понимаю, Ермолай Алексеич. Лопахин. Вы будете брать с дачников самое малое по двадцати пяти рублей в год за десятину, и если теперь же объявите, то я ручаюсь чем угодно, у вас до осени не останется ни одного свободного клочка, всё разберут. Одним словом, поздравляю, вы спасены. Местоположение чудесное, река глубокая. Только, конечно, нужно поубрать, почистить... например, скажем, снести все старые постройки, вот этот дом, который уже никуда не годится, вырубить старый вишневый сад... Любовь Андреевна. Вырубить? Милый мой, простите, вы ничего не понимаете. Если во всей губернии есть что-нибудь интересное, даже замечательное, так это только наш вишневый сад. Лопахин. Замечательного в этом саду только то, что он очень большой. Вишня родится раз в два года, да и ту девать некуда, никто не покупает. Гаев. И в "Энциклопедическом словаре" упоминается про этот сад. Лопахин (взглянув на часы). Если ничего не придумаем и ни к чему не придем, то двадцать второго августа и вишневый сад, и все имение будут продавать с аукциона. Решайтесь же! Другого выхода нет, клянусь вам. Нет и нет. Фирс. В прежнее время, лет сорок-пятьдесят назад, вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили, и, бывало... Гаев. Помолчи, Фирс. Фирс. И, бывало, сушеную вишню возами отправляли в Москву и в Харьков. Денег было! И сушеная вишня тогда была мягкая, сочная, сладкая, душистая... Способ тогда знали... Любовь Андреевна. А где же теперь этот способ? Фирс. Забыли. Никто не помнит. Пищик (Любови Андреевне). Что в Париже? Как? Ели лягушек? Любовь Андреевна. Крокодилов ела. Пищик. Вы подумайте... Лопахин. До сих пор в деревне были только господа и мужики, а теперь появились еще дачники. Все города, даже самые небольшие, окружены теперь дачами. И можно сказать, дачник лет через двадцать размножится до необычайности. Теперь он только чай пьет на балконе, но ведь может случиться, что на своей одной десятине он займется хозяйством, и тогда ваш вишневый сад станет счастливым, богатым, роскошным... Гаев (возмущаясь). Какая чепуха!

Входят Варя и Яша.

Варя. Тут, мамочка, вам две телеграммы. (Выбирает ключ и со звоном отпирает старинный шкаф.) Вот они. Любовь Андреевна. Это из Парижа. (Рвет телеграммы, не прочитав.) С Парижем кончено... Гаев. А ты знаешь, Люба, сколько этому шкафу лет? Неделю назад я выдвинул нижний ящик, гляжу, а там выжжены цифры. Шкаф сделан ровно сто лет тому назад. Каково? А? Можно было бы юбилей отпраздновать. Предмет неодушевленный, а все-таки, как-никак, книжный шкаф. Пищик (удивленно). Сто лет... Вы подумайте!.. Гаев. Да... Это вещь... (Ощупав шкаф.) Дорогой, многоуважаемый шкаф! Приветствую твое существование, которое вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости; твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал в течение ста лет, поддерживая (сквозь слезы) в поколениях нашего рода бодрость, веру в лучшее будущее и воспитывая в нас идеалы добра и общественного самосознания.

Лопахин. Да... Любовь Андреевна. Ты все такой же, Леня. Гаев (немного сконфуженный). От шара направо в угол! Режу в среднюю! Лопахин (поглядев на часы). Ну, мне пора. Яша (подает Любови Андреевне лекарства). Может, примете сейчас пилюли... Пищик. Не надо принимать медикаменты, милейшая... от них ни вреда, ни пользы... Дайте-ка сюда... многоуважаемая. (Берет пилюли, высыпает их себе на ладонь, дует на них, кладет в рот и запивает квасом.) Вот! Любовь Андреевна (испуганно). Да вы с ума сошли! Пищик. Все пилюли принял. Лопахин. Экая прорва.

Все смеются.

Фирс. Они были у нас на Святой, полведра огурцов скушали... (Бормочет.) Любовь Андреевна. О чем это он? Варя. Уж три года так бормочет. Мы привыкли. Яша. Преклонный возраст.

Шарлотта Ивановна в белом платье, очень худая, стянутая, с лорнеткой на поясе проходит через сцену.

Лопахин. Простите, Шарлотта Ивановна, я не успел еще поздороваться с вами. (Хочет поцеловать у нее руку.) Шарлотта (отнимая руку). Если позволить вам поцеловать руку, то вы потом пожелаете в локоть, потом в плечо... Лопахин. Не везет мне сегодня.

Все смеются.

Шарлотта Ивановна, покажите фокус! Любовь Андреевна. Шарлотта, покажите фокус! Шарлотта. Не надо. Я спать желаю. (Уходит.) Лопахин. Через три недели увидимся. (Целует Любови Андреевне руку.) Пока Прощайте. Пора. (Гаеву.) До свиданция. (Целуется с Пищиком.) До свиданция. (Подает руку Варе, потом Фирсу и Яше.) Не хочется уезжать. (Любови Андреевне.) Ежели надумаете насчет дач и решите, тогда дайте знать, я взаймы тысяч пятьдесят достану. Серьезно подумайте. Варя (сердито). Да уходите же наконец! Лопахин. Ухожу, ухожу... (Уходит.) Гаев. Хам. Впрочем, пардон... Варя выходит за него замуж, это Варин женишок. Варя. Не говорите, дядечка, лишнего. Любовь Андреевна. Что ж, Варя, я буду очень рада. Он хороший человек. Пищик. Человек, надо правду говорить... достойнейший... И моя Дашенька... тоже говорит, что... разные слова говорит. (Храпит, но тотчас же просыпается.) А все-таки, многоуважаемая, одолжите мне... взаймы двести сорок рублей... завтра по закладной проценты платить... Варя (испуганно). Нету, нету! Любовь Андреевна. У меня в самом деле нет ничего. Пищик. Найдутся. (Смеется.) Не теряю никогда надежды. Вот, думаю, уж все пропало, погиб, ан глядь, -- железная дорога по моей земле прошла, и... мне заплатили. А там, гляди, еще что-нибудь случится не сегодня-завтра... Двести тысяч выиграет Дашенька... у нее билет есть. Любовь Андреевна. Кофе выпит, можно на покой. Фирс (чистит щеткой Гаева, наставительно). Опять не те брючки надели. И что мне с вами делать! Варя (тихо). Аня спит. (Тихо отворяет окно.) Уже взошло солнце, не холодно. Взгляните, мамочка: какие чудесные деревья! Боже мой, воздух! Скворцы поют! Гаев (отворяет другое окно). Сад весь белый. Ты не забыла, Люба? Вот эта длинная аллея идет прямо, прямо, точно протянутый ремень, она блестит в лунные ночи. Ты помнишь? Не забыла? Любовь Андреевна (глядит в окно на сад). О, мое детство, чистота моя! В этой детской я спала, глядела отсюда на сад, счастье просыпалось вместе со мною каждое утро, и тогда он был точно таким, ничто не изменилось. (Смеется от радости.) Весь, весь белый! О, сад мой! После темной, ненастной осени и холодной зимы опять ты молод, полон счастья, ангелы небесные не покинули тебя... Если бы снять с груди и с плеч моих тяжелый камень, если бы я могла забыть мое прошлое! Гаев. Да, и сад продадут за долги, как это ни странно... Любовь Андреевна. Посмотрите, покойная мама идет по саду... в белом платье! (Смеется от радости.) Это она. Гаев. Где? Варя. Господь с вами, мамочка. Любовь Андреевна. Никого нет, мне показалось. Направо, на повороте к беседке, белое деревцо склонилось, похоже на женщину...

Входит Трофимов, в поношенном студенческом мундире, в очках.

Какой изумительный сад! Белые массы цветов, голубое небо... Трофимов. Любовь Андреевна!

Она оглянулась на него.

Я только поклонюсь вам и тотчас же уйду. (Горячо целует руку.) Мне приказано было ждать до утра, но у меня не хватило терпения...

Любовь Андреевна глядит с недоумением.

Варя (сквозь слезы). Это Петя Трофимов... Трофимов. Петя Трофимов, бывший учитель вашего Гриши... Неужели я так изменился?

Любовь Андреевна обнимает его и тихо плачет.

Гаев (смущенно). Полно, полно, Люба. Варя (плачет). Говорила ведь, Петя, чтобы погодили до завтра. Любовь Андреевна. Гриша мой... мой мальчик... Гриша... сын... Варя. Что же делать, мамочка. Воля божья. Трофимов (мягко, сквозь слезы). Будет, будет... Любовь Андреевна (тихо плачет). Мальчик погиб, утонул... Для чего? Для чего, мой друг? (Тише.) Там Аня спит, а я громко говорю... поднимаю шум... Что же, Петя? Отчего вы так подурнели? Отчего постарели? Трофимов. Меня в вагоне одна баба назвала так: облезлый барин. Любовь Андреевна. Вы были тогда совсем мальчиком, милым студентиком, а теперь волосы не густые, очки. Неужели вы все еще студент? (Идет к двери.) Трофимов. Должно быть, я буду вечным студентом. Любовь Андреевна (целует брата, потом Варю). Ну, идите спать... Постарел и ты, Леонид. Пищик (идет за ней). Значит, теперь спать... Ох, подагра моя. Я у вас останусь... Мне бы, Любовь Андреевна, душа моя, завтра утречком... двести сорок рублей... Гаев. А этот все свое. Пищик. Двести сорок рублей... проценты по закладной платить. Любовь Андреевна. Нет у меня денег, голубчик. Пищик. Отдам, милая... Сумма пустяшная... Любовь Андреевна. Ну, хорошо, Леонид даст... Ты дай, Леонид. Гаев. Дам я ему, держи карман. Любовь Андреевна. Что же делать, дай... Ему нужно... Он отдаст.

Любовь Андреевна, Трофимов, Пищик и Фирс уходят. Остаются Гаев, Варя и Яша.

Гаев. Сестра не отвыкла еще сорить деньгами. (Яше.) Отойди, любезный, от тебя курицей пахнет. Яша (с усмешкой). А вы, Леонид Андреич, все такой же, как были. Гаев. Кого? (Варе.) Что он сказал? Варя (Яше). Твоя мать пришла из деревни, со вчерашнего дня сидит в людской, хочет повидаться... Яша. Бог с ней совсем! Варя. Ах, бесстыдник! Яша. Очень нужно. Могла бы и завтра прийти. (Уходит.) Варя. Мамочка такая же, как была, нисколько не изменилась. Если б ей волю, она бы все раздала. Гаев. Да...

Если против какой-нибудь болезни предлагается очень много средств, то это значит, что болезнь неизлечима. Я думаю, напрягаю мозги, у меня много средств, очень много и, значит, в сущности ни одного. Хорошо бы получить от кого-нибудь наследство, хорошо бы выдать нашу Аню за очень богатого человека, хорошо бы поехать в Ярославль и попытать счастья у тетушки-графини. Тетка ведь очень, очень богата. Варя (плачет). Если бы бог помог. Гаев. Не реви. Тетка очень богата, но нас она не любит. Сестра, во-первых, вышла замуж за присяжного поверенного, не дворянина...

Аня показывается в дверях.

Вышла за не дворянина и вела себя нельзя сказать чтобы очень добродетельно. Она хорошая, добрая, славная, я ее очень люблю, но, как там ни придумывай смягчающие обстоятельства, все же, надо сознаться, она порочна. Это чувствуется в ее малейшем движении. Варя (шепотом). Аня стоит в дверях. Гаев. Кого?

Удивительно, мне что-то в правый глаз попало... плохо стал видеть. И в четверг, когда я был в окружном суде...

Входит Аня.

Варя. Что же ты не спишь, Аня? Аня. Не спится. Не могу. Гаев. Крошка моя. (Целует Ане лицо, руки.) Дитя мое... (Сквозь слезы.) Ты не племянница, ты мой ангел, ты для меня все. Верь мне, верь... Аня. Я верю тебе, дядя. Тебя все любят, уважают... но, милый дядя, тебе надо молчать, только молчать. Что ты говорил только что про мою маму, про свою сестру? Для чего ты это говорил? Гаев. Да, да... (Ее рукой закрывает себе лицо.) В самом деле, это ужасно! Боже мой! Боже, спаси меня! И сегодня я речь говорил перед шкафом... так глупо! И только когда кончил, понял, что глупо. Варя. Правда, дядечка, вам надо бы молчать. Молчите себе, и все. Аня. Если будешь молчать, то тебе же самому будет покойнее. Гаев. Молчу. (Целует Ане и Варе руки.) Молчу. Только вот о деле. В четверг я был в окружном суде, ну, сошлась компания, начался разговор о том, о сем, пятое-десятое, и, кажется, вот можно будет устроить заем под векселя, чтобы заплатить проценты в банк. Варя. Если бы господь помог! Гаев. Во вторник поеду, еще раз поговорю. (Варе.) Не реви. (Ане.) Твоя мама поговорит с Лопахиным; он, конечно, ей не откажет... А ты, как отдохнешь, поедешь в Ярославль к графине, твоей бабушке. Вот так и будем действовать с трех концов -- и дело наше в шляпе. Проценты мы заплатим, я убежден... (Кладет в рот леденец.) Честью моей, чем хочешь, клянусь, имение не будет продано! (Возбужденно.) Счастьем моим клянусь! Вот тебе моя рука, назови меня тогда дрянным, бесчестным человеком, если я допущу до аукциона! Всем существом моим клянусь! Аня (спокойное настроение вернулось к ней, она счастлива). Какой ты хороший, дядя, какой умный! (Обнимает дядю.) Я теперь покойна! Я покойна! Я счастлива!

Входит Фирс.

Фирс (укоризненно). Леонид Андреич, бога вы не боитесь! Когда же спать? Гаев. Сейчас, сейчас. Ты уходи, Фирс. Я уж, так и быть, сам разденусь. Ну, детки, бай-бай... Подробности завтра, а теперь идите спать. (Целует Аню и Варю.) Я человек восьмидесятых годов... Не хвалят это время, но все же могу сказать, за убеждения мне доставалось немало в жизни. Недаром меня мужик любит. Мужика надо знать! Надо знать, с какой... Аня. Опять ты, дядя! Варя. Вы, дядечка, молчите. Фирс (сердито). Леонид Андреич! Гаев. Иду, иду... Ложитесь. От двух бортов в середину! Кладу чистого... (Уходит, за ним семенит Фирс.) Аня. Я теперь покойна. В Ярославль ехать не хочется, я не люблю бабушку, но все же я покойна. Спасибо дяде. (Садится.) Варя. Надо спать. Пойду. А тут без тебя было неудовольствие. В старой людской, как тебе известно, живут одни старые слуги: Ефимьюшка, Поля, Евстигней, ну и Карп. Стали они пускать к себе ночевать каких-то проходимцев -- я промолчала. Только вот, слышу, распустили слух, будто я велела кормить их одним только горохом. От скупости, видишь ли... И это все Евстигней... Хорошо, думаю. Коли так, думаю, то погоди же. Зову я Евстигнея... (Зевает.) Приходит... Как же ты, говорю, Евстигней... дурак ты этакой... (Поглядев на Аню.) Анечка!..

Заснула!.. (Берет Аню под руку.) Пойдем в постельку... Пойдем!.. (Ведет ее.) Душечка моя уснула! Пойдем...

Далеко за садом пастух играет на свирели.

Трофимов идет через сцену и, увидев Варю и Аню, останавливается.

Тссс... Она спит... спит... Пойдем, родная. Аня (тихо, в полусне). Я так устала... все колокольчики... Дядя... милый... и мама и дядя... Варя. Пойдем, родная, пойдем... (Уходят в комнату Ани.) Трофимов (в умилении). Солнышко мое! Весна моя!

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Поле. Старая, покривившаяся, давно заброшенная часовенка, возле нее колодец, большие камни, когда-то бывшие, по-видимому, могильными плитами, и старая скамья. Видна дорога в усадьбу Гаева. В стороне, возвышаясь, темнеют тополи: там начинается вишневый сад. Вдали ряд телеграфных столбов, и далеко-далеко на горизонте неясно обозначается большой город, который бывает виден только в очень хорошую, ясную погоду. Скоро сядет солнце. Шарлотта, Яша и Дуняша сидят на скамье; Епиходов стоит возле и играет на гитаре; все сидят задумавшись. Шарлотта в старой фуражке; она сняла с плеч ружье и поправляет пряжку на ремне.

Шарлотта (в раздумье). У меня нет настоящего паспорта, я не знаю, сколько мне лет, и мне все кажется, что я молоденькая. Когда я была маленькой девочкой, то мой отец и мамаша ездили по ярмаркам и давали представления, очень хорошие. А я прыгала salto mortale и разные штучки. И когда папаша и мамаша умерли, меня взяла к себе одна немецкая госпожа и стала меня учить. Хорошо. Я выросла, потом пошла в гувернантки. А откуда я и кто я -- не знаю... Кто мои родители, может, они не венчались... не знаю. (Достает из кармана огурец и ест.) Ничего не знаю.

Так хочется поговорить, а не с кем... Никого у меня нет. Епиходов (играет на гитаре и поет). "Что мне до шумного света, что мне друзья и враги..." Как приятно играть на мандолине! Дуняша. Это гитара, а не мандолина. (Глядится в зеркальце и пудрится.) Епиходов. Для безумца, который влюблен, это мандолина... (Напевает.) "Было бы сердце согрето жаром взаимной любви..."

Яша подпевает.

Шарлотта. Ужасно поют эти люди... фуй! Как шакалы. Дуняша (Яше). Все-таки какое счастье побывать за границей. Яша. Да, конечно. Не могу с вами не согласиться. (Зевает, потом закуривает сигару.) Епиходов. Понятное дело. За границей всё давно уж в полной комплекции. Яша. Само собой. Епиходов. Я развитой человек, читаю разные замечательные книги, но никак не могу понять направления, чего мне собственно хочется, жить мне или застрелиться, собственно говоря, но тем не менее я всегда ношу при себе револьвер. Вот он... (Показывает револьвер.) Шарлотта. Кончила. Теперь пойду. (Надевает ружье.) Ты, Епиходов, очень умный человек и очень страшный; тебя должны безумно любить женщины. Бррр! (Идет.) Эти умники все такие глупые, не с кем мне поговорить... Все одна, одна, никого у меня нет и... и кто я, зачем я, неизвестно... (Уходит не спеша.) Епиходов. Собственно говоря, не касаясь других предметов, я должен выразиться о себе, между прочим, что судьба относится ко мне без сожаления, как буря к небольшому кораблю. Если, допустим, я ошибаюсь, тогда зачем же сегодня утром я просыпаюсь, к примеру сказать, гляжу, а у меня на груди страшной величины паук... Вот такой. (Показывает обеими руками.) И тоже квасу возьмешь, чтобы напиться, а там, глядишь, что-нибудь в высшей степени неприличное, вроде таракана.

Вы читали Бокля?

Я желаю побеспокоить вас, Авдотья Федоровна, на пару слов. Дуняша. Говорите. Епиходов. Мне бы желательно с вами наедине... (Вздыхает.) Дуняша (смущенно). Хорошо... только сначала принесите мне мою тальмочку... Она около шкафа... тут немножко сыро... Епиходов. Хорошо-с... принесу-с... Теперь я знаю, что мне делать с моим револьвером... (Берет гитару и уходит, наигрывая.) Яша. Двадцать два несчастья! Глупый человек, между нами говоря. (Зевает.) Дуняша. Не дай бог, застрелится.

Я стала тревожная, все беспокоюсь. Меня еще девочкой взяли к господам, я теперь отвыкла от простой жизни, и вот руки белые-белые, как у барышни. Нежная стала, такая деликатная, благородная, всего боюсь... Страшно так. И если вы, Яша, обманете меня, то я не знаю; что будет с моими нервами. Яша (целует ее). Огурчик! Конечно, каждая девушка должна себя помнить, и я больше всего не люблю, ежели девушка дурного поведения. Дуняша. Я страстно полюбила вас, вы образованный, можете обо всем рассуждать.

Яша (зевает). Да-с... По-моему, так: ежели девушка кого любит, то она, значит, безнравственная.

Приятно выкурить сигару на чистом воздухе... (Прислушивается.) Сюда идут... Это господа...

Дуняша порывисто обнимает его.

Идите домой, будто ходили на реку купаться, идите этой дорожкой, а то встретятся и подумают про меня, будто я с вами на свидании. Терпеть этого не могу. Дуняша (тихо кашляет). У меня от сигары голова разболелась... (Уходит.)

Яша остается, сидит возле часовни. Входят Любовь Андреевна, Гаев и Лопахин.

Лопахин. Надо окончательно решить -- время не ждет. Вопрос ведь совсем пустой. Согласны вы отдать землю под дачи или нет? Ответьте одно слово: да или нет? Только одно слово! Любовь Андреевна. Кто это здесь курит отвратительные сигары... (Садится.) Гаев. Вот железную дорогу построили, и стало удобно. (Садится.) Съездили в город и позавтракали... желтого в середину! Мне бы сначала пойти в дом, сыграть одну партию... Любовь Андреевна. Успеешь. Лопахин. Только одно слово! (Умоляюще.) Дайте же мне ответ! Гаев (зевая). Кого? Любовь Андреевна (глядит в свое портмоне). Вчера было много денег, а сегодня совсем мало. Бедная моя Варя из экономии кормит всех молочным супом, на кухне старикам дают один горох, а я трачу как-то бессмысленно... (Уронила портмоне, рассыпала золотые.) Ну, посыпались... (Ей досадно.) Яша. Позвольте, я сейчас подберу. (Собирает монеты.) Любовь Андреевна. Будьте добры, Яша. И зачем я поехала завтракать... Дрянной ваш ресторан с музыкой, скатерти пахнут мылом... Зачем так много пить, Леня? Зачем так много есть? Зачем так много говорить? Сегодня в ресторане ты говорил опять много и все некстати. О семидесятых годах, о декадентах. И кому? Половым говорить о декадентах! Лопахин. Да. Гаев (машет рукой). Я неисправим, это очевидно... (Раздраженно Яше.) Что такое, постоянно вертишься перед глазами... Яша (смеется). Я не могу без смеха вашего голоса слышать. Гаев (сестре). Или я, или он... Любовь Андреевна. Уходите, Яша, ступайте... Яша (отдает Любови Андреевне кошелек). Сейчас уйду. (Едва удерживается от смеха.) Сию минуту... (Уходит.) Лопахин. Ваше имение собирается купить богач Дериганов. На торги, говорят, приедет сам лично. Любовь Андреевна. А вы откуда слышали? Лопахин. В городе говорят. Гаев. Ярославская тетушка обещала прислать, а когда и сколько пришлет, неизвестно... Лопахин. Сколько она пришлет? Тысяч сто? Двести? Любовь Андреевна. Ну... Тысяч десять-пятнадцать, и на том спасибо. Лопахин. Простите, таких легкомысленных людей, как вы, господа, таких неделовых, странных, я еще не встречал. Вам говорят русским языком, имение ваше продается, а вы точно не понимаете. Любовь Андреевна. Что же нам делать? Научите, что? Лопахин. Я вас каждый день учу. Каждый день я говорю все одно и то же. И вишневый сад, и землю необходимо отдать в аренду под дачи, сделать это теперь же, поскорее -- аукцион на носу! Поймите! Раз окончательно решите, чтоб были дачи, так денег вам дадут сколько угодно, и вы тогда спасены. Любовь Андреевна. Дачи и дачники -- это так пошло, простите. Гаев. Совершенно с тобой согласен. Лопахин. Я или зарыдаю, или закричу, или в обморок упаду. Не могу! Вы меня замучили! (Гаеву.) Баба вы! Гаев. Кого? Лопахин. Баба! (Хочет уйти.) Любовь Андреевна (испуганно). Нет, не уходите, останьтесь, голубчик. Прошу вас. Может быть, надумаем что-нибудь! Лопахин. О чем тут думать! Любовь Андреевна. Не уходите, прошу вас. С вами все-таки веселее...

Я все жду чего-то, как будто над нами должен обвалиться дом. Гаев (в глубоком раздумье). Дуплет в угол... Круазе в середину... Любовь Андреевна. Уж очень много мы грешили... Лопахин. Какие у вас грехи... Гаев (кладет в рот леденец). Говорят, что я все свое состояние проел на леденцах... (Смеется.) Любовь Андреевна. О, мои грехи... Я всегда сорила деньгами без удержу, как сумасшедшая, и вышла замуж за человека, который делал одни только долги. Муж мой умер от шампанского, -- он страшно пил, -- и на несчастье я полюбила другого, сошлась, и как раз в это время, -- это было первое наказание, удар прямо в голову, -- вот тут на реке... утонул мой мальчик, и я уехала за границу, совсем уехала, чтобы никогда не возвращаться, не видеть этой реки... Я закрыла глаза, бежала, себя не помня, а он за мной... безжалостно, грубо. Купила я дачу возле Ментоны, так как он заболел там, и три года я не знала отдыха ни днем, ни ночью; больной измучил меня, душа моя высохла. А в прошлом году, когда дачу продали за долги, я уехала в Париж, и там он обобрал меня, бросил, сошелся с другой, я пробовала отравиться... Так глупо, так стыдно... И потянуло вдруг в Россию, на родину, к девочке моей... (Утирает слезы.) Господи, господи, будь милостив, прости мне грехи мои! Не наказывай меня больше! (Достает из кармана телеграмму.) Получила сегодня из Парижа... Просит прощения, умоляет вернуться... (Рвет телеграмму.) Словно где-то музыка. (Прислушивается.) Гаев. Это наш знаменитый еврейский оркестр. Помнишь, четыре скрипки, флейта и контрабас. Любовь Андреевна. Он еще существует? Его бы к нам зазвать как-нибудь, устроить вечерок. Лопахин (прислушивается). Не слыхать... (Тихо напевает.) "И за деньги русака немцы офранцузят". (Смеется.) Какую я вчера пьесу смотрел в театре, очень смешно. Любовь Андреевна. И, наверное, ничего нет смешного. Вам не пьесы смотреть, а смотреть бы почаще на самих себя. Как вы все серо живете, как много говорите ненужного. Лопахин. Это правда. Надо прямо говорить, жизнь у нас дурацкая...

Мой папаша был мужик, идиот, ничего не понимал, меня не учил, а только бил спьяна, и все палкой. В сущности, и я такой же болван и идиот. Ничему не обучался, почерк у меня скверный, пишу я так, что от людей совестно, как свинья. Любовь Андреевна. Жениться вам нужно, мой друг. Лопахин. Да... Это правда. Любовь Андреевна. На нашей бы Варе. Она хорошая девушка. Лопахин. Да. Любовь Андреевна. Она у меня из простых, работает целый день, а главное, вас любит. Да и вам-то давно нравится. Лопахин. Что же? Я не прочь... Она хорошая девушка.

Гаев. Мне предлагают место в банке. Шесть тысяч в год... Слыхала? Любовь Андреевна. Где тебе! Сиди уж...

Фирс входит; он принес пальто.

Фирс (Гаеву). Извольте, сударь, надеть, а то сыро. Гаев (надевает пальто). Надоел ты, брат. Фирс. Нечего там... Утром уехали, не сказавшись. (Оглядывает его.) Любовь Андреевна. Как ты постарел, Фирс! Фирс. Чего изволите? Лопахин. Говорят, ты постарел очень! Фирс. Живу давно. Меня женить собирались, а вашего папаши еще на свете не было... (Смеется.) А воля вышла, я уже старшим камердинером был. Тогда я не согласился на волю, остался при господах...

И помню, все рады, а чему рады, и сами не знают. Лопахин. Прежде очень хорошо было. По крайней мере, драли. Фирс (не расслышав). А еще бы. Мужики при господах, господа при мужиках, а теперь все враздробь, не поймешь ничего. Гаев. Помолчи, Фирс. Завтра мне нужно в город. Обещали познакомить с одним генералом, который может дать под вексель. Лопахин. Ничего у вас не выйдет. И не заплатите вы процентов, будьте покойны. Любовь Андреевна. Это он бредит. Никаких генералов нет.

Входят Трофимов, Аня и Варя.

Гаев. А вот и наши идут. Аня. Мама сидит. Любовь Андреевна (нежно). Иди, иди... Родные мои... (Обнимая Аню и Варю.) Если бы вы обе знали, как я вас люблю. Садитесь рядом, вот так.

Все усаживаются.

Лопахин. Наш вечный студент все с барышнями ходит. Трофимов. Не ваше дело. Лопахин. Ему пятьдесят лет скоро, а он все еще студент. Трофимов. Оставьте ваши дурацкие шутки. Лопахин. Что же ты, чудак, сердишься? Трофимов. А ты не приставай. Лопахин (смеется). Позвольте вас спросить, как вы обо мне понимаете? Трофимов. Я, Ермолай Алексеич, так понимаю: вы богатый человек, будете скоро миллионером. Вот как в смысле обмена веществ нужен хищный зверь, который съедает все, что попадается ему на пути, так и ты нужен.

Все смеются.

Варя. Вы, Петя, расскажите лучше о планетах. Любовь Андреевна. Нет, давайте продолжим вчерашний разговор. Трофимов. О чем это? Гаев. О гордом человеке. Трофимов. Мы вчера говорили долго, но ни к чему не пришли. В гордом человеке, в вашем смысле, есть что-то мистическое. Быть может, вы и правы по-своему, но если рассуждать попросту, без затей, то какая там гордость, есть ли в ней смысл, если человек физиологически устроен неважно, если в своем громадном большинстве он груб, неумен, глубоко несчастлив. Надо перестать восхищаться собой. Надо бы только работать. Гаев. Все равно умрешь. Трофимов. Кто знает? И что значит -- умрешь? Быть может, у человека сто чувств и со смертью погибают только пять, известных нам, а остальные девяносто пять остаются живы. Любовь Андреевна. Какой вы умный, Петя!.. Лопахин (иронически). Страсть! Трофимов. Человечество идет вперед, совершенствуя свои силы. Все, что недосягаемо для него теперь, когда-нибудь станет близким, понятным, только вот надо работать, помогать всеми силами тем, кто ищет истину. У нас, в России, работают пока очень немногие. Громадное большинство той интеллигенции, какую я знаю, ничего не ищет, ничего не делает и к труду пока не способно. Называют себя интеллигенцией, а прислуге говорят "ты", с мужиками обращаются как с животными, учатся плохо, серьезно ничего не читают, ровно ничего не делают, о науках только говорят, в искусстве понимают мало. Все серьезны, у всех строгие лица, все говорят только о важном, философствуют, а между тем у всех на глазах рабочие едят отвратительно, спят без подушек, по тридцати, по сорока в одной комнате, везде клопы, смрад, сырость, нравственная нечистота... И, очевидно, все хорошие разговоры у нас для того только, чтобы отвести глаза себе и другим. Укажите мне, где у нас ясли, о которых говорят так много и часто, где читальни? О них только в романах пишут, на деле же их нет совсем. Есть только грязь, пошлость, азиатчина... Я боюсь и не люблю очень серьезных физиономий, боюсь серьезных разговоров. Лучше помолчим! Лопахин. Знаете, я встаю в пятом часу утра, работаю с утра до вечера, ну, у меня постоянно деньги свои и чужие, и я вижу, какие кругом люди. Надо только начать делать что-нибудь, чтобы понять, как мало честных, порядочных людей. Иной раз, когда не спится, я думаю: господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами... Любовь Андреевна. Вам понадобились великаны... Они только в сказках хороши, а так они пугают.

В глубине сцены проходит Епиходов и играет на гитаре.

(Задумчиво.) Епиходов идет... Аня (задумчиво). Епиходов идет... Гаев. Солнце село, господа. Трофимов. Да. Гаев (негромко, как бы декламируя). О природа, дивная, ты блещешь вечным сиянием, прекрасная и равнодушная, ты, которую мы называем матерью, сочетаешь в себе бытие и смерть, ты живишь и разрушаешь... Варя (умоляюще). Дядечка! Аня. Дядя, ты опять! Трофимов. Вы лучше желтого в середину дуплетом. Гаев. Я молчу, молчу.

Все сидят, задумались. Тишина. Слышно только, как тихо бормочет Фирс. Вдруг раздается отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный.

Любовь Андреевна. Это что? Лопахин. Не знаю. Где-нибудь далеко в шахтах сорвалась бадья. Но где-нибудь очень далеко. Гаев. А может быть, птица какая-нибудь... вроде цапли. Трофимов. Или филин... Любовь Андреевна (вздрагивает). Неприятно почему-то.

Фирс. Перед несчастьем тоже было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь. Гаев. Перед каким несчастьем? Фирс. Перед волей.

Любовь Андреевна. Знаете, друзья, пойдемте, уже вечереет. (Ане.) У тебя на глазах слезы... Что ты, девочка? (Обнимает ее.) Аня. Это так, мама. Ничего. Трофимов. Кто-то идет.

Показывается Прохожий в белой потасканной фуражке, в пальто; он слегка пьян.

Прохожий. Позвольте вас спросить, могу ли я пройти здесь прямо на станцию? Гаев. Можете. Идите по этой дороге. Прохожий. Чувствительно вам благодарен. (Кашлянув.) Погода превосходная... (Декламирует.) Брат мой, страдающий брат... выдь на Волгу, чей стон... (Варе.) Мадемуазель, позвольте голодному россиянину копеек тридцать...

Варя испугалась, вскрикивает.

Лопахин (сердито). Всякому безобразию есть свое приличие! Любовь Андреевна (оторопев). Возьмите... вот вам... (Ищет в портмоне.) Серебра нет... Все равно, вот вам золотой... Прохожий. Чувствительно вам благодарен! (Уходит.)

Варя (испуганная). Я уйду... я уйду... Ах, мамочка, дома людям есть нечего, а вы ему отдали золотой. Любовь Андреевна. Что ж со мной, глупой, делать! Я тебе дома отдам все, что у меня есть. Ермолай Алексеич, дадите мне еще взаймы!.. Лопахин. Слушаю. Любовь Андреевна. Пойдемте, господа, пора. А тут, Варя, мы тебя совсем просватали, поздравляю. Варя (сквозь слезы). Этим, мама, шутить нельзя. Лопахин. Охмелия, иди в монастырь... Гаев. А у меня дрожат руки: давно не играл на биллиарде. Лопахин. Охмелия, о нимфа, помяни меня в твоих молитвах! Любовь Андреевна. Идемте, господа. Скоро ужинать. Варя. Напугал он меня. Сердце так и стучит. Лопахин. Напоминаю вам, господа: двадцать второго августа будет продаваться вишневый сад. Думайте об этом!.. Думайте!..

Уходят все, кроме Трофимова и Ани.

Аня (смеясь). Спасибо прохожему, напугал Варю, теперь мы одни. Трофимов. Варя боится, а вдруг мы полюбим друг друга, и целые дни не отходит от нас. Она своей узкой головой не может понять, что мы выше любви. Обойти то мелкое и призрачное, что мешает быть свободным и счастливым, -- вот цель и смысл нашей жизни. Вперед! Мы идем неудержимо к яркой звезде, которая горит там вдали! Вперед! Не отставай, друзья! Аня (всплескивая руками). Как хорошо вы говорите!

Сегодня здесь дивно! Трофимов. Да, погода удивительная. Аня. Что вы со мной сделали, Петя, отчего я уже не люблю вишневого сада, как прежде. Я любила его так нежно, мне казалось, на земле нет лучше места, как наш сад. Трофимов. Вся Россия наш сад. Земля велика и прекрасна, есть на ней много чудесных мест.

Подумайте, Аня: ваш дед, прадед и все ваши предки были крепостники, владевшие живыми душами, и неужели с каждой вишни в саду, с каждого листка, с каждого ствола не глядят на вас человеческие существа, неужели вы не слышите голосов... Владеть живыми душами -- ведь это переродило всех вас, живших раньше и теперь живущих, так что ваша мать, вы, дядя уже не замечаете, что вы живете в долг, на чужой счет, на счет тех людей, которых вы не пускаете дальше передней... Мы отстали по крайней мере лет на двести, у нас нет еще ровно ничего, нет определенного отношения к прошлому, мы только философствуем, жалуемся на тоску или пьем водку. Ведь так ясно, чтобы начать жить в настоящем, надо сначала искупить наше прошлое, покончить с ним, а искупить его можно только страданием, только необычайным, непрерывным трудом. Поймите это, Аня. Аня. Дом, в котором мы живем, давно уже не наш дом, и я уйду, даю вам слово. Трофимов. Если у вас есть ключи от хозяйства, то бросьте их в колодец и уходите. Будьте свободны, как ветер. Аня (в восторге). Как хорошо вы сказали! Трофимов. Верьте мне, Аня, верьте! Мне еще нет тридцати, я молод, я еще студент, но я уже столько вынес! Как зима, так я голоден, болен, встревожен, беден, как нищий, и -- куда только судьба не гоняла меня, где я только не был! И все же душа моя всегда, во всякую минуту, и днем и ночью, была полна неизъяснимых предчувствий. Я предчувствую счастье, Аня, я уже вижу его... Аня (задумчиво). Восходит луна.

Слышно, как Епиходов играет на гитаре все ту же грустную песню. Восходит луна. Где-то около тополей Варя ищет Аню и зовет: "Аня! Где ты?"

Трофимов. Да, восходит луна.

Вот оно счастье, вот оно идет, подходит все ближе и ближе, я уже слышу его шаги. И если мы не увидим, не узнаем его, то что за беда? Его увидят другие!

Опять эта Варя! (Сердито.) Возмутительно! Аня. Что ж? Пойдемте к реке. Там хорошо. Трофимов. Пойдемте.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Гостиная, отделенная аркой от залы. Горит люстра. Слышно, как в передней играет еврейский оркестр, тот самый, о котором упоминается во втором акте. Вечер. В зале танцуют grand-rond. Голос Симеонова-Пищика: "Promenade a une paire!" Выходят в гостиную: в первой паре Пищик и Шарлотта Ивановна, во второй -- Трофимов и Любовь Андреевна, в третьей -- Аня с почтовым чиновником, в четвертой -- Варя с начальником станции и т. д. Варя тихо плачет и, танцуя, утирает слезы. В последней паре Дуняша. Идут по гостиной, Пищик кричит: "Grand-rond, balancez!" и "Les cavaliers a genoux et remerciez vos dames" {"Променад парами!"... "Большой круг балансе!"... "Кавалеры, на колени и благодарите дам" (франц.).}.

Фирс во фраке проносит на подносе сельтерскую воду. Входят в гостиную Пищик и Трофимов.

Пищик. Я полнокровный, со мной уже два раза удар был, танцевать трудно, но, как говорится, попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй. Здоровье-то у меня лошадиное. Мой покойный родитель, шутник, царство небесное, насчет нашего происхождения говорил так, будто древний род наш Симеоновых-Пищиков происходит будто бы от той самой лошади, которую Калигула посадил в сенате... (Садится.) Но вот беда: денег нет! Голодная собака верует только в мясо... (Храпит и тотчас же просыпается.) Так и я... могу только про деньги... Трофимов. А у вас в фигуре в самом деле есть что-то лошадиное. Пищик. Что ж... лошадь хороший зверь... Лошадь продать можно...

Слышно, как в соседней комнате играют на биллиарде. В зале под аркой показывается Варя.

Трофимов (дразнит). Мадам Лопахина! Мадам Лопахина!.. Варя (сердито). Облезлый барин! Трофимов. Да, я облезлый барин и горжусь этим! Варя (в горьком раздумье). Вот наняли музыкантов, а чем платить? (Уходит.) Трофимов (Пищику). Если бы энергия, которую вы в течение всей вашей жизни затратили на поиски денег для уплаты процентов, пошла у вас на что-нибудь другое, то, вероятно, в конце концов вы могли бы перевернуть землю. Пищик. Ницше... философ... величайший, знаменитейший... громадного ума человек, говорит в своих сочинениях, будто фальшивые бумажки делать можно. Трофимов. А вы читали Ницше? Пищик. Ну... Мне Дашенька говорила. А я теперь в таком положении, что хоть фальшивые бумажки делай... Послезавтра триста десять рублей платить... Сто тридцать уже достал... (Ощупывает карманы, встревоженно.) Деньги пропали! Потерял деньги! (Сквозь слезы.) Где деньги? (Радостно.) Вот они, за подкладкой... Даже в пот ударило...

Входят Любовь Андреевна и Шарлотта Ивановна.

Любовь Андреевна (напевает лезгинку). Отчего так долго нет Леонида? Что он делает в городе? (Дуняше.) Дуняша, предложите музыкантам чаю... Трофимов. Торги не состоялись, по всей вероятности. Любовь Андреевна. И музыканты пришли некстати, и бал мы затеяли некстати... Ну, ничего... (Садится и тихо напевает.) Шарлотта (подает Пищику колоду карт). Вот вам колода карт, задумайте какую-нибудь одну карту. Пищик. Задумал. Шарлотта. Тасуйте теперь колоду. Очень хорошо. Дайте сюда, о мой милый господин Пищик. Ein, zwei, drei! Теперь поищите, она у вас в боковом кармане... Пищик (достает из бокового кармана карту). Восьмерка пик, совершенно верно! (Удивляясь.) Вы подумайте! Шарлотта (держит на ладони колоду карт, Трофимову). Говорите скорее, какая карта сверху? Трофимов. Что ж? Ну, дама пик. Шарлотта. Есть! (Пищику.) Ну? Какая карта сверху? Пищик. Туз червовый. Шарлотта. Есть!.. (Бьет по ладони, колода карт исчезает.) А какая сегодня хорошая погода!

Начальник станции (аплодирует). Госпожа чревовещательница, браво! Пищик (удивляясь). Вы подумайте! Очаровательнейшая Шарлотта Ивановна... я просто влюблен... Шарлотта. Влюблен? (Пожав плечами.) Разве вы можете любить? Guter Mensch, aber schlechter Musikant {Хороший человек, но плохой музыкант (нем.).}. Трофимов (хлопает Пищика по плечу). Лошадь вы этакая... Шарлотта. Прошу внимания, еще один фокус. (Берет со стула плед.) Вот очень хороший плед, я желаю продавать... (Встряхивает.) Не желает ли кто покупать? Пищик (удивляясь). Вы подумайте! Шарлотта. Ein, zwei, drei! (Быстро поднимает опущенный плед.)

За пледом стоит Аня; она делает реверанс, бежит к матери, обнимает ее и убегает назад в залу при общем восторге.

Любовь Андреевна (аплодирует). Браво, браво!.. Шарлотта. Теперь еще! Ein, zwei, drei!

Поднимает плед; за пледом стоит Варя и кланяется.

Пищик (удивляясь). Вы подумайте! Шарлотта. Конец! (Бросает плед на Пищика, делает реверанс и убегает в залу.) Пищик (спешит за ней). Злодейка... какова? Какова? (Уходит.) Любовь Андреевна. А Леонида все нет. Что он делает в городе, так долго, не понимаю! Ведь все уже кончено там, имение продано или торги не состоялись, зачем же так долго держать в неведении! Варя (стараясь ее утешить). Дядечка купил, я в этом уверена. Трофимов (насмешливо). Да. Варя. Бабушка прислала ему доверенность, чтобы он купил на ее имя с переводом долга. Это она для Ани. И я уверена, бог поможет, дядечка купит. Любовь Андреевна. Ярославская бабушка прислала пятнадцать тысяч, чтобы купить имение на ее имя, -- нам она не верит, -- а этих денег не хватило бы даже проценты заплатить. (Закрывает лицо руками.) Сегодня судьба моя решается, судьба... Трофимов (дразнит Варю). Мадам Лопахина! Варя (сердито). Вечный студент! Уже два раза увольняли из университета. Любовь Андреевна. Что же ты сердишься, Варя? Он дразнит тебя Лопахиным, ну что ж? Хочешь -- выходи за Лопахина, он хороший, интересный человек. Не хочешь -- не выходи; тебя, дуся, никто не неволит... Варя. Я смотрю на это дело серьезно, мамочка, надо прямо говорить. Он хороший человек, мне нравится. Любовь Андреевна. И выходи. Что же ждать, не понимаю! Варя. Мамочка, не могу же я сама делать ему предложение. Вот уже два года все мне говорят про него, все говорят, а он или молчит или шутит. Я понимаю. Он богатеет, занят делом, ему не до меня. Если бы были деньги, хоть немного, хоть бы сто рублей, бросила бы я все, ушла бы подальше. В монастырь бы ушла. Трофимов. Благолепие! Варя (Трофимову). Студенту надо быть умным! (Мягким тоном, со слезами.) Какой вы стали некрасивый, Петя, как постарели! (Любови Андреевне, уже не плача.) Только вот без дела не могу, мамочка. Мне каждую минуту надо что-нибудь делать.

Входит Яша.

Яша (едва удерживаясь от смеха). Епиходов биллиардный кий сломал!.. (Уходит.) Варя. Зачем же Епиходов здесь? Кто ему позволил на биллиарде играть? Не понимаю этих людей... (Уходит.) Любовь Андреевна. Не дразните ее, Петя, вы видите, она и без того в горе. Трофимов. Уж очень она усердная, не в свое дело суется. Все лето не давала покоя ни мне, ни Ане, боялась, как бы у нас романа не вышло. Какое ей дело? И к тому же я вида не подавал, я так далек от пошлости. Мы выше любви! Любовь Андреевна. А я вот, должно быть, ниже любви. (В сильном беспокойстве.) Отчего нет Леонида? Только бы знать: продано имение или нет? Несчастье представляется мне до такой степени невероятным, что даже как-то не знаю, что думать, теряюсь... Я могу сейчас крикнуть... могу глупость сделать. Спасите меня, Петя. Говорите же что-нибудь, говорите... Трофимов. Продано ли сегодня имение или не продано -- не все ли равно? С ним давно уже покончено, нет поворота назад, заросла дорожка. Успокойтесь, дорогая. Не надо обманывать себя, надо хоть раз в жизни взглянуть правде прямо в глаза. Любовь Андреевна. Какой правде? Вы видите, где правда и где неправда, а я точно потеряла зрение, ничего не вижу. Вы смело решаете все важные вопросы, но скажите, голубчик, не потому ли это, что вы молоды, что вы не успели перестрадать ни одного вашего вопроса? Вы смело смотрите вперед, и не потому ли, что не видите и не ждете ничего страшного, так как жизнь еще скрыта от ваших молодых глаз? Вы смелее, честнее, глубже нас, но вдумайтесь, будьте великодушны хоть на кончике пальца, пощадите меня. Ведь я родилась здесь, здесь жили мои отец и мать, мой дед, я люблю этот дом, без вишневого сада я не понимаю своей жизни, и если уж так нужно продавать, то продавайте и меня вместе с садом... (Обнимает Трофимова, целует его в лоб.) Ведь мой сын утонул здесь... (Плачет.) Пожалейте меня, хороший, добрый человек. Трофимов. Вы знаете, я сочувствую всей душой. Любовь Андреевна. Но надо иначе, иначе это сказать... (Вынимает платок, на пол падает телеграмма.) У меня сегодня тяжело на душе, вы не можете себе представить. Здесь мне шумно, дрожит душа от каждого звука, я вся дрожу, а уйти к себе не могу, мне одной в тишине страшно. Не осуждайте меня, Петя... Я вас люблю, как родного. Я охотно бы отдала за вас Аню, клянусь вам, только, голубчик, надо же учиться, надо курс кончить. Вы ничего не делаете, только судьба бросает вас с места на место, так это странно... Не правда ли? Да? И надо же что-нибудь с бородой сделать, чтобы она росла как-нибудь... (Смеется.) Смешной вы! Трофимов (поднимает телеграмму). Я не желаю быть красавцем. Любовь Андреевна. Это из Парижа телеграмма. Каждый день получаю. И вчера, и сегодня. Этот дикий человек опять заболел, опять с ним нехорошо... Он просит прощения, умоляет приехать, и по-настоящему мне следовало бы съездить в Париж, побыть возле него. У вас, Петя, строгое лицо, но что же делать, голубчик мой, что мне делать, он болен, он одинок, несчастлив, а кто там поглядит за ним, кто удержит его от ошибок, кто даст ему вовремя лекарство? И что ж тут скрывать или молчать, я люблю его, это ясно. Люблю, люблю... Это камень на моей шее, я иду с ним на дно, но я люблю этот камень и жить без него не могу. (Жмет Трофимову руку.) Не думайте дурно, Петя, не говорите мне ничего, не говорите... Трофимов (сквозь слезы). Простите за откровенность бога ради: ведь он обобрал вас! Любовь Андреевна. Нет, нет, нет, не надо говорить так... (Закрывает уши.) Трофимов. Ведь он негодяй, только вы одна не знаете этого! Он мелкий негодяй, ничтожество... Любовь Андреевна (рассердившись, но сдержанно). Вам двадцать шесть лет или двадцать семь, а вы все еще гимназист второго класса! Трофимов. Пусть! Любовь Андреевна. Надо быть мужчиной, в ваши годы надо понимать тех, кто любит. И надо самому любить... надо влюбляться! (Сердито.) Да, да! И у вас нет чистоты, а вы просто чистюлька, смешной чудак, урод... Трофимов (в ужасе). Что она говорит! Любовь Андреевна. "Я выше любви!" Вы не выше любви, а просто, как вот говорит наш Фирс, вы недотёпа. В ваши годы не иметь любовницы!.. Трофимов (в ужасе). Это ужасно! Что она говорит?! (Идет быстро в зал, схватив себя за голову.) Это ужасно... Не могу, я уйду... (Уходит, но тотчас же возвращается.) Между нами все кончено! (Уходит в переднюю.) Любовь Андреевна (кричит вслед). Петя, погодите! Смешной человек, я пошутила! Петя!

Слышно, как в передней кто-то быстро идет по лестнице и вдруг с грохотом падает вниз. Аня и Варя вскрикивают, но тотчас же слышится смех.

Что там такое?

Вбегает Аня.

Аня (смеясь). Петя с лестницы упал! (Убегает.) Любовь Андреевна. Какой чудак этот Петя...

Начальник станции останавливается среди залы и читает "Грешницу" А. Толстого. Его слушают, но едва он прочел несколько строк, как из передней доносятся звуки вальса, и чтение обрывается. Все танцуют. Проходят из передней Трофимов, Аня, Варя и Любовь Андреевна.

Ну, Петя... ну, чистая душа... я прощения прошу... Пойдемте танцевать... (Танцует с Петей.)

Аня и Варя танцуют.

Фирс входит, ставит свою палку около боковой двери.

Яша тоже вошел из гостиной, смотрит на танцы.

Яша. Что, дедушка? Фирс. Нездоровится. Прежде у нас на балах танцевали генералы, бароны, адмиралы, а теперь посылаем за почтовым чиновником и начальником станции, да и те не в охотку идут. Что-то ослабел я. Барин покойный, дедушка, всех сургучом пользовал, от всех болезней. Я сургуч принимаю каждый день уже лет двадцать, а то и больше; может, я от него и жив. Яша. Надоел ты, дед. (Зевает.) Хоть бы ты поскорее подох. Фирс. Эх ты... недотёпа! (Бормочет.)

Трофимов и Любовь Андреевна танцуют в зале, потом в гостиной.

Любовь Андреевна. Merci! Я посижу... (Садится.) Устала.

Входит Аня.

Аня (взволнованно). А сейчас на кухне какой-то человек говорил, что вишневый сад уже продан сегодня. Любовь Андреевна. Кому продан? Аня. Не сказал, кому. Ушел. (Танцует с Трофимовым, оба уходят в залу.) Яша. Это там какой-то старик болтал. Чужой. Фирс. А Леонида Андреича еще нет, не приехал. Пальто на нем легкое, демисезон, того гляди простудится. Эх, молодо-зелено. Любовь Андреевна. Я сейчас умру. Подите, Яша, узнайте, кому продано. Яша. Да он давно ушел, старик-то. (Смеется.) Любовь Андреевна (с легкой досадой). Ну, чему вы смеетесь? Чему рады? Яша. Очень уж Епиходов смешной. Пустой человек. Двадцать два несчастья. Любовь Андреевна. Фирс, если продадут имение, то куда ты пойдешь? Фирс. Куда прикажете, туда и пойду. Любовь Андреевна. Отчего у тебя лицо такое? Ты нездоров? Шел бы, знаешь, спать... Фирс. Да... (С усмешкой.) Я уйду спать, а без меня тут кто подаст, кто распорядится? Один на весь дом. Яша (Любови Андреевне). Любовь Андреевна! Позвольте обратиться к вам с просьбой, будьте так добры! Если опять поедете в Париж, то возьмите меня с собой, сделайте милость. Здесь мне оставаться положительно невозможно. (Оглядываясь, вполголоса.) Что ж там говорить, вы сами видите, страна необразованная, народ безнравственный, притом скука, на кухне кормят безобразно, а тут еще Фирс этот ходит, бормочет разные неподходящие слова. Возьмите меня с собой, будьте так добры!

Входит Пищик.

Пищик. Позвольте просить вас... на вальсишку, прекраснейшая... (Любовь Андреевна идет с ним.) Очаровательная, все-таки сто восемьдесят рубликов я возьму у вас... Возьму... (Танцует.) Сто восемьдесят рубликов...

Перешли в зал.

Яша (тихо напевает). "Поймешь ли ты души моей волненье..."

В зале фигура в сером цилиндре и в клетчатых панталонах машет руками и прыгает; крики: "Браво, Шарлотта Ивановна!"

Дуняша (остановилась, чтобы попудриться). Барышня велит мне танцевать, -- кавалеров много, а дам мало, -- а у меня от танцев кружится голова, сердце бьется, Фирс Николаевич, а сейчас чиновник с почты такое мне сказал, что у меня дыхание захватило.

Музыка стихает.

Фирс. Что же он тебе сказал? Дуняша. Вы, говорит, как цветок. Яша (зевает). Невежество... (Уходит.) Дуняша. Как цветок... Я такая деликатная девушка, ужасно люблю нежные слова. Фирс. Закрутишься ты.

Входит Епиходов.

Епиходов. Вы, Авдотья Федоровна, не желаете меня видеть... как будто я какое насекомое. (Вздыхает.) Эх, жизнь! Дуняша. Что вам угодно? Епиходов. Несомненно, может, вы и правы. (Вздыхает.) Но, конечно, если взглянуть с точки зрения, то вы, позволю себе так выразиться, извините за откровенность, совершенно привели меня в состояние духа. Я знаю свою фортуну, каждый день со мной случается какое-нибудь несчастье, и к этому я давно уже привык, так что с улыбкой гляжу на свою судьбу. Вы дали мне слово, и хотя я... Дуняша. Прошу вас, после поговорим, а теперь оставьте меня в покое. Теперь я мечтаю. (Играет веером.) Епиходов. У меня несчастье каждый день, и я, позволю себе так выразиться, только улыбаюсь, даже смеюсь.

Входит из залы Варя.

Варя. Ты все еще не ушел, Семен? Какой же ты, право, неуважительный человек. (Дуняше.) Ступай отсюда, Дуняша. (Епиходову.) То на биллиарде играешь и кий сломал, то по гостиной расхаживаешь, как гость. Епиходов. С меня взыскивать, позвольте вам выразиться, вы не можете. Варя. Я не взыскиваю с тебя, а говорю. Только и знаешь, что ходишь с места на место, а делом не занимаешься. Конторщика держим, а неизвестно -- для чего. Епиходов (обиженно). Работаю ли я, хожу ли, кушаю ли, играю ли на биллиарде, про то могут рассуждать только люди понимающие и старшие. Варя. Ты смеешь мне говорить это! (Вспылив.) Ты смеешь? Значит, я ничего не понимаю? Убирайся же вон отсюда! Сию минуту! Епиходов (струсив). Прошу вас выражаться деликатным способом. Варя (выйдя из себя). Сию же минуту вон отсюда! Вон!

Он идет к двери, она за ним.

Двадцать два несчастья! Чтобы духу твоего здесь не было! Чтобы глаза мои тебя не видели!

А, ты назад идешь? (Хватает палку, поставленную около двери Фирсом.) Иди... Иди... Иди, я тебе покажу... А, ты идешь? Идешь? Так вот же тебе... (Замахивается.)

В это время входит Лопахин.

Лопахин. Покорнейше благодарю. Варя (сердито и насмешливо). Виновата! Лопахин. Ничего-с. Покорно благодарю за приятное угощение. Варя. Не стоит благодарности. (Отходит, потом оглядывается и спрашивает мягко.) Я вас не ушибла? Лопахин. Нет, ничего. Шишка, однако, вскочит огромадная.

Пищик. Видом видать, слыхом слыхать... (Целуется с Лопахиным.) Коньячком от тебя попахивает, милый мой, душа моя. А мы тут тоже веселимся.

Входит Любовь Андреевна.

Любовь Андреевна. Это вы, Ермолай Алексеич? Отчего так долго? Где Леонид? Лопахин. Леонид Андреич со мной приехал, он идет... Любовь Андреевна (волнуясь). Ну, что? Были торги? Говорите же! Лопахин (сконфуженно, боясь обнаружить свою радость). Торги кончились к четырем часам... Мы к поезду опоздали, пришлось ждать до половины десятого. (Тяжело вздохнув.) Уф! У меня немножко голова кружится...

Входит Гаев; в правой руке у него покупки, левой он утирает слезы.

Любовь Андреевна. Леня, что? Леня, ну? (Нетерпеливо, со слезами.) Скорей же, бога ради... Гаев (ничего ей не отвечает, только машет рукой; Фирсу, плача). Вот возьми... Тут анчоусы, керченские сельди... Я сегодня ничего не ел... Столько я выстрадал!

Дверь в биллиардную открыта; слышен стук шаров и голос Яши: "Семь и восемнадцать!" У Гаева меняется выражение, он уже не плачет.

Устал я ужасно. Дашь мне, Фирс, переодеться. (Уходит к себе через залу, за ним Фирс.) Пищик. Что на торгах? Рассказывай же! Любовь Андреевна. Продан вишневый сад? Лопахин. Продан. Любовь Андреевна. Кто купил? Лопахин. Я купил.

Любовь Андреевна угнетена; она упала бы, если бы не стояла возле кресла и стола. Варя снимает с пояса ключи, бросает их на пол, посреди гостиной, и уходит.

Я купил! Погодите, господа, сделайте милость, у меня в голове помутилось, говорить не могу... (Смеется.) Пришли мы на торги, там уже Дериганов. У Леонида Андреича было только пятнадцать тысяч, а Дериганов сверх долга сразу надавал тридцать. Вижу, дело такое, я схватился с ним, надавал сорок. Он сорок пять. Я пятьдесят пять. Он, значит, по пяти надбавляет, я по десяти... Ну, кончилось. Сверх долга я надавал девяносто, осталось за мной. Вишневый сад теперь мой! Мой! (Хохочет.) Боже мой, господи, вишневый сад мой! Скажите мне, что я пьян, не в своем уме, что все это мне представляется... (Топочет ногами.) Не смейтесь надо мной! Если бы отец мой и дед встали из гробов и посмотрели на все происшествие, как их Ермолай, битый, малограмотный Ермолай, который зимой босиком бегал, как этот самый Ермолай купил имение, прекрасней которого ничего нет на свете. Я купил имение, где дед и отец были рабами, где их не пускали даже в кухню. Я сплю, это только мерещится мне, это только кажется... Это плод вашего воображения, покрытый мраком неизвестности... (Поднимает ключи, ласково улыбаясь.) Бросила ключи, хочет показать, что она уж не хозяйка здесь... (Звенит ключами.) Ну, да все равно.

Слышно, как настраивается оркестр.

Эй, музыканты, играйте, я желаю вас слушать! Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин хватит топором по вишневому саду, как упадут на землю деревья! Настроим мы дач, и наши внуки и правнуки увидят тут новую жизнь... Музыка, играй!

Играет музыка, Любовь Андреевна опустилась на стул и горько плачет.

(С укором.) Отчего же, отчего вы меня не послушали? Бедная моя, хорошая, не вернешь теперь. (Со слезами.) О, скорее бы все это прошло, скорее бы изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь. Пищик (берет его под руку, вполголоса). Она плачет. Пойдем в залу, пусть она одна... Пойдем... (Берет его под руку и уводит в залу.) Лопахин. Что ж такое? Музыка, играй отчетливо! Пускай всё, как я желаю! (С иронией.) Идет новый помещик, владелец вишневого сада! (Толкнул нечаянно столик, едва не опрокинул канделябры.) За все могу заплатить! (Уходит с Пищиком.)

В зале и гостиной нет никого, кроме Любови Андреевны, которая сидит, сжалась вся и горько плачет. Тихо играет музыка. Быстро входят Аня и Трофимов. Аня подходит к матери и становится перед ней на колени. Трофимов остается у входа в залу.

Аня. Мама!.. Мама, ты плачешь? Милая, добрая, хорошая моя мама, моя прекрасная, я люблю тебя... я благословляю тебя. Вишневый сад продан, его уже нет, это правда, правда, но не плачь, мама, у тебя осталась жизнь впереди, осталась твоя хорошая, чистая душа... Пойдем со мной, пойдем, милая, отсюда, пойдем!.. Мы насадим новый сад, роскошнее этого, ты увидишь его, поймешь, и радость, тихая, глубокая радость опустится на твою душу, как солнце в вечерний час, и ты улыбнешься, мама! Пойдем, милая! Пойдем!..

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Декорация первого акта. Нет ни занавесей на окнах, ни картин, осталось немного мебели, которая сложена в один угол, точно для продажи. Чувствуется пустота. Около выходной двери и в глубине сцены сложены чемоданы, дорожные узлы и т. п. Налево дверь открыта, оттуда слышны голоса Вари и Ани. Лопахин стоит, ждет. Яша держит поднос со стаканчиками, налитыми шампанским. В передней Епиходов увязывает ящик. За сценой в глубине гул. Это пришли прощаться мужики.

Яша. Простой народ прощаться пришел. Я такого мнения, Ермолай Алексеич, народ добрый, но мало понимает.

Гул стихает. Входят через переднюю Любовь Андреевна и Гаев; она не плачет, но бледна, лицо ее дрожит, она не может говорить.

Гаев. Ты отдала им свой кошелек, Люба. Так нельзя! Так нельзя! Любовь Андреевна. Я не смогла! Я не смогла!

Оба уходят.

Лопахин (в дверь, им вслед). Пожалуйте, покорнейше прошу! По стаканчику на прощанье. Из города не догадался привезть, а на станции нашел только одну бутылку. Пожалуйте!

Что ж, господа! Не желаете? (Отходит от двери.) Знал бы -- не покупал. Ну, и я пить не стану.

Яша осторожно ставит поднос на стул.

Выпей, Яша, хоть ты. Яша. С отъезжающими! Счастливо оставаться! (Пьет.) Это шампанское не настоящее, могу вас уверить. Лопахин. Восемь рублей бутылка.

Холодно здесь чертовски. Яша. Не топили сегодня, все равно уезжаем. (Смеется.) Лопахин. Что ты? Яша. От удовольствия. Лопахин. На дворе октябрь, а солнечно и тихо, как летом. Строиться хорошо. (Поглядев на часы, в дверь.) Господа, имейте в виду, до поезда осталось всего сорок шесть минут! Значит, через двадцать минут на станцию ехать. Поторапливайтесь.

Трофимов в пальто входит со двора.

Трофимов. Мне кажется, ехать уже пора. Лошади поданы. Черт его знает, где мои калоши. Пропали. (В дверь.) Аня, нет моих калош! Не нашел! Лопахин. А мне в Харьков надо. Поеду с вами в одном поезде. В Харькове проживу всю зиму. Я все болтался с вами, замучился без дела. Не могу без работы, не знаю, что вот делать с руками; болтаются как-то странно, точно чужие. Трофимов. Сейчас уедем, и вы опять приметесь за свой полезный труд. Лопахин. Выпей-ка стаканчик. Трофимов. Не стану. Лопахин. Значит, в Москву теперь? Трофимов. Да, провожу их в город, а завтра в Москву. Лопахин. Да... Что ж, профессора не читают лекций, небось всё ждут, когда приедешь! Трофимов. Не твое дело. Лопахин. Сколько лет, как ты в университете учишься? Трофимов. Придумай что-нибудь поновее. Это старо и плоско. (Ищет калоши.) Знаешь, мы, пожалуй, не увидимся больше, так вот позволь мне дать тебе на прощанье один совет: не размахивай руками! Отвыкни от этой привычки -- размахивать. И тоже вот строить дачи, рассчитывать, что из дачников со временем выйдут отдельные хозяева, рассчитывать так -- это тоже значит размахивать... Как-никак, все-таки я тебя люблю. У тебя тонкие, нежные пальцы, как у артиста, у тебя тонкая, нежная душа... Лопахин (обнимает его). Прощай, голубчик. Спасибо за все. Ежели нужно, возьми у меня денег на дорогу. Трофимов. Для чего мне? Не нужно. Лопахин. Ведь у вас нет! Трофимов. Есть. Благодарю вас. Я за перевод получил. Вот они тут, в кармане. (Тревожно.) А калош моих нет! Варя (из другой комнаты). Возьмите вашу гадость! (Выбрасывает на сцену пару резиновых калош.) Трофимов. Что же вы сердитесь, Варя? Гм... Да это не мои калоши! Лопахин. Я весной посеял маку тысячу десятин и теперь заработал сорок тысяч чистого. А когда мой мак цвел, что это была за картина! Так вот я, говорю, заработал сорок тысяч и, значит, предлагаю тебе взаймы, потому что могу. Зачем же нос драть? Я мужик... попросту. Трофимов. Твой отец был мужик, мой -- аптекарь, и из этого не следует решительно ничего.

Лопахин вынимает бумажник.

Оставь, оставь... Дай мне хоть двести тысяч, не возьму. Я свободный человек. И всё, что так высоко и дорого цените вы все, богатые и нищие, не имеет надо мной ни малейшей власти, вот как пух, который носится по воздуху. Я могу обходиться без вас, я могу проходить мимо вас, я силен и горд. Человечество идет к высшей правде, к высшему счастью, какое только возможно на земле, и я в первых рядах! Лопахин. Дойдешь? Трофимов. Дойду.

Дойду, или укажу другим путь, как дойти.

Слышно, как вдали стучат топором по дереву.

Лопахин. Ну, прощай, голубчик. Пора ехать. Мы друг перед другом нос дерем, а жизнь знай себе проходит. Когда я работаю подолгу, без устали, тогда мысли полегче, и кажется, будто мне тоже известно, для чего я существую. А сколько, брат, в России людей, которые существуют неизвестно для чего. Ну, все равно, циркуляция дела не в этом. Леонид Андреич, говорят, принял место, будет в банке, шесть тысяч в год... Только ведь не усидит, ленив очень... Аня (в дверях). Мама вас просит: пока она не уехала, чтоб не рубили сада. Трофимов. В самом деле, неужели не хватает такта... (Уходит через переднюю.) Лопахин. Сейчас, сейчас... Экие, право. (Уходит за ним.) Аня. Фирса отправили в больницу? Яша. Я утром говорил. Отправили, надо думать. Аня (Епиходову, который проходит через залу). Семен Пантелеич, справьтесь, пожалуйста, отвезли ли Фирса в больницу. Яша (обиженно). Утром я говорил Егору. Что ж спрашивать по десяти раз! Епиходов. Долголетний Фирс, по моему окончательному мнению, в починку не годится, ему надо к праотцам. А я могу ему только завидовать. (Положил чемодан на картонку со шляпой и раздавил.) Ну, вот, конечно. Так и знал. (Уходит.) Яша (насмешливо). Двадцать два несчастья... Варя (за дверью). Фирса отвезли в больницу? Аня. Отвезли. Варя. Отчего же письмо не взяли к доктору? Аня. Так надо послать вдогонку... (Уходит.) Варя (из соседней комнаты). Где Яша? Скажите, мать его пришла, хочет проститься с ним. Яша (машет рукой). Выводят только из терпения.

Дуняша все время хлопочет около вещей; теперь, когда Яша остался один, она подошла к нему.

Дуняша. Хоть бы взглянули разочек, Яша. Вы уезжаете... меня покидаете... (Плачет и бросается ему на шею.) Яша. Что ж плакать? (Пьет шампанское.) Через шесть дней я опять в Париже. Завтра сядем в курьерский поезд и закатим, только нас и видели. Даже как-то не верится. Вив ла Франс!.. {Да здравствует Франция!.. (франц. Vive la France!)} Здесь не по мне, не могу жить... ничего не поделаешь. Насмотрелся на невежество -- будет с меня. (Пьет шампанское.) Что ж плакать? Ведите себя прилично, тогда не будете плакать. Дуняша (пудрится, глядясь в зеркальце). Пришлите из Парижа письмо. Ведь я вас любила, Яша, так любила! Я нежное существо, Яша! Яша. Идут сюда. (Хлопочет около чемоданов, тихо напевает.)

Входят Любовь Андреевна, Гаев, Аня и Шарлотта Ивановна.

Гаев. Ехать бы нам. Уже немного осталось. (Глядя на Яшу.) От кого это селедкой пахнет! Любовь Андреевна. Минут через десять давайте уже в экипажи садиться... (Окидывает взглядом комнату.) Прощай, милый дом, старый дедушка. Пройдет зима, настанет весна, а там тебя уже не будет, тебя сломают. Сколько видели эти стены! (Целует горячо дочь.) Сокровище мое, ты сияешь, твои глазки играют, как два алмаза. Ты довольна? Очень? Аня. Очень! Начинается новая жизнь, мама! Гаев (весело). В самом деле, теперь все хорошо. До продажи вишневого сада мы все волновались, страдали, а потом, когда вопрос был решен окончательно, бесповоротно, все успокоились, повеселели даже... Я банковский служака, теперь я финансист... желтого в середину, и ты, Люба, как-никак, выглядишь лучше, это несомненно. Любовь Андреевна. Да. Нервы мои лучше, это правда.

Ей подают шляпу и пальто.

Я сплю хорошо. Выносите мои вещи, Яша. Пора. (Ане.) Девочка моя, скоро мы увидимся... Я уезжаю в Париж, буду жить там на те деньги, которые прислала твоя ярославская бабушка на покупку имения -- да здравствует бабушка! -- а денег этих хватит ненадолго. Аня. Ты, мама, вернешься скоро, скоро... не правда ли? Я подготовлюсь, выдержу экзамен в гимназии и потом буду работать, тебе помогать. Мы, мама, будем вместе читать разные книги... Не правда ли? (Целует матери руки.) Мы будем читать в осенние вечера, прочтем много книг, и перед нами откроется новый, чудесный мир... (Мечтает.) Мама, приезжай... Любовь Андреевна. Приеду, мое золото. (Обнимает дочь.)

Входит Лопахин. Шарлотта тихо напевает песенку.

Гаев. Счастливая Шарлотта: поет! Шарлотта (берет узел, похожий на свернутого ребенка). Мой ребеночек, бай, бай...

Слышится плач ребенка: "Уа, уа!.."

Замолчи, мой хороший, мой милый мальчик.

"Уа!.. уа!.."

Мне тебя так жалко! (Бросает узел на место.) Так вы, пожалуйста, найдите мне место. Я не могу так. Лопахин. Найдем, Шарлотта Ивановна, не беспокойтесь. Гаев. Все нас бросают, Варя уходит... мы стали вдруг не нужны. Шарлотта. В городе мне жить негде. Надо уходить... (Напевает.) Все равно...

Входит Пищик.

Лопахин. Чудо природы!.. Пищик (запыхавшись). Ой, дайте отдышаться... замучился... Мои почтеннейшие... Воды дайте... Гаев. За деньгами небось? Слуга покорный, ухожу от греха... (Уходит.) Пищик. Давненько не был у вас... прекраснейшая... (Лопахину.) Ты здесь... рад тебя видеть... громаднейшего ума человек... возьми... получи... (Подает Лопахину деньги.) Четыреста рублей... За мной остается восемьсот сорок... Лопахин (в недоумении пожимает плечами). Точно во сне... Ты где же взял? Пищик. Постой... Жарко... Событие необычайнейшее. Приехали ко мне англичане и нашли в земле какую-то белую глину... (Любови Андреевне.) И вам четыреста... прекрасная... удивительная... (Подает деньги.) Остальные потом. (Пьет воду.) Сейчас один молодой человек рассказывал в вагоне, будто какой-то... великий философ советует прыгать с крыш... "Прыгай!", говорит, и в этом вся задача. (Удивленно.) Вы подумайте! Воды!.. Лопахин. Какие же это англичане? Пищик. Сдал им участок с глиной на двадцать четыре года... А теперь, извините, некогда... надо скакать дальше... Поеду к Знойкову... к Кардамонову... Всем должен... (Пьет.) Желаю здравствовать... В четверг заеду... Любовь Андреевна. Мы сейчас переезжаем в город, а завтра я за границу. Пищик. Как? (Встревоженно.) Почему в город? То-то я гляжу на мебель... чемоданы... Ну, ничего... (Сквозь слезы.) Ничего... Величайшего ума люди... эти англичане... Ничего... Будьте счастливы... Бог поможет вам... Ничего... Всему на этом свете бывает конец... (Целует руку Любови Андреевне.) А дойдет до вас слух, что мне конец пришел, вспомните вот эту самую... лошадь и скажите: "Был на свете такой, сякой... Симеонов-Пищик... царство ему небесное"... Замечательнейшая погода... Да... (Уходит в сильном смущении, но тотчас же возвращается и говорит в дверях.) Кланялась вам Дашенька! (Уходит.) Любовь Андреевна. Теперь можно и охать. Уезжаю я с двумя заботами. Первая -- это больной Фирс. (Взглянув на часа.) Еще минут пять можно... Аня. Мама, Фирса уже отправили в больницу. Яша отправил утром. Любовь Андреевна. Вторая моя печаль -- Варя. Она привыкла рано вставать и работать, и теперь без труда она как рыба без воды. Похудела, побледнела и плачет, бедняжка...

Вы это очень хорошо знаете, Ермолай Алексеич; я мечтала... выдать ее за вас, да и по всему видно было, что вы женитесь. (Шепчет Ане, та кивает Шарлотте, и обе уходят.) Она вас любит, вам она по душе, и не знаю, не знаю, почему это вы точно сторонитесь друг друга. Не понимаю! Лопахин. Я сам тоже не понимаю, признаться. Как-то странно все... Если есть еще время, то я хоть сейчас готов... Покончим сразу -- и баста, а без вас я, чувствую, не сделаю предложения. Любовь Андреевна. И превосходно. Ведь одна минута нужна, только. Я ее сейчас позову... Лопахин. Кстати и шампанское есть. (Поглядев на стаканчики.) Пустые, кто-то уже выпил.

Яша кашляет.

Это называется вылакать... Любовь Андреевна (оживленно). Прекрасно. Мы выйдем... Яша, allez! Я ее позову... (В дверь.) Варя, оставь все, поди сюда. Иди! (Уходит с Яшей.) Лопахин (поглядев на часы). Да...

Пауза.
За дверью сдержанный смех, шепот, наконец входит Варя.

Варя (долго осматривает вещи). Странно, никак не найду... Лопахин. Что вы ищете? Варя. Сама уложила и не помню.

Лопахин. Вы куда же теперь, Варвара Михайловна? Варя. Я? К Рагулиным... Договорилась к ним смотреть за хозяйством... в экономки, что ли. Лопахин. Это в Яшнево? Верст семьдесят будет.

Вот и кончилась жизнь в этом доме... Варя (оглядывая вещи). Где же это... Или, может, я в сундук уложила... Да, жизнь в этом доме кончилась... больше уже не будет... Лопахин. А я в Харьков уезжаю сейчас... вот с этим поездом. Дела много. А тут во дворе оставляю Епиходова... Я его нанял. Варя. Что ж! Лопахин. В прошлом году об эту пору уже снег шел, если припомните, а теперь тихо, солнечно. Только что вот холодно... Градуса три мороза. Варя. Я не поглядела.

Да и разбит у нас градусник...

Лопахин (точно давно ждал этого зова). Сию минуту! (Быстро уходит.)

Варя, сидя на полу, положив голову на узел с платьем, тихо рыдает. Отворяется дверь, осторожно входит Любовь Андреевна.

Любовь Андреевна. Что?

Надо ехать. Варя (уже не плачет, вытерла глаза). Да, пора, мамочка. Я к Рагулиным поспею сегодня, не опоздать бы только к поезду... Любовь Андреевна (в дверь). Аня, одевайся!

Входят Аня, потом Гаев, Шарлотта Ивановна. На Гаеве теплое пальто с башлыком. Сходится прислуга, извозчики. Около вещей хлопочет Епиходов.

Теперь можно и в дорогу. Аня (радостно). В дорогу! Гаев. Друзья мои, милые, дорогие друзья мои! Покидая этот дом навсегда, могу ли я умолчать, могу ли удержаться, чтобы не высказать на прощанье те чувства, которые наполняют теперь все мое существо... Аня (умоляюще). Дядя! Варя. Дядечка, не нужно! Гаев (уныло). Дуплетом желтого в середину... Молчу...

Входит Трофимов, потом Лопахин.

Трофимов. Что же, господа, пора ехать! Лопахин. Епиходов, мое пальто! Любовь Андреевна. Я посижу еще одну минутку. Точно раньше я никогда не видела, какие в этом доме стены, какие потолки, и теперь я гляжу на них с жадностью, с такой нежной любовью... Гаев. Помню, когда мне было шесть лет, в Троицын день я сидел на этом окне и смотрел, как мой отец шел в церковь... Любовь Андреевна. Все вещи забрали? Лопахин. Кажется, все. (Епиходову, надевая пальто.) Ты же, Епиходов, смотри, чтобы все было в порядке. Епиходов (говорит сиплым голосом). Будьте покойны, Ермолай Алексеич! Лопахин. Что это у тебя голос такой? Епиходов. Сейчас воду пил, что-то проглотил. Яша (с презрением). Невежество... Любовь Андреевна. Уедем -- и здесь не останется ни души... Лопахин. До самой весны. Варя (выдергивает из узла зонтик, похоже, как будто она замахнулась).

Лопахин делает вид, что испугался.

Что вы, что вы... Я и не думала. Трофимов. Господа, идемте садиться в экипажи... Уже пора! Сейчас поезд придет! Варя. Петя, вот они, ваши калоши, возле чемодана. (Со слезами.) И какие они у вас грязные, старые... Трофимов (надевая калоши). Идем, господа!.. Гаев (сильно смущен, боится заплакать). Поезд... станция... Круазе в середину, белого дуплетом в угол... Любовь Андреевна. Идем! Лопахин. Все здесь? Никого там нет? (Запирает боковую дверь налево.) Здесь вещи сложены, надо запереть. Идем!.. Аня. Прощай, дом! Прощай, старая жизнь! Трофимов. Здравствуй, новая жизнь!.. (Уходит с Аней.)

Варя окидывает взглядом комнату и не спеша уходит. Уходят Яша и Шарлотта с собачкой.

Лопахин. Значит, до весны. Выходите, господа... До свиданция!.. (Уходит.)

Любовь Андреевна и Гаев остались вдвоем. Они точно ждали этого, бросаются на шею друг другу и рыдают сдержанно, тихо, боясь, чтобы их не услышали.

Гаев (в отчаянии). Сестра моя, сестра моя... Любовь Андреевна. О мой милый, мой нежный, прекрасный сад!.. Моя жизнь, моя молодость, счастье мое, прощай!.. Прощай!..

В последний раз взглянуть на стены, на окна... По этой комнате любила ходить покойная мать... Гаев. Сестра моя, сестра моя!..

Любовь Андреевна. Мы идем!..

Сцена пуста. Слышно, как на ключ запирают все двери, как потом отъезжают экипажи. Становится тихо. Среди тишины раздается глухой стук топора по дереву, звучащий одиноко и грустно.

Слышатся шаги. Из двери, что направо, показывается Фирс. Он одет, как всегда, в пиджаке и белой жилетке, на ногах туфли. Он болен.

Фирс (подходит к двери, трогает за ручку). Заперто. Уехали... (Садится на диван.) Про меня забыли... Ничего... я тут посижу... А Леонид Андреич, небось, шубы не надел, в пальто поехал... (Озабоченно вздыхает.) Я-то не поглядел... Молодо-зелено! (Бормочет что-то, чего понять нельзя.) Жизнь-то прошла, словно и не жил... (Ложится.) Я полежу... Силушки-то у тебя нету, ничего не осталось, ничего... Эх ты... недотёпа!.. (Лежит неподвижно.)

Слышится отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный. Наступает тишина, и только слышно, как далеко в саду топором стучат по дереву.

В своих воспоминаниях об А. П. Чехове писал :

«Послушайте, я же нашел чудесное название для пьесы. Чудесное!» - объявил он, смотря на меня в упор. «Какое?» - заволновался я. «Ви́шневый сад», - и он закатился радостным смехом. Я не понял причины его радости и не нашел ничего особенного в названии. Однако, чтоб не огорчить Антона Павловича, пришлось сделать вид, что его открытие произвело на меня впечатление… Вместо объяснения Антон Павлович начал повторять на разные лады, со всевозможными интонациями и звуковой окраской: «Ви́шневый сад. Послушайте, это чудесное название! Ви́шневый сад. Ви́шневый!»… После этого свидания прошло несколько дней или неделя… Как-то во время спектакля он зашел ко мне в уборную и с торжественной улыбкой присел к моему столу. Чехов любил смотреть, как мы готовимся к спектаклю. Он так внимательно следил за нашим гримом, что по его лицу можно было угадывать, удачно или неудачно кладешь на лицо краску. «Послушайте, не Ви́шневый, а Вишнёвый сад», - объявил он и закатился смехом. В первую минуту я даже не понял, о чем идет речь, но Антон Павлович продолжал смаковать название пьесы, напирая на нежный звук ё в слове «Вишнёвый», точно стараясь с его помощью обласкать прежнюю красивую, но теперь ненужную жизнь, которую он со слезами разрушал в своей пьесе. На этот раз я понял тонкость: «Ви́шневый сад» - это деловой, коммерческий сад, приносящий доход. Такой сад нужен и теперь. Но «Вишнёвый сад» дохода не приносит, он хранит в себе и в своей цветущей белизне поэзию былой барской жизни. Такой сад растет и цветет для прихоти, для глаз избалованных эстетов. Жаль уничтожать его, а надо, так как процесс экономического развития страны требует этого.

Действующие лица

• Раневская, Любовь Андреевна - помещица
• Аня - её дочь, 17 лет
• Варя - её приёмная дочь, 24 года
• Гаев Леонид Андреевич - брат Раневской
• Лопахин Ермолай Алексеевич - купец
• Трофимов Пётр Сергеевич - студент
• Симеонов-Пищик Борис Борисович - помещик
• Шарлотта Ивановна - гувернантка
• Епиходов Семён Пантелеевич - конторщик
• Дуняша - горничная .
• Фирс - лакей, старик 87 лет
• Яша - молодой лакей
• Прохожий
• Начальник станции
• Почтовый чиновник
• Гости
• Прислуга

Сюжет

Действие происходит весной в имении Любови Андреевны Раневской, которая, после нескольких лет проживания во Франции возвращается со своей семнадцатилетней дочерью Аней в Россию. На станции их уже ждут Гаев, брат Раневской, Варя, её приемная дочь.

Денег у Раневской практически не осталось, а имение с его прекрасным вишнёвым садом в скором времени может быть продано за долги. Знакомый купец Лопахин рассказывает помещице свой вариант решения проблемы: он предлагает разбить землю на участки и отдавать их в аренду дачникам. Любовь Андревна сильно удивлена таким предложением: она не может представить, как можно вырубить вишневый сад и отдать свое имение, где она выросла, где прошла её молодая жизнь и где погиб её сын Гриша, в аренду дачникам. Гаев и Варя также пытаются отыскать какие-либо выходы из сложившейся ситуации: Гаев обнадеживает всех, говоря, что он клянется, что имение не будет продано. В его планах занять денег у богатой ярославской тетушки, которая, впрочем, Раневскую недолюбливает.

Во второй части всё действие переносится на улицу. Лопахин продолжает настаивать на своем плане как на единственном верном, но его даже не слушают. В то же время в пьесе появляется и философская тематика и более полно раскрывается образ учителя Трофимова. Вступив в разговор с Раневской и Гаевым, Трофимов говорит о будущем России, о счастье, о новом человеке. Мечтательный Трофимов вступает в спор с материалистом Лопахиным, который не способен оценить его мысли, а оставшись наедине с Аней, которая одна из всех его понимает, Трофимов говорит ей, что надо быть «выше любви».

В третьем действии Гаев и Лопахин уезжают в город, где должны состояться торги, а тем временем в имении устраиваются танцы. Гувернантка Шарлотта Ивановна развлекает гостей своими фокусами с чревовещанием . Каждый из героев занят своими проблемами. Любовь Андреевна переживает, почему же её брат так долго не возвращается. Когда же Гаев всё-таки появляется, он сообщает полной безосновательных надежд сестре, что имение продано, а его покупателем стал Лопахин. Лопахин счастлив, он чувствует свою победу и просит музыкантов сыграть что-нибудь весёлое, ему нет никакого дела до грусти и отчаяния Раневских и Гаева.

Финальное действие посвящено отъезду Раневской, её брата, дочерей и прислуги из имения. Они расстаются с местом, которое так много для них значило и начинают новую жизнь. План Лопахина осуществился: теперь он, как и хотел, вырубит сад и отдаст землю в аренду дачникам. Все уезжают, и только старый лакей Фирс, брошенный всеми, произносит финальный монолог , после чего слышится звук стука топора по дереву.

Критика

Художественные особенности

Театральные постановки

Первая постановка в МХТ

• 17 января 1904 года состоялась премьера пьесы в Московском художественном театре. Режиссёры Станиславский и Немирович-Данченко , художник В. А. Симов

В ролях:

Станиславский в роли Гаева

• 17 апреля 1958 год во МХАТе была осуществлена новая постановка пьесы (реж. В. Я. Станицын , худ. Л. Н. Силич).

• На сцене Художественного театра (где пьеса прошла в 1904-1959 гг. 1273 раза) в разное время были заняты: А. К. Тарасова , О. Н. Андровская , В. Попова (Раневская); Коренева , Тарасова, А. О. Степанова , Комолова , И. П. Гошева (Аня); Н. Н. Литовцева , М. Г. Савицкая , О. И. Пыжова , Тихомирова (Варя); В. В. Лужский , Ершов, Подгорный , Соснин, В. И. Качалов , П. В. Массальский (Гаев); Н. П. Баталов , Н. О. Массалитинов , Б. Г. Добронравов , С. К. Блинников , Жильцов (Лопахин); Берсенев , Подгорный , В. А. Орлов , Яров (Трофимов); М. Н. Кедров , В. В. Готовцев , Волков (Симеонов-Пищик); Халютина , М. О. Кнебель , Морес (Шарлотта Ивановна); А. Н. Грибов , В. О. Топорков , Н. И. Дорохин (Епиходов); С. Кузнецов , Тарханов , А. Н. Грибов , Попов, Н. П. Хмелёв , Титушин (Фирс); Грибов , С. К. Блинников , В. В. Белокуров (Яша).

• Одновременно с Художественным театром, 17 января 1904 года , в Харьковском театре Дюковой (реж. Песоцкий и Александров; Раневская - Ильнарская, Лопахин - Павленков, Трофимов - Нерадовский, Симеонов-Пищик - Б. С. Борисов, Шарлотта Ивановна - Милич, Епиходов - Колобов, Фирс - Глюске-Добровольский).
• Товарищество Новой драмы (Херсон, 1904; режиссёр и исполнитель роли Трофимова - В. Э. Мейерхольд)
• Александринский театр (1905; режиссёр Озаровский , худ. Константин Коровин ; возобновлен в 1915; режиссёр А. Н. Лаврентьев)
• Петербургский Общедоступный театр и Передвижной театр под рук. П. П. Гайдебурова и Н. Ф. Скарской (1907 и 1908, режиссёр и исполнитель роли Трофимова - П. П. Гайдебуров)
• Киевский театр Соловцова (1904)
• Виленский театр (1904)
• Петербургский Малый театр (1910)
• Харьковский театр (1910, реж. Синельников)

и др. театры.

Среди исполнителей пьесы: Гаев - Далматов , Раневская - Мичурина-Самойлова, Лопахин - Ходотов , Симеонов-Пищик - Варламов .

СССР

• Ленинградский театр «Комедия» (1926; реж. К. П. Хохлов ; Раневская - Грановская , Яша - Харламов, Фирс - Надеждин)
• Нижегородский театр драмы (1929; реж. и исполнитель роли Гаева - Собольщиков-Самарин , худ. К. Иванов; Раневская - Зорич, Лопахин - Муратов, Епиходов - Хованский, Фирс - Левкоев)
• Театр-студия под руководством Р. Н. Симонова (1934; реж. Лобанов , худ. Матрунин); Раневская - А. И. Делекторская, Гаев - Н. С. Толкачёв, Лопахин - Ю. Т. Черноволенко, Трофимов - Е. К. Забиякин , Аня - К. И. Тарасова.
• Воронежский Большой советский театр (1935; реж. и исполнитель роли Гаева - Шебуев, худ. Стернин; Раневская - Данилевская, Аня - Супротивная, Лопахин - Г. Васильев, Шарлотта Ивановна - Мариуц, Фирс - Пельтцер; спектакль показывался в том же году в Москве)
• Ленинградский Большой драматический театр (1940; реж. П. П. Гайдебуров , худ. Т. Г. Бруни ; Раневская - Грановская , Епиходов - Сафронов, Симеонов-Пищик - Лариков)
• Театр им. И. Франко (1946; реж. К. П. Хохлов, худ. Меллер; Раневская - Ужвий , Лопахин - Добровольский, Гаев - Милютенко, Трофимов - Пономаренко)
• Ярославский театр (1950, Раневская - Чудинова, Гаев - Комиссаров, Лопахин - Ромоданов, Трофимов - Нельский , Симеонов-Пищик - Свободин)
• Театр им. Я. Купалы , Минск (1951; Раневская - Галина, Фирс - Григонис , Лопахин - Платонов)
• Театр им. Сундукяна, Ереван (1951; реж. Аджемян, худ. С. Арутчян; Раневская - Вартанян, Аня - Мурадян, Гаев - Джанибекиан, Лопахин - Малян, Трофимов - Г. Арутюнян, Шарлотта Ивановна - Степанян, Епиходов - Аветисян, Фирс - Вагаршян)
• Латвийский театр драмы, Рига (1953; реж. Лейманис; Раневская - Клинт, Лопахин - Катлап, Гаев - Видениек, Симеонов-Пищик - Силсниек, Фирс - Яунушан)
• Московский Театр им. Ленинского комсомола (1954; реж. и исполнительница роли Раневской - С. В. Гиацинтова , худ. Шестаков)
• Свердловский театр драмы (1954; реж. Битюцкий , худ. Кузьмин; Гаев - Ильин , Епиходов - Максимов, Раневская - Аман-Дальская)
• Московский Театр им. В. В. Маяковского (1956, реж. Дудин, Раневская - Бабанова)
• Харьковский театр русской драмы (1935; реж. Н. Петров)
• театр «Красный факел» (Новосибирск, 1935; реж. Литвинов)
• Литовский театр драмы, Вильнюс (1945; реж. Даугуветис)
• Иркутский театр (1946),
• Саратовский театр (1950),
• Таганрогский театр (1950, возобновлен в 1960 году);
• Ростовский-на-Дону театр (1954),
• Таллинский русский театр (1954),
• Рижский театр (1960),
• Казанский Большой драм. театр (1960),
• Краснодарский театр (1960),
• Фрунзенский театр (1960)
• В ТЮЗах: Ленгостюз (1950), Куйбышевский (1953), Московский областной областной (1955), Горьковский (I960) и др.
• - Театр на Таганке , режиссёр А. В. Эфрос . В роли Лопахина - Владимир Высоцкий
• - «Вишнёвый сад» (телевизионный спектакль) - режиссёр Леонид Хейфец . В главных ролях: Руфина Нифонтова - Раневская , Иннокентий Смоктуновский - Гаев , Юрий Каюров - Лопахин
• - Театр Сатиры , режиссёр В. Н. Плучек . В главных ролях: Андрей Миронов - Лопахин , Анатолий Папанов - Гаев
• - МХАТ им. Горького , режиссёр С. В. Данченко; в роли Раневской Т. В. Доронина

Англия

Театр Сценического общества (1911), «Олд Вик » (1933 и др. годы) в Лондоне, the Sadler’s Wells Theatre (Лондон, 1934, реж. Тирон Гатри, пер. Hubert Butler), Шеффилдский репертуарный театр (1936), Корнуоллский университетский театр (1946), театр Оксфордского драматического общества (1957 и 1958), Ливерпульский театр

• the Royal National Theatre, (Лондон, 1978, реж. Питер Холл, пер. Michael Frayn (Noises Off) Раневская - Dorothy Tutin, Лопахин - А. Финни Albert Finney, Трофимов - Б. Кингсли , Фирс - Ралф Ричардсон.
• the Riverside Studios (Лондон), 1978 реж. Питер Джилл (Gill)
• 2007: The Crucible Theatre, Шеффилд реж. Джонатан Миллер, Раневская - Joanna Lumley.
• 2009: The Old Vic, Лондон , реж. Сэм Мендес , адаптация - Том Стоппард

США

• Нью-йоркский Гражданский репертуарный театр (1928, 1944; режиссёр и исполнительница роли Раневской Ева Ле Гальенн), Университетские театры в Айове (1932) и Детройте (1941), Нью-йоркский театр 4-й улицы (1955)
• the Lincoln Center for the Performing Arts (1977, Раневская - Irene Worth, Дуняша - М. Стрип , реж. Andrei Serban, ; награда Тони за костюмы - Santo Loquasto)
• The Atlantic Theatre Company, 2005 (Tom Donaghy)
• the Mark Taper Forum in Los Angeles, California, 2006; Раневская - Annette Bening, Лопахин - А. Молина , пер. Martin Sherman (Bent); реж. Sean Mathias (Indiscretions)
• 2007 The Huntington Theatre Company (Бостонский университет) пер. Richard Nelson, реж. Nicholas Martin, Раневская - Kate Burton, Шарлотта Ивановна - Joyce Van Patten, Фирс - Dick Latessa.

Другие страны

• Германия - Лейпцигский гор. театр (1914 и 1950), «Народная сцена», Берлин (1918), «Берлинская комедия» (1947), Франкфуртский (на Одере) театр (1951), Гейдельбергский театр (1957), Франкфуртский (на Майне) театр (1959)
• франция - театр Мариньи в Париже (1954)
• в Чехословакии - театр в Брно (1905 и 1952), пражский Национальный театр (191, 1951, 1952), Пражский театр на Виноградах (1945), театр в Остраве (1954), Пражский реалистический театр (1959)
• в Японии - труппа «Кин-дай гэкидзё» (1915), театр об-ва «Сигэки Кекай» (1923), театр «Цукидзе» (1927), труппы «Бунгакудза» и «Хайюдза» (1945) и др.
• Независимый театр в Сиднее (1942); будапештский Национальный театр (1947), Театр Пикколо в Милане (1950), Королевский театр в Гааге (Нидерланды, 1953), Национальный театр в Осло (1953), Софийский Свободный театр (1954), Парижский театр «Мариньи» (1954; реж. Ж.-Л. Барро; Раневская - Рено), Национальный театр в Рейкьявике (Исландия, 1957), Краковский театр «Стари», Бухарестский муниципальный театр (1958), театр Симьенто в Буэнос-Айресе (1958), театр в Стокгольме (1958).
• 1981 П. Брук (на французском языке); Раневская - Natasha Parry (жена реж.), Лопахин - Niels Arestrup, Гаев - М. Пикколи . Восстановлена в the Brooklyn Academy of Music (1988).
• Постановка в Париже мэтром французского театра Бернаром Собелем трилогии: Антон Чехов «Вишневый сад» (1903) - Исаак Бабель «Мария» (1933) - Михаил Волохов «Игра в жмурики» (1989). пресса
• 2008 Chichester Festival Theatre Stage (в ролях: Dame Diana Rigg, Frank Finlay, Natalie Cassidy, Jemma Redgrave, Maureen Lipman)
• The Bridge Project 2009, T. Стоппард
• Украина - 2008 год - Ровенский украинский академический музыкально-драматический театр . Режиссер - Дмитрий Лазорко. Художник по костюмам - Алексей Залевский. Раневская - нар.арт. Украины Нина Николаева. Лопахин - засл.арт. Украины Виктор Янчук.
• Израиль - 2010 год - Театр Хан (Иерусалим). Перевод - Ривка Мешулах, постановка - Михаэль Гуревич, музыка - Рои Яркони.
• Каталония 2010 год - Театр Ромеа (Барселона). Перевод - Хулио Манрике, адаптация - Дэвид Мэмет , постановка - Кристина Женебат.
• Украина - 2011 год - Днепропетровский Театрально-Художественный Колледж.

• - «Современник », реж. Галина Волчек , сценография - Павел Каплевич и Пётр Кириллов; Раневская - Марина Неёлова , Аня - Мария Аниканова , Варя - Елена Яковлева , Гаев - Игорь Кваша , Лопахин - Сергей Гармаш , Трофимов - Александр Хованский, Симеонов-Пищик - Геннадий Фролов, Шарлотта Ивановна - Ольга Дроздова , Епиходов - Александр Олешко , Дуняша - Дарья Фролова, Фирс - Валентин Гафт - пресса

• - «Театр "У Никитских ворот"», реж. Марк Розовский ; Раневская - Галина Борисова, Гаев - Игорь Старосельцев , Петя Трофимов - Валерий Толков, Варя - Ольга Олеговна Лебедева, Фирс - Александр Карпов , Лопакин - Андрей Молотков

• - Фонд Станиславского (Москва) & «Мено Фортас» (Вильнюс), реж. Э.Някрошюс ; Раневская - Людмила Максакова , Варя - Инга Оболдина , Гаев - Владимир Ильин , Лопахин - Евгений Миронов , Фирс - Алексей Петренко - пресса - пресса

• - МХТ имени А. П. Чехова ; реж. Адольф Шапиро , Раневская - Рената Литвинова , Гаев - Сергей Дрейден, Лопахин - Андрей Смоляков , Шарлотта - Евдокия Германова , Епиходов - Сергей Угрюмов , Фирс - Владимир Кашпур . - программка, пресса - пресса
• - Российский академический молодёжный театр , реж. Алексей Бородин - пресса
• - «Коляда-театр », Екатеринбург . Режиссёр Николай Коляда .
• - «Ленком », реж. Марк Захаров ; Раневская - Александра Захарова , Гаев - Александр Збруев , Петя Трофимов - Дмитрий Гизбрехт, Варя - Олеся Железняк, Фирс - Леонид Броневой , Лопахин - Антон Шагин - пресса

• - Санкт-Петербургский театр «Русская антреприза» имени Андрея Миронова , реж. Юрий Цуркану; Раневская - Нелли Попова, Гаев - Дмитрий Воробьёв, Петя Трофимов - Владимир Крылов/Михаил Драгунов, Варя - Ольга Семёнова, Фирс - Эрнст Романов , Лопахин - Василий Щипицын, Аня - Светлана Щедрина, Шарлотта - Ксения Каталымова, Яша - Роман Ушаков, Епиходов - Аркадий Коваль/Николай Данилов, Дуняша - Евгения Гагарина

• - Нижегородский государственный академический театр драмы имени М. Горького , реж. Валерий Саркисов; Раневская - Ольга Берегова/Елена Туркова, Аня - Дарья Королёва, Варя - Мария Мельникова, Гаев - Анатолий Фирстов/Сергей Кабайло, Лопахин - Сергей Блохин, Трофимов - Александр Сучков, Симеонов-Пищик - Юрий Фильшин/Анатолий Фирстов, Шарлотта - Елена Суродейкина, Епиходов - Николай Игнатьев, Дуняша - Вероника Блохина, Фирс - Валерий Никитин, Яша - Евгений Зерин, Прохожий - Валентин Омётов, Первый гость - Артём Прохоров, Второй гость - Николай Шубяков.

Экранизации

Переводы

Армянский (А. Тер-Аванян), азербайджанский (Нигяр), грузинский (Ш. Дадиани), украинский (П. Панч), эстонский (Э. Раудсепп), молдавский (Р. Портнов), татарский (И. Гази), чувашский (В. Алагер), горно-алтайский язык (Н. Кучияк), иврит (Ривка Мешулах) и др.

Переводилась и издавалась на языках: немецком (Мюнхен - 1912 и 1919, Берлин - 1918), английском (Лондон - 1912, 1923, 1924, 1927, Нью-Йорк, 1922, 1926, 1929 и Нью-Хейвен - 1908), французском (1922), китайском (1921), хинди (1958), индонезийском (Р.Тинас в 1972) и других.

В массовой культуре

В фильме «Криминальная фишка от Генри » главный герой решает ограбить банк, пробравшись туда через древний туннель, вход в который находится в театре за банком. В это время в театре готовятся к постановке «Вишнёвого сада», и главный герой устраивается там играть Лопахина, чтобы иметь доступ к гримёрке, за стеной которой находится вход в туннель.

Примечания

Литература

• Сборник товарищества «Знание» за 1903 г., кн. 2-я, СПБ, 1904.
• первое отдельное изд. - А. Ф. Маркса, СПБ. .
• Эфрос Н. Е. «Вишневый сад». Пьеса А. П. Чехова в постановке Моск. Худож. театра. - Пг., 1919.
• Юзовский Ю. Спектакли и пьесы. - М., 1935. С. 298-309.

Ссылки

• Нежная душа , автор А. Минкин
• А. И. Ревякин Творческая история пьесы «Вишневый сад»

Научный руководитель: Барнашова Елена Вячеславовна , канд. филол. наук, Кафедра теории и истории культуры НИ ТГУ, Россия, г. Томск

Аннотация.

Данная статья посвящена изучению мироощущения и внутреннего мира человека переломной эпохи конца XIX- начала XX века. Для раскрытия этой темы автор использует анализ произведения А.П. Чехова «Вишневый сад». Эта пьеса была выбрана не случайно, именно в ней писатель наиболее полно раскрывает настроение человека кризисной эпохи, а также дается оценка общей атмосферы того времени.

Ключевые слова: А.П. Чехова, «Вишневый сад», мироощущение человека, эпоха конца XIX-начала XX вв., кризисное мировосприятие.

Данная тема является актуальной для XXI века, так как сейчас прослеживается созвучие эпох. Современный человек находится в похожем состоянии. Окружающая действительность показывает свою нестабильность, ценности быстро устаревают, появляются новые идеи, мнения, предпочтения, мир вокруг стремительно меняется каждую секунду. Исчезает уверенность в стабильном будущем. Как и в конце XIX века, человек не может найти опору, незыблемые идеалы, на которые он мог бы опереться. XXI столетие охватывает особая атмосфера томления, ожидания перемен, усталости от жизни. В связи с этим, автор статьи считает целесообразным изучение произведения А.П. Чехова «Вишневый сад» для выявления особого настроения этой кризисной эпохи и мировосприятия человека. И понимание атмосферы конца XIX-начала XX вв. даст возможность осознать процессы, происходящие во внутреннем мире современного человека.

Антон Павлович пишет пьесу «Вишневый сад» в 1903 году, за год до своей смерти. Задумкой о новом произведении он делится в письме со своей женой О.Л. Книппер 7 марта 1901 г.: «Следующая пьеса, какую я напишу, будет непременно смешная, очень смешная, по крайней мере по замыслу» . И уже летом 1902 года писатель четко определяет контуры сюжета, и придумывает заглавие для своей новой пьесы. Однако написание пьесы откладывалось из-за болезни Антона Павловича, но уже в июне 1903 года будучи на подмосковной даче в Наро-Фоминске писатель взялся за написание полноценного сюжета пьесы. И 26 сентября 1903 года пьеса была закончена.

Пьеса создается в непростое для страны время. Эпоха конца XIX-начала XX века ознаменовалась бурными изменениями во всех сферах общества. Общество раздирали противоречия, росли революционные настроения, особенно в среде рабочих. Обострялась социально-политическая обстановка в стране. Старые ценности теряют авторитет у простого народа. Революционные движения, выступая против старого, еще не могут ничего конкретного предложить взамен. Человек оказывается на перепутье.

И именно в это «смутное» время создается эта пьеса. Это последнее произведение, написанное Чеховым, отражает всю суть культурной эпохи того времени и то как себя ощущал в ней человек.

Это одна из самых интересных и самых обсуждаемых его пьес. До сих пор исследователи не пришли к единому мнению по поводу трактовки этого произведения, при каждом прочтении оно открывает новые смыслы и рождает новые интерпретации.

Сюжет данной пьесы является достаточно бытовым и обыденным. Однако ценность чеховского произведения совсем не в сюжете, а в тонком человеческом психологизме, с которым писатель показывает человека, его переживания и духовные искания. Создается и особая атмосфера произведения, она по сравнению с другими пьесами становится более угнетающей. Здесь мы уже не увидим мечты о счастливой жизни, какого-то чувства неудовлетворенности. В воздухе витает теперь ощущение обреченности. Именно в этом произведение Чехов особенно точно и тонко показывает переломную эпоху и человека, живущего в ней, который пытается найти опору, но никак не может это сделать. Персонажи не могут точно осознать, что их мучает, не могут выразить свои чувства. Они находятся в бесконечном поиске ответов на мучающие их вопросы.

Особенные отношения и между самими персонажами. Отчетливо показано недопонимание между ними. Герои как будто говорят на разных языках, вследствие этого появляются так называемые «параллельные диалоги», когда, например, Раневская и Лопахин разговаривают о продажи имения, помещица как будто не слышит, о чем говорит ее собеседник (или не хочет слышать), она говорит о своем прекрасном детстве, погружаясь в воспоминания она не замечает вокруг себя ничего.

Чехов, уходя от сословности, изображает людей с точки зрения восприятия ими окружающей действительности. И мы видим Лопахина, который смог подстроиться и выжить в этом изменившемся мире, но с другой стороны образ Раневской, человека, который не хочет и не может меняться, она не готова к переменам в своей жизни, и поэтому продолжает жить, как и прежде. В ее образе прочитывается особый страх перед будущим, она выглядит беззащитной и отчаявшейся. Следует отметить, что данный аспект не может быть привязан к социальным аспектам героев, так как тогда бы подчеркивался их статус, однако в пьесе вместо этого внимание акцентируется на душевных переживаниях.

Особое место в пьесе занимает образ Сада, он с одной стороны предстает некоторой метафорой жизни, идеалом, куда все стремятся попасть. Символично, что герои смотрят на сад лишь издалека. Но с другой стороны Сад - это образ прошлого, того счастливого беззаботного прошлого, где все было понятно. Где остались определенные авторитеты, незыблемые ценности, где жизнь текла ровно и размеренно и каждый знал, что ждет завтра. Поэтому Фирс говорит: «В прежнее время, лет сорок – пятьдесят назад вишню сушили…И сушеная вишня тогда была мягкая, сочная…Способ тогда знали…» . Этот особый способ, секрет жизни, который позволял цвести вишневому саду, утерян и теперь непременно подлежит вырубке и уничтожению. Время движется вперед, изменяется окружающих мир, а значит и должен уйти в прошлое Сад. С ним очень трудно расставаться, но именно это и будет главным импульсом для развития настоящего, а вместе с ним и будущего.

Вместе с этим прослеживается проблема самоопределения человека в новом, постоянно меняющемся мире. Одни находят свое занятие (как Лопахин), другие (Раневская) все еще живут прошлым и бояться взглянуть в лицо будущему. Сначала она действительно боится расстаться с садом, однако после его продажи Гаев говорит: «До продажи вишневого сада мы все волновались, страдали, а потом, когда вопрос был решен окончательно, бесповоротно, все успокоились, повеселели даже» , тем самым доказывая необходимость перемен.

Еще одним важным фактором становятся «случайные» звуки. Как, например, звук лопнувшей стрелы в конце. На мой взгляд это предположения о будущем самого автора. Всю пьесу росло напряжение, происходил внутренний конфликт человека с самим собой со своими старыми привычками предрассудками, ощущались неизбежные перемены, которые давили на человека, заставляли принимать его «верное» решение. Герои метались в поиске правды и не хотели ничего менять, но перемены медленно завладевали их жизнями. И в конце сад продан, все уехали, и мы видим пустую сцену слышим звук лопнувшей струны, ничего и никого не осталось, кроме Фирса. Напряжение разрешилось, оставив пустоту, которая призывает читателя увидеть в ней что-то свое. Чехов точно не знал, как будет выглядеть это «будущее», он не знал, что там будет, но он точно предчувствовал неотвратимые перемены, которые уже совсем близко, на столько близко, что мы уже слышим стук топора.

Таким образом, писатель стремился показать внутреннюю жизнь персонажа его чувства и эмоции, внешние бытовые аспекты были не так важны. И поэтому Чехов пытается уйти от обычных социальных характеристик персонажей, он старается более полно описать их внесословные черты. Например, личностные характеристики, индивидуализация речи, особые жесты. Еще одной особенностью «Вишневого сада» является то, что читатель не видит ярко выраженного социального конфликта, нет противоречий или столкновений. Новой становится и речь героев: они часто говорят «случайные» фразы, и при этом не слушают друг друга, ведут параллельные разговоры. Весь смысл произведения проявляется в совокупности этих мелких штрихов, недосказанных словах.

Герои предстают перед читателями так же реалистично, как в жизни, писатель показывает, что нет единственно верной правды, которая может быть принята всеми. У каждого своя истина, свой смысл и образ жизни, в который они искренне верят. Антон Павлович показал всю трагичность ситуации конца XIX начала XX века, когда человек стоял на перепутье. Рушились старые ценности и ориентиры, однако новые еще не были найдены и усвоены. Жизнь, к которой все привыкли, менялась, и человек чувствовал неотвратимое приближение этих перемен.

Библиографический список:

1. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. / гл. ред. Н.Ф. Бельчиков. – М. : Наука, 1980. – Т. 9: Письма 1900-март 1901. – 614 с.

2. Чехов А.П. Повести и пьесы / А.П. Чехов. – М. : Правда, 1987. – 464 с.

«Вишневый сад»- вершина русской драматургии начала 20-го века, лирическая комедия, пьеса, ознаменовавшая начало новой эпохи развития русского театра.

Основная тема пьесы автобиографична - обанкротившееся семейство дворян продает с аукциона свое родовое имение. Автор, как человек прошедший сквозь подобную жизненную ситуацию, с тонким психологизмом описывает душевное состояние людей, вынужденных в скором времени покинуть свой дом. Новаторством пьесы является отсутствием деления героев на положительных и отрицательных, на главных и второстепенных. Все они делятся на три категории:

• люди прошлого - дворяне-аристократы (Раневская, Гаев и их лакей Фирс);
• люди настоящего - их яркий представитель купец-предприниматель Лопахин;
• люди будущего - прогрессивная молодежь того времени (Петр Трофимов и Аня).

История создания

Чехов начал работу над пьесой в 1901 году. В связи с серьезными проблемами со здоровьем, процесс написания был довольно нелегким, но тем не менее, в 1903 году работа была окончена. Первая театральная постановка пьесы состоялась через год на сцене Московского художественного театра, став вершиной творчества Чехова как драматурга и хрестоматийной классикой театрального репертуара.

Анализ пьесы

Описание произведения

Действие происходит в родовом имении помещицы Любови Андреевны Раневской, вернувшейся из Франции со своей юной дочерью Аней. На железнодорожной станции их встречают Гаев (брат Раневской) и Варя (ее приемная дочь).

Финансовое положение семьи Раневских близится к полному краху. Предприниматель Лопахин предлагает свою версию решения проблемы - разбить земельный участок на паи и отдавать их в пользование дачникам за определенную плату. Барыня тяготится этим предложением, ведь для этого придется распрощаться с ее любимым вишневым садом, с которым связано много теплых воспоминаний юности. Добавляет трагизма тот факт, что в этом саду погиб ее любимый сын Гриша. Гаев, проникнувшись переживаниями сестры, обнадеживает ее обещанием, что их родовое поместье не будет выставлено на продажу.

Действие второй части происходит на улице, во дворе имения. Лопахин, со свойственной ему прагматичностью, продолжает настаивать на своем плане спасения поместья, но на него никто не обращает внимания. Все переключаются на появившегося учителя Петра Трофимова. Он произносит взволнованную речь посвященную судьбе России, ее будущему и затрагивает тему счастья в философском контексте. Материалист Лопахин скептически воспринимает молодого учителя, и оказывается, что только одна Аня способна проникнуться его возвышенными идеями.

Третье действие начинается тем, что Раневская на последние деньги приглашает оркестр и устраивает танцевальный вечер. Гаев и Лопахин при этом отсутствуют - они уехали в город на торги, где имение Раневских должно пойти с молотка. После томительного ожидания, Любовь Андреевна узнает, что ее имение куплено на торгах Лопахиным, который не скрывает радости от своего приобретения. Семейство Раневских приходит в отчаяние.

Финал целиком посвящен отъезду семейства Раневских из их родного дома. Сцена расставания показана со всем присущим Чехову глубоким психологизмом. Заканчивается пьеса удивительно глубоким по содержанию монологом Фирса, которого хозяева в спешке забыли в имении. Финальным аккордом звучит стук топора. Рубят вишневый сад.

Главные герои

Сентиментальная особа, владелица поместья. Прожив несколько лет за границей, она привыкла к роскошной жизни и по инерции продолжает себе позволять многое, что при плачевном состоянии ее финансов по логике здравого смысла должно быть ей недоступным. Будучи легкомысленной особой, весьма беспомощной в житейских вопросах, Раневская не желает что-либо в себе менять, при этом она полностью отдает себе отчет в своих слабостях и недостатках.

Преуспевающий купец, многим обязан семейству Раневских. Его образ неоднозначен - в нем сочетается трудолюбие, расчетливость, предприимчивость и грубость, «мужицкое» начало. В финале пьесы Лопахин не разделяет чувств Раневской, он счастлив, что несмотря на крестьянское происхождение, смог позволить купить имение хозяев своего покойного отца.

Как и своя сестра, весьма чувствителен и сентиментален. Будучи идеалистом и романтиком, для утешения Раневской, придумывает фантастические планы спасения родового имения. Он эмоционален, многословен, но при этом совершенно бездеятелен.

Петя Трофимов

Вечный студент, нигилист, красноречивый представитель русской интеллигенции, ратующий за развитие России только на словах. В погоне за «высшей правдой» он отрицает любовь, считая ее мелким и призрачным чувством, чем безмерно огорчает влюбленную в него дочь Раневской Аню.

Романтичная 17-летняя барышня, попавшая под влияние народнических Петра Трофимова. Безоглядно поверив в лучшую жизнь после продажи родительского имения, Аня готова на любые трудности ради совместного счастья рядом с возлюбленным.

87-летний старик, лакей в доме Раневских. Тип слуги старого времени, окружает отеческой заботой своих хозяев. Остался прислуживать своим господам даже после отмены крепостного права.

Молодой лакей, с презрением относящийся к России, мечтающий уехать за границу. Циничный и жестокий человек, хамит старому Фирсу, непочтительно относится даже к родной матери.

Структура произведения

Структура пьесы довольно проста - 4 действия без деления на отдельные сцены. Время действия - несколько месяцев, с конца весны по середину осени. В первом действии происходит экспозиция и завязка, во втором - нарастание напряжения, в третьем - кульминация (продажа имения), в четвертом - развязка. Характерной особенностью пьесы является отсутствие подлинного внешнего конфликта, динамизма, непредсказуемых поворотов сюжетной линии. Авторские ремарки, монологи, паузы и некоторая недосказанность придают пьесе неповторимую атмосферу изысканного лиризма. Художественный реализм пьесы достигается за счет чередования драматических и комических сцен.

(Сцена из современной постановки )

В пьесе доминирует развитие эмоционально-психологического плана, главным двигателем действия являются внутренние переживания героев. Автор расширяет художественное пространство произведения с помощью ввода большого количества персонажей, которые так и не появятся на сцене. Так же эффект расширения пространственных границ дает симметрично возникающая тема Франции, придающая арочность форме пьесы.

Итоговый вывод

Последняя пьеса Чехова, можно сказать - его «лебединая песня». Новизна ее драматургического языка является прямым выражением особой чеховской жизненной концепции, которой характерно необыкновенное внимание к мелким, на первый взгляд незначительным деталям, заострение внимания на внутренних переживаниях героев.

В пьесе «Вишневый сад» автор запечатлел состояние критической разобщенности русского общества своего времени, этот печальный фактор часто присутствует в сценах, где персонажи слышат только себя, создавая лишь видимость взаимодействия.

Чехов Громов Михаил Петрович

«ВИШНЕВЫЙ САД»

«ВИШНЕВЫЙ САД»

«Вишневый сад» - последняя пьеса Чехова; когда он держал в руках ее печатные оттиски, жить ему оставалось недолго, несколько считанных месяцев. Премьера комедии в Московском художественном театре состоялась в день рождения автора, 17 января 1904 года, и с нею «Вишневый сад» вошел в сокровищницу мировой драматургии. Переведенная на все основные языки мира, пьеса не выходит из репертуара и, по сведениям международного театрального ежегодника, где ведется летопись постановок, вот уже много лет идет везде.

«Вишневый сад» стал великой и вечной премьерой мирового театра, об истории его постановок написаны труды. Пьеса открывается заново англичанином П. Бруком, итальянцем Дж. Стрелером, немцем П. Штайном.

Во многих странах «Вишневый сад» воспринимается как национальное достояние. Он был возобновлен в Токио в послевоенном 1945 году, в разрушенном здании театра Юракудза, его смотрели люди, пережившие атомный пожар Хиросимы, по-своему понимавшие финал: «Слышится отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный. Наступает тишина…»

В рецензии Андо Цуруо в газете «Токио симбун», едва ли не первой театральной рецензии после войны, говорилось: «Вновь возвратился в Японию наш любимый Чехов».

Комедия создавалась в 1902–1903 годах для Художественного театра. В эту пору Чехов был уже тяжело болен, работал с непривычной медлительностью, с трудом. В иные дни, судя по письмам, ему не удавалось написать и десяти строк: «Да и мысли у меня теперь совсем другие, не разгонистые…» Между тем О. Л. Книппер торопила его: «Меня мучает, почему ты откладываешь писать пьесу? Что случилось? Так дивно все задумал, такая чудесная будет пьеса - гвоздь нашего сезона, первого сезона в новом театре! Отчего душа не лежит? Ты должен, должен написать ее. Ведь ты любишь наш театр и знаешь, какое ужасное огорчение будет для нас. Да нет, ты напишешь».

В пьесе Ольге Леонардовне предназначалась роль Раневской. Заканчивая работу, Чехов писал жене 12 октября 1903 года: «Пьеса уже окончена, окончательно окончена и завтра вечером или, самое позднее, 14-го утром будет послана в Москву. Если понадобятся переделки, то, как мне кажется, очень небольшие… как мне трудно было писать пьесу!»

Временами Чехову казалось, что он повторяет себя. В известном смысле так оно и было: «Вишневый сад» - дело целой жизни, а не только двух предпоследних, омраченных усталостью и болезнью, лет.

Замыслы (это относится не только к «Вишневому саду», но, по-видимому, ко всем сложным рассказам, повестям, пьесам) возникали задолго до того, как Чехов брался за перо, долго формировались в непрерывном потоке наблюдений, среди множества других образов, сюжетов, тем. В записных книжках появлялись заметки, реплики, завершенные фразы. По мере того как наблюдения процеживались в памяти, возникала последовательность фраз и периодов - текст. В комментариях отмечаются даты создания. Их было бы правильнее называть датами записывания, поскольку за ними стоит перспектива времени, протяженная, дальняя - на годы, на много лет.

В своих истоках «Вишневый сад» восходит к раннему творчеству, к «Безотцовщине», где за долги предков расстаются с родовыми имениями Войницевы и Платоновы: «Тю-тю именье! Как тебе это нравится? Сплыло… Вот тебе и хваленый коммерческий фокус! А все потому, что Глагольеву поверили… Обещался купить имение, а на торгах не был… в Париж уехал… Ну, феодал? Что теперь делать будешь? Куда пойдешь? Бог предкам дал, а у тебя взял… Ничего у тебя не осталось…» (д. IV, явл. III).

Все это уже было в русской литературе до Чехова и не казалось бы новым, если бы не своеобразное чеховское настроение, где странно сочетаются беспечальное отчаяние, чувство роковой вины и полнейшая беззащитность перед силою и обманом: будь что будет, и поскорее бы в Париж…

В повести «Цветы запоздалые», написанной в самом начале 80-х годов, примерно в одну пору с первой пьесой, с теми же мотивами распада старой жизни, дома, семьи, есть очень близкие «Вишневому саду» сюжетные повороты. Некий Пельцер, купец, богач, обещал, как Лопахин Раневской, денежную помощь и спасение Приклонским, и в конце концов за бесценок пустил с молотка княжескую библиотеку: «- Кто ее купил?

Я, Борис Пельцер…»

Чехов родился за год до отмены крепостного права, он принадлежал к первому поколению русских людей, которые могли считать себя свободными по закону, но не чувствовали себя свободными лично: рабство было в крови. «Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости» - эти слова из письма к Суворину, написанного 7 января 1889 года, сказаны о целом поколении, но есть в них след личного душевного подвига, личного страдания и надежды. В одном из поздних писем к О. Л. Книппер он заметил, что дед его, Егор Михайлович, был по убеждениям ярым крепостником. Это вспоминалось в пору работы над последней пьесой, и это позволяет представить себе, на каком широком фоне воспоминаний она создавалась.

Егор Михайлович стал впоследствии управляющим приазовских имений графа Платова, и Чехову, когда он приезжал к нему, поручалась работа; он должен был вести учет обмолоченного зерна: «В детстве, живя у дедушки в именье гр. Платова, я по целым дням от зари до зари должен был просиживать около паровика и записывать пуды и фунты вымолоченного зерна; свистки, шипенье и басовый, волчкообразный звук, который издается паровиком в разгар работы, скрип колес, ленивая походка волов, облака пыли, черные, потные лица полсотни человек - все это врезалось в мою память, как «Отче наш»… Паровик, когда он работает, кажется живым; выражение у него хитрое, игривое; люди же и волы, наоборот, кажутся машинами».

Впоследствии, когда Чехова не стало и сверстники стали припоминать свою жизнь и писать мемуары, появились указания на прямые источники «Вишневого сада». М. Д. Дросси-Стейгер, например, рассказывала: «Моя мать Ольга Михайловна Дросси, урожд. Калита, владела имением в Миргородском уезде Полтавской губ., богатым вишневыми садами… Мать любила Антошу и отличала его среди гостей-гимназистов. Она часто беседовала с Антошей и между прочим рассказывала ему об этих вишневых садах, и когда много лет спустя я прочла «Вишневый сад», мне все казалось, что первые образы этого имения с вишневым садом были заронены в Чехове рассказами матери. Да и крепостные Ольги Михайловны в самом деле казались прототипами Фирса… Был у нее дворецкий Герасим, - он стариков называл молодыми людьми».

Подобные мемуарные свидетельства имеют свою ценность и смысл, хотя их не стоит понимать буквально.

Жизнь узнает себя в своих литературных отражениях и подобиях, а иногда и заимствует из книг свои черты. Л. Н. Толстой сказал о тургеневских женщинах, что подобных им не было в русской жизни, но они появились, когда Тургенев вывел их в «Рудине», «Дыме», «Дворянском гнезде». Так и о «Вишневом саде» можно сказать: не было бы Фирса, не было бы и прототипов; Чехов, конечно, помнил свои гимназические годы (может быть, и рассказы О. М. Калиты), но помнил, конечно, и то, что было гораздо позднее…

В 1885 году Н. А. Лейкин купил имение графов Строгановых. Поздравляя его с покупкой, Чехов писал ему: «Ужасно я люблю все то, что в России называется имением. Это слово еще не потеряло своего поэтического оттенка…»

В то время он не подозревал еще, что Лейкину, этому «буржуа до мозга костей», поэзия в имении была нужна ничуть не больше, чем Лопахину сад. «Эти места, - скажет лавочник в рассказе «Панихида», умеряя восторги дочери, - эти места только место занимают…» Красота в природе бесполезна, как описания в книге.

Побывав позднее у Лейкина в бывшем графском дворце, Чехов спросил: «Зачем вам, одинокому человеку, вся эта чепуха?» - и услышал в ответ нечто почти дословно лопахинское: «Прежде здесь хозяевами были графы, а теперь я, хам…» Справедливости ради нужно заметить, что, увидев чеховское имение, Лейкин изумился убожеству Мелихова и полнейшему отсутствию у его владельца задатков барина и качеств буржуа.

Рассказывая Суворину о местах, где в имении Линтваревых на Украине провел весну и лето 1888 года, Чехов, конечно, не думал создать описание природы - писал письмо как письмо. Получился же прекрасный и сложный пейзаж, в котором живой взгляд и личный тон («Нанял я дачу заглазно, наугад… Река широка, глубока, изобильна островами, рыбой и раками, берега красивы, зелени много…») пробуждают эхо непроизвольных литературных припоминаний и непрерывно меняют стилевую окраску: «Природа и жизнь построены по тому самому шаблону, который теперь так устарел и бракуется в редакциях» (профессиональная журналистская стилистика, газетный жаргон); «не говоря уж о соловьях, которые поют день и ночь… о старых запущенных садах» (отголоски старого романса и альбомных стихов, предисловие к следующим откровенно тургеневским строчкам), «о забитых наглухо, очень поэтичных и грустных усадьбах, в которых живут души красивых женщин, не говоря уж о старых, дышащих на ладан лакеях-крепостниках» (все еще Тургенев, но в предчувствии символических мотивов и образов «Вишневого сада»); «недалеко от меня имеется даже такой заезженный шаблон, как водяная мельница… с мельником и его дочкой, которая всегда сидит у окна и, по-видимому, чего-то ждет» («Русалка», Пушкин, Даргомыжский); заключительные строки особенно важны: «Все, что я теперь вижу и слышу, мне кажется, давно уже знакомо мне по старинным повестям и сказкам».

Единственное в своем роде по красоте и поэтичности описание сада, цветов, ржаного поля, весенних утренних заморозков - всего, что невозможно было дать в сценических ремарках и что приходится помнить и подразумевать, - в рассказе «Черный монах». Сад здесь представляется каким-то особенно сложным и совершенным явлением художественной природы, а не созданием рук человеческих. Этот сад обречен на гибель, как и тот, что будет куплен Лопахиным. Чехов нашел ужасный по своему драматизму символ гибели: Коврин рвет диссертацию, и клочки бумаги цепляются и виснут на ветках смородины и крыжовника, как бумажные цветы, ложноцветие.

Важен и рассказ «В родном углу», написанный в 1897 году, - вся картина жизни старинного поместья, доживающего свой век, и характерные особенности барской психологии, искажающие такой страшной гримасой лицо юной хозяйки имения, особы столь милой, невинной и на первый взгляд очаровательной. Едва ли не каждая подробность этого рассказа и все его образы по-своему символичны, но дедушка - это подлинный символ одряхлевшего уклада, в котором нет уже ничего человеческого, одна животная способность и страсть - еда. «За обедом и за ужином он ел ужасно много; ему подавали и сегодняшнее, и вчерашнее, и холодный пирог, оставшийся с воскресенья, и людскую солонину, и он все съедал с жадностью, и от каждого обеда у Веры оставалось такое впечатление, что когда потом она видела, как гнали овец или везли с мельницы муку, то думала: «Это дедушка съест».

В том же 1897 году создан другой рассказ, сюжетно близкий «Вишневому саду» - «У знакомых». Чехов работал над ним, живя в Русском пансионе Ниццы, куда его гнала болезнь легких. Там он получил в декабре письмо от М. В. Киселевой, владелицы Бабкина, где чеховская семья провела три лета в середине 80-х годов.

«…B Бабкине многое разрушается, начиная с хозяев и кончая строениями; зато дети и деревья выросли… Хозяин стал старым младенцем, добродушным и немного пришибленным. Работает много, никаких «Рашечек» и в помине нет, в хозяйство не входит, и когда его приглашают взглянуть на какой-нибудь беспорядок, он отмахивается и уныло говорит: «Ты знаешь, я уже больше никуда не хожу!» Хозяйка стара, беззуба, но… бедовая! Выползла из-под всякого ига и ничего на свете не боится. Виновата, боится: пьяных, сумасшедших и кликуш. Старость и беды не «сожрали» ее - ни апатия, ни уныние, пи пессимизм не одолели. Штопает белье, глубоко убежденная, что делает дело, исходя из той мысли, что раз более широкого pi интересного не дано, надо брать то, что под руками. Ручаюсь, что с каждой пуговицей и тесемкой пришивается и частичка ее души. Это значит: достукалась до более ясного и глубокого понимания жизни и ее задач. Живу я, правда, одной силой воли, т. к. материальная скорлупа моя вся разбита в пух и прах, но я ее презираю, и мне нет дела до нее. Я буду жить хоть до 100 лет, пока меня не покинет сознание, что я нужна на что-нибудь».

Тогда же хозяин мечтал, что с проводкой через Воскресенск железной дороги «вздорожает земля в Бабкине, настроим дач и сделаемся Крезами». Судьба судила иначе. Бабкино было продано за долги, а Киселевы поселились в Калуге, где бывший владелец имения получил место в правлении банка.

До конца столетия в русских газетах печатались извещения о торгах и аукционах: уплывали из рук, шли с молотка старинные поместья и состояния. Например, имение Голицыных с парком и прудами было поделено на участки и сдавалось иод дачи, от 200 до 1300 рублей за участок. А это, как и судьба Бабкина, очень близко сюжетной основе «Вишневого сада», где Лопахин готовит землю для будущего сообщества дачников…

Мировой литературе известно великое множество утопий, но утопия Лопахина выглядит среди них едва ли не самой комичной.

В рассказе «Жена» доживают свой век последний барин и последние дворовые и слуги, самый дом похож на музей патриархальной старины, набитый вышедшими из моды, никому не нужными теперь, очень прочными, драгоценными вещами, сделанными на века. Как в «Мертвых душах» Гоголя, возникают тени сильных, крепких людей, мастеров, творивших в свое время и своими руками чудеса, не сравнимые с инженерными сооружениями новой поры.

Вещи у Чехова говорят о людях - только в этом смысле они и бывали нужны ему и в драматургии, и в прозе. В рассказе «Жена» есть своеобразный предтеча «многоуважаемого шкафа» - здесь он также олицетворяет память о минувшем времени и о прежних людях, каких теперь уже нет, и дает инженеру Асорину, от имени которого идет рассказ, хороший повод сравнить «век нынешний и век минувший».

«Я думал: какая страшная разница между Бутыгой и мной! Бутыга, строивший прежде всего прочно и основательно и видевший в этом главное, придавал какое-то особенное значение человеческому долголетию, не думал о смерти и, вероятно, плохо верил в ее возможность; я же, когда строил свои железные и каменные мосты, которые будут существовать тысячи лет, никак не мог удержаться от мыслей: «Это не долговечно… Это ни к чему». Если со временем какому-нибудь толковому историку искусств попадутся на глаза шкап Бутыги и мой мост, то он скажет: «Это два в своем роде замечательных человека: Бутыга любил людей и не допускал мысли, что они могут умирать и разрушаться, и потому, делая свою мебель, имел в виду бессмертного человека, инженер же Асорин не любил ни людей, ни жизни; даже в самые счастливые минуты творчества ему не были противны мысли о смерти, разрушении и конечности, и потому, посмотрите, как у него ничтожны, конечны, робки и жалки эти линии»…

В комедии в самом деле отразились реальные перемены, происходившие в русской пореформенной жизни. Начались они еще до отмены крепостного права, ускорились после его отмены в 1861 году и на рубеже столетий достигли драматической остроты. Но это всего лишь историческая справка, правда, совершенно достоверная, но мало раскрывающая суть и тайну «Вишневого сада».

Есть в этой пьесе нечто глубокое и захватывающее, нечто вечное, как в пьесах Шекспира. В идеальной пропорциональности сочетаются традиционные мотивы и образы с художественной новизной, с непривычной трактовкой сценического жанра (комедия), с историческими символами огромной глубины. Трудно найти пьесу, которая была бы до такой степени связана с литературным фоном, романами и пьесами недавних памятных лет - с «Дворянским гнездом» Тургенева, с «Лесом», «Горячим сердцем», с «Волками и овцами» Островского - и в то же время до такой степени отличалась бы от них. Пьеса написана так, с такой прозрачностью литературных соотнесений, что старый роман со всеми его коллизиями, разочарованиями просто не мог не прийти на память при взгляде на Гаева и Раневскую, на старый дом, на декорации вишневого сада. «Здравствуй, одинокая старость, догорай, бесполезная жизнь…» - это должно было вспомниться и в самом деле вспоминалось, так что К. С. Станиславский и В. И. Немирович-Данченко прочитали и поставили «Вишневый сад» скорее как традиционно тургеневскую элегию прощания с прошлым, чем как пьесу во всех отношениях новую, созданную для будущего театра, будущего зрителя.

Вскоре после премьеры, 10 апреля 1904 года, Чехов в письме к О. Л. Книппер в необычном для него резком тоне заметил: «Почему на афишах и в газетных объявлениях моя пьеса так упорно называется драмой? Немирович и Алексеев в моей пьесе видят положительно не то, что я написал, и я готов дать какое угодно слово, что оба они ни разу не прочли внимательно моей пьесы».

Многократно в разных письмах и беседах с разными людьми Чехов упорно повторял: «Вишневый сад» - это комедия, «местами даже фарс».

И столь же упорно «Вишневый сад» понимали и ставили как драму. Станиславский уже после первого прочтения пьесы не согласился с Чеховым: «Это не комедия… Это трагедия, какой бы исход к лучшей жизни Вы ни открывали в последнем акте… Я плакал, как женщина, хотел, но не мог сдержаться». И уже после смерти Чехова, вероятно, в 1907 году, Станиславский повторил еще раз, что видит в «Вишневом саде» тяжелую драму русской жизни.

Иные современники желали бы увидеть на сцене не драму даже, а трагедию.

О. Л. Книппер писала Чехову 2 апреля 1904 года: «Кугель говорил вчера, что чудесная пьеса, чудесно все играют, но не то, что надо». И спустя два дня: «Он находит, что мы играем водевиль, а должны играть трагедию, и не поняли Чехова. Вот-с».

«Значит, Кугель похвалил пьесу? - удивился Чехов в ответном письме. - Надо бы предать ему 1/4 фунта чаю и фунт сахару…»

Суворин посвятил премьере «Вишневого сада» страницу своих «Маленьких писем» («Новое время», 29 апреля): «Все изо дня в день одно и то же, нынче, как вчера. Говорят, наслаждаются природой, изливаются в чувствах, повторяют свои излюбленные словечки, пьют, едят, танцуют - танцуют, так сказать, на вулкане, накачивают себя коньяком, когда гроза разразилась… Интеллигенция говорит хорошие речи, приглашает на новую жизнь, а у самой нет хороших калош… разрушается нечто важное, разрушается, может быть, по исторической необходимости, по все-таки это трагедия русской жизни, а не комедия и не забава».

Суворин порицал постановщиков пьесы, театр, а не автора; между тем «Вишневый сад» назвал комедией Чехов, и он же требовал, чтобы так его ставили и так играли; режиссеры сделали все, что могли, но автора не переспоришь. Возможно, жанр «Вишневого сада» - проблема не формы, а мировоззрения.

Постановщики недоумевали. Немирович-Данченко телеграфировал в Ялту 2 апреля 1904 года: «С тех пор как занимаюсь театром, не помню, чтобы публика так реагировала на малейшую подробность драмы, жанра, психологии, как сегодня. Общий тон исполнения великолепен по спокойствию, отчетливости, талантливости. Успех в смысле всеобщего восхищения огромный и больше, чем на какой-нибудь из твоих пьес. Что в этом успехе отнесут автору, что театру - не разберу еще. Очень звали автора…»

Ведущие критики тех лет, Ю. Айхенвальд, например, подыскивали для оценки «Вишневого сада» незатертые стилевые обороты: между героями комедии «есть какое-то беспроволочное соединение, и во время пауз по сцене точно проносятся на легких крыльях какие-то неслышимые слова. Эти люди связаны между собой общим настроением». Улавливая нетрадиционность сценических коллизий и образов «Вишневого сада», писали, что Чехов все более и более «удаляется от истинной драмы как столкновения противоположных душевных складов и социальных интересов… стирается, словно при взгляде издалека… стушевывается социальный тип», что только Чехов мог показать в Ермолае Лопахине не просто кулака, а придать ему «облагораживающие черты раздумья и нравственной тревоги».

И в этом была достоверность: плохие хозяева. «Прежние баре наполовину генералы были…»

«Рухнувший дворянский строй, и какое-то еще не вполне выразившееся маклачество Ермолаев Лопахиных, пришедшее ему на смену, и беспардонное шествие обнаглевшего босяка, и зазнавшееся лакейство, от которого пахнет пачулями и селедкой, - все это, значительное и ничтожное, ясное и недосказанное, с ярлыками и без ярлыков, наскоро подобрано в жизни и наскоро снесено и сложено в пьесу, как в аукционный зал», - писал Ю. Беляев («Новое время», 3 апреля 1904 г.).

Святая правда! Только: в жизни - да, наскоро, а вот на сцене - нет.

Восхищался, толкуя по-своему, Всеволод Мейерхольд: «Ваша пьеса абстрактна, как симфония Чайковского. И режиссер должен уловить ее слухом прежде всего. В третьем акте на фоне глупого «топотанья» - вот это «топотанье» нужно услышать - незаметно для людей входит Ужас.

«Вишневый сад продан». Танцуют. «Продан». Танцуют. И так до конца… Веселье, в котором слышны звуки смерти. В этом акте что-то метерлинковское, страшное. Сравнил только потому, что бессилен сказать точнее. Вы несравнимы в Вашем великом творчестве. Когда читаешь пьесы иностранных авторов, Вы стоите оригинальностью своей особняком. И в драме Западу придется учиться у Вас».

Надеялся на новое, революционное, М. Горький: «Озорную штуку Вы выкинули, Антон Павлович. Дали красивую лирику, а потом вдруг звякнули со всего размаха топором по корневищам: к черту старую жизнь! Теперь, я уверен, ваша следующая пьеса будет революционная».

Опыт современных режиссерских трактовок и всяческих театральных экспериментов красноречиво свидетельствует, что не все ясно и для нас, что гениальное творение неисчерпаемо, что сценическое воплощение «Вишневого сада» - задача вечная, как постановка «Гамлета», например, и что новые поколения режиссеров, актеров и зрителей будут искать свои ключи к этой пьесе, столь совершенной, таинственной и глубокой.

Создателю пьесы в 1904 году едва ли довелось пережить триумф. И были серьезные огорчения.

До постановки и задолго до публикации театральный критик H. Е. Эфрос, едва рукопись дошла до театра, изложил в газете «Новости дня», с большими искажениями, содержание пьесы. «Вдруг теперь я читаю, писал Чехов Немировичу-Данченко, - что Раневская живет с Аней за границей, живет с французом, что 3-й акт происходят где-то в гостинице, что Лопахин кулак, сукин сын, и проч. и проч. Что я мог подумать?»

Много раз возвращался он к этой обиде в письмах.

«У меня такое чувство, точно меня помоями опоили и облили» (О. Л. Книппер, 25 октября 1903 г.).

«Эфрос продолжает напоминать о себе. Какую провинциальную газету ни разверну, везде - гостиница, везде Чаев» (28 октября).

Еще тяжелей оказалась другая история. По договору, заключенному в 1899 году, Чехов имел право только на первую публикацию каждого нового сочинения, а перепечатка принадлежала исключительно книгоиздательству Маркса. Чехов обещал и отдал «Вишневый сад» М. Горькому в сборник «Знание». Но книга задерживалась в цензуре (не из-за пьесы Чехова), Маркс же торопился со своим отдельным изданием, желая поскорее получить свою выгоду. 5 июня 1904 года на обложке журнала «Нива» появилось сообщение о «только что» вышедшем издании «Вишневого сада» ценою 40 копеек. Это сильно вредило интересам «Знания»; их сборник поступил в продажу лишь несколькими днями раньше. Тяжко больной Чехов, проводивший в Москве последние дни, вынужден был объясняться в письмах с А. Ф. Марксом, М. Горьким, К. П. Пятницким.

За три дня до отъезда в Берлин, 31 мая, он просил Маркса: «Я послал Вам корректуру и теперь убедительно прошу не выпускать моей пьесы в свет, пока я ее кончу се; мне хочется прибавить еще характеристику действующих лиц. И у меня договор с книжной торговлей «Знание» - не выпускать пьесы до определенного срока».

В день отъезда отправлена была телеграмма Пятницкому, руководившему практической деятельностью «Знания»: «Маркс отказал. Посоветуйтесь присяжным поверенным. Чехов».

Между драматургией и прозой Чехова не чувствуется столь резкой границы, какая отделяет эти области творчества у других писателей. В нашем сознании Тургенев и Лев Толстой, например, прежде всего великие прозаики, романисты, а не драматурги. Чехов же и в работе над прозой чувствовал себя как драматург, живущий в образах своих персонажей: «Я все время должен говорить и думать в их тоне и чувствовать в их духе, иначе, если я подбавлю субъективности, образы расплывутся, и рассказ не будет так компактен…»

В отношении к творчеству Чехова у современников не было единодушия: догадывались, что его пьесы обновляют сцену и, быть может, являются новым словом в истории мирового театра, но в большинстве полагали все же, что Чехов прежде всего рассказчик и что пьесы его сильно выиграли бы, если бы он переделал их в повести. Так думал й Лев Толстой: «Не понимаю пьес Чехова, которого высоко ставлю как беллетриста… зачем ему понадобилось изображать на сцене, как скучают три барышни?.. А повесть из этого вышла бы прекрасная и, вероятно, очень удалась бы ему».

Дело не в том, что при чтении пьес и повестей Чехова возникает явственное, хотя и несколько неопределенное ощущение единства стиля и творческого почерка, но в том, что Чехов часто - и, конечно, сознательно - варьировал и повторял в пьесах тему символического города, в котором живут и о котором с такой печалью и горечью говорят персонажи, тему труда, который оправдает пустоту и никчемность жизни, тему самой жизни, которая будет прекрасной через двести или триста лет… Рассказы, повести, пьесы Чехова действительно связаны единством авторского замысла, общей художественной темой и составляют завершенный и целостный художественный мир.

Действие «Вишневого сада» происходит в имении Раневской. Но «видна дорога в усадьбу Гаева», и «далекодалеко на горизонте неясно обозначается большой город, который бывает виден только в очень хорошую, ясную погоду».

На сцене стоят прадедовские вещи, олицетворяющие патриархальную основательную старину - «твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал в течение ста лет, поддерживая (сквозь слезы) в поколениях нашего рода бодрость, веру в лучшее будущее и воспитывая в нас идеалы добра и общественного самосознания». Что касается персонажей, того же Гаева, например, обратившегося к шкафу с этой воодушевленной речью, то жизнь давно уже разметала их по свету - по российским и европейским столицам, кого на службу в губернию, кого в Сибирь, кого куда. Собрались они здесь поневоле, в какой-то мистической - разумеется, совершенно напрасной - надежде спасти старый сад, старинное родовое имение, и свое прошлое, которое кажется им теперь таким прекрасным, и самих себя.

Между тем событие, из-за которого они съехались, происходит за сценой, а на самой сцене никакого «действия» в традиционном смысле этого слова, собственно говоря, нет: ждут. В сущности, пьесу нужно играть как сплошную четырехактную паузу, великую паузу между прошлым и будущим, наполненную ворчанием, восклицаниями, жалобами, порывами, но главное - молчанием и тоской. Пьеса трудна и для актеров, и для зрителей: первым играть почти нечего - все держится на полутонах, все - сквозь сдержанные рыдания, полушепотом или вполголоса, без сильных порывов, без яркой жестикуляции, только Варя звякнет ключами, или Лопахин заденет столик ногой, или загудит самовар да Фирс заворчит о чем-то своем, никому не нужном, никому непонятном; вторым же приходится следить за мимикой, интонациями и паузами, за тем психологическим подтекстом игры, который важен далеко не для всех и о котором помнят лишь те, кто застал на сцене «доефремовский» МХАТ - Добронравова, Тарасову, Ливанова.

У одних все в прошлом, как у Фирса, у других - в будущем, как у Трофимова и Ани. У Раневской, да и у ее лакея Яши, все мысли во Франции, а не в России («Вив ля Франс!»), поэтому делать им на сцене, в сущности, нечего - только томиться и ждать. Нет привычных коллизий - влюбленности, неверности; нет комических неурядиц, как нет и трагических поворотов судьбы. Иногда засмеются и тут же перестанут - не смешно, или всплакнут о чем-нибудь невозвратном. А жизнь течет своим чередом, и все чувствуют, что она течет, что сад будет продан, что уедет Раневская, уйдут Петя с Аней, умрет Фирс. Жизнь течет и проходит - со всеми воспоминаниями о прошлом и мечтами о будущем, с тревогой и сильным нервным беспокойством, которым наполнено настоящее, то есть время сценического действия «Вишневого сада» - беспокойством до такой степени напряженным, что на сцене и в зале становится трудно дышать.

Хотя в этой пьесе нет нп одного лица, ни одной сцены или коллизии, которые хоть сколько-нибудь расходились бы с реальной действительностью или, тем более, противоречили ей, «Вишневый сад» представляет собою поэтический вымысел: в известном смысле это сказочный, полный скрытых подразумеваний, сложных олицетворений и символов мир, сохраняющий тайны истекшего времени, отошедшей поры. Это драматургический миф, и, быть может, лучшим жанровым для него определением было бы следующее: мифологическая комедия.

Дом и сад населены воспоминаниями и тенями. Кроме действующих - так сказать, «реальных» - лиц, на сцене незримо присутствуют те, кто сажал и выхаживал эти деревья и этих людей - Гаевых и Раневских, столь беззащитных, недеятельных и нежизнеспособных. Все эти лица, глядящие на Петю Трофимова и Аню «с каждого листка, с каждой ветки в саду», должны каким-то образом существовать на сцене; а кроме них - те, кто прожигал здесь жизнь («муж мой умер от шампанского…»), и те, кто появился здесь на свет и, пожив недолго, умер, как сын Раневской, которого Петя должен был воспитать и научить уму-разуму («Мальчик погиб, утонул… Для чего? Для чего, мой друг?..»).

Быть может, некий избыток реальности в постановке К. С. Станиславского - ярко-зеленые листья, слишком большие цветы, слишком громкий сверчок в паузах и т. д. - смущали Чехова потому, что в итоге страдала духовность «Вишневого сада», где в каждой мелочи на сцене, в мебели, в ветках и цветках, о которых говорит Трофимов, должно было ощущаться дыхание прошлого, его не музейная или мавзолейная достоверность, а скорее основательность, вера в бессмертие и его безграничное, как у доморощенного крепостного столяра Глеба Бутыги, доверие к новой жизни, которая сменяет его.

По старинной, теперь уже почти вековой традиции, чеховские пьесы идут в подчеркнуто реальных декорациях, со всеми подробностями старого русского быта, с иконами в красном углу, с вечерним чаем в гостиной или на веранде, где кипит самовар, где ютятся нянюшки, похожие на Арину Родионовну. За окнами старых домов, за оградами прадедовских усадеб живут беспокойные, одетые по моде прошлого века господа в сюртуках, мундирах и платьях, которые современные актеры уже не умеют носить. А. Блок особенно ценил эту, как он сказал, «питательность» чеховских пьес, сценический уют, основательность старинных вещей, словно бы сознающих свое достоинство: «дорогой, многоуважаемый шкаф…»

А Станиславский еще усиливал эту вещественность и реальность, возмещая то, что казалось недостатком действия: были и выстрелы («лопнула склянка с эфиром»), и стук топора по дереву, и звук лопнувшей струны, «замирающий, печальный»; шумели дожди и деревья под ветром, в паузах внятно кричали сверчки.

В чеховских пьесах, если читать и перечитывать их внимательно и неторопливо, всегда есть нечто доступное слуху, но ускользающее от глаза, нечто большее, чем сценическое действие. Это «нечто» очень похоже на томление духа, на своеобразное необычное настроение, которое иначе, как чеховским, пожалуй, и не назовешь: ничего подобного в мировой драматургии до «Дяди Вани», «Чайки», «Трех сестер» и «Вишневого сада» не было. Оно легче улавливается в ремарках и между строк - поэтому лучше читать, чем смотреть: на сцене ради основных тонов поневоле жертвуют оттенками, и даже в очень хороших постановках утрат, как правило, гораздо больше, чем удач. Это по-своему понимали и критики, советовавшие Чехову писать не пьесы, а повести (советовали, впрочем, и обратное, и впоследствии, уже в наше время, почти все рассказы и повести зрелых лет были экранизированы или инсценированы).

Присматриваясь и вслушиваясь, начинаешь постепенно понимать, что пьесы Чехова, такие домашние, такие уютные, разыгрываются в обширном мире, который окружает этот уют и дает знать о себе голосами птиц, шелестом листьев, кликами журавлей. Персонажи живут в своей роли, в своем гриме, по какой-то драматургической старинке, не замечая, что вокруг простирается безграничный мир с его лесами, дальними дорогами, звездами, с бесчисленным множеством жизней, истекающих или грядущих. Здесь у каждого - и на сцене, и в зрительном зале - свои заботы и беды, но вот пролетят в «Трех сестрах» журавли, и Маша скажет им вослед: «Жить и не знать, зачем журавли летят, зачем дети родятся, зачем звезды на небе». Слова эти никакого отношения к действию не имеют, но они-то, среди множества других намеков и всяческих подразумеваний, и создают «тоску», о которой писал М. Горький, прослушав «Вишневый сад». Астров в «Дяде Ване» останется наедине с Еленой Андреевной: казалось бы, должна начаться любовная сцена, которую профессиональные актеры умеют играть, которая проходит удачно даже на среднем уровне, - и она действительно начнется, но сразу же будет прервана: Астров развернет карту уезда, где так мало осталось лесов.

До Чехова ничего подобного в театре не было, сцена идет не по правилам, ее в самом деле трудно исполнить: актриса молча, праздно выслушивает пространный монолог, изображая интерес и внимание к Астрову и его карте. Другой сценической задачи у нее нет, играть нечего, все держится на настроении, на доверии к залу.

Среди множества сложных проблем, возникающих при всяком обращении к «Вишневому саду» - иные из них появились так давно и решаются так долго, что временами кажутся неразрешимыми, - есть одна, на первый взгляд не слишком трудная: вполне ли правдоподобна эта комедия, столь достоверная в целом и, кажется, во всех своих деталях и подробностях, насколько историчен и реален «Вишневый сад»?

Бунин писал в своей книге о Чехове, что он имел «весьма малое представление о дворянах, помещиках, о дворянских усадьбах, о их садах», но еще и теперь чуть не всех поголовно пленяет мнимой красотой своего «Вишневого сада», который в отличие от «многого истинно прекрасного», что дал русской литературе Чехов, лишен какой бы то ни было исторической достоверности и правдоподобия:

«Я рос именно в «оскудевшем» дворянском гнезде. Это было глухое степное поместье, но с большим садом, только не вишневым, конечно, ибо, вопреки Чехову, нигде не было в России садов сплошь вишневых; в помещичьих садах бывали только части садов, иногда даже очень пространные, где росли вишни, и нигде эти части не могли быть, опять-таки вопреки Чехову, как раз возле господского дома, и ничего чудесного не было и нет в вишневых деревьях, совсем некрасивых… корявых, с мелкой листвой, с мелкими цветочками в пору цветения… совсем невероятно к тому же, что Лопахин приказал рубить эти доходные деревья с таким глупым нетерпением, не давши их бывшей владелице даже выехать из дому…»

Относительно правдоподобным лицом во всей пьесе был, на взгляд Бунина, один только Фирс - «единственно потому, что тип старого барского слуги уже сто раз был написан до Чехова…».

Удивительно, что Бунин написал эту страницу уже в эмиграции, в свои поздние, преклонные годы, прекрасно зная обо всех выкорчеванных садах, рощах, лесах, о снесенных усадьбах и храмах; он знал, что в новейшей русской истории, разворачивавшейся на его глазах, ежедневно сбывалось как раз то, что он считал невозможным, «невероятным», и если в последней комедии Чехова было что-либо по-настоящему правдоподобное, так это лопахинское нетерпение, с каким рубили вишни…

Удивительна также эта жажда абсолютной жизненной правды - до плана усадьбы, до места, где могли, а где не могли стоять вишни, этот ортодоксальный реализм. Бунин был серьезным и многоопытным писателем, на собственном опыте знал, как необходим в литературе поэтический вымысел и насколько он в ней обычен. Например, о своем собственном рассказе, овеянном такой провинциально русской задумчивостью, столь безупречно правдивом, он вспоминал: «Легкое дыхание» я написал в деревне… в марте 1916 года: «Русское слово» Сытина просило дать что-нибудь для пасхального номера. Как было не дать? «Русское слово» платило мне в те годы два рубля за строку. Но что делать? Что выдумать? И вот вдруг вспомнилось, что забрел я однажды зимой совсем случайно на одно маленькое кладбище на Капри и наткнулся на могильный крест с фотографическим портретом на выпуклом фарфоровом медальоне какой-то молоденькой девушки с необыкновенно живыми, радостными глазами. Девушку эту я тотчас же сделал мысленно русской, Олей Мещерской, и, обмакнув перо в чернильницу, стал выдумывать рассказ с той восхитительной быстротой, которая бывала в некоторые счастливейшие минуты моего писательства».

Б своих истоках «Легкой дыхание» не имеет, таким образом, никакого отношения ни н «правде жизни» (могилка на каприйском кладбище - это, конечно, совсем другая история), ни к самой России (Капри - островок в территориальных границах Италии).

В «Грасском дневнике» Г. Н. Кузнецовой есть красноречивые строки о разногласиях с И. А. Буниным по поводу «правды жизни» и поэтичности рассказа, который не казался собеседнице писателя ни правдивым в том интимно женственном смысле этого слова, который и составлял его соль, ни, тем более, поэтичным:

«Говорили о «Легком дыхании».

Я сказала, что меня в этом очаровательном рассказе всегда поражало то место, где Оля Мещерская весело, ни к чему, объявляет начальнице гимназии, что она уже женщина. Я старалась представить себе любую девочку-гимназистку, включая и себя, - и не могла представить, чтобы какая-нибудь из них могла сказать это. И. А. стал объяснять, что его всегда влекло изображение женщины, доведенной до предела своей «утробной сущности». - «Только мы называем это утробностью, а я там называл это легким дыханием… Странно, что этот рассказ нравился больше, чем «Грамматика любви», а ведь последний куда лучше…»

Можно возразить, что все это - и кладбище на Капри, похожее на русское кладбище так же мало, как на итальянскую русская зима, и вдохновляющий гонорар, и даже «утробность» ничего в конце концов не значат и не решают: все равно это очень похоже на жизнь, и рассказ все равно остается прекрасным, поэтически трогательным и живым…

Все так: «кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете», и рассказ по-своему интересен и действительно хорош; как заметил Толстой, в литературе можно выдумывать все, что угодно, ей противопоказаны лишь психологические выдумки.

Но психология искусства, когда она не выдумка, гораздо более многогранна и сложна, чем это представляется нам, знатокам и специалистам.

«Вишневый сад» - вероятно, самая продуманная и уравновешенная из всех пьес Чехова. Здесь не могло быть и речи о романтическом всплеске вдохновения, о «счастливых минутах»…

Суждения Бунина о «Вишневом саде» ведут к первоосновам истории литературы и поэтики: искусство и жизнь, предмет и слово, символ, метафора, быль.

Правда, Бунин не любил и плохо понимал драматургию Чехова - не только «Вишневый сад», но, как он и говорил, вообще все пьесы. И не только Бунин, но многие другие из его современников недолюбливали и не понимали - Лев Толстой сказал однажды Чехову: «Вы знаете, я Шекспира терпеть не могу, но ваши пьесы еще хуже». И эти его слова, столь неожиданно соединившие имена Чехова и Шекспира, у которого не было как раз того, чего не находили и в чеховских пьесах - все того же правдоподобия , - эти слова были в известном смысле пророческими. В истории мирового театра наступала новая пора: старое не нравилось по той причине, что было старым , далеким от современных нужд и забот, а время для нового еще не приспело, оно еще не утвердило себя ни в общественном сознании, ни во вкусах людей, любивших литературу и театр, с наивным доверием искавших на сцене правду жизни. Мировой театр открывал новую главу своей истории, меняя свой занавес, декорации, зал. Наступил не антракт, а скорее перерыв, своеобразный «час равноденствия» - в сущности, его-то наступление и отметил Лев Толстой, с одинаковой неприязнью отозвавшись и о Чехове, и о Шекспире.

Возражая Бунину, можно обратиться, например, к старым энциклопедическим справочникам и словарям, к старым книгам по садоводству. Можно, пожалуй, документально доказать, что вишневые сады все же бывали в усадьбах и вокруг барских домов. Но этот «реальный комментарий» ничего, в сущности, не опровергнет и не объяснит: старых барских домов и усадеб в России давно уже нет, нет и садов, которые некогда их окружали и осеняли; а «Вишневый сад» по-прежнему ставится - и на русской сцене, и в Англии, и в Японии, где Раневских, Лопахиных, Гаевых, Симеоновых-Пищиков не только в наши дни, но и в прежние времена быть не могло и, естественно, никогда не бывало.

Теперь, обращаясь к главному, можно сказать, что сад в этой пьесе - не декорация, на которой более или менее достоверно изображены цветущие вишни (на взгляд Бунина, в МХТ это выглядело совсем недостоверно, даже аляповато из-за слишком крупных и пышных цветов, каких нет у реальных вишен), а сценический образ; лучше было бы сказать, что это - символический сад , но здесь-то нас и подстерегают настоящие трудности из-за многозначности и неопределенности термина «символ».

Вполне обычно, например, ошибочное совмещение понятий «символ» и «символизм», и не так-то просто объяснить, что это совершенно разные вещи. Раз уж символ, значит, символизм, а реализм - это «детали», «предметы», «живые картины», «живые образы», это та самая правда жизни , о которой писал Бунин, то правдоподобие, которого по своей наивности требуем от искусства и мы…

Существуют специальные труды, посвященные символу в литературе (и в искусстве вообще), но здесь мешает многословие, иллюстративность или даже тривиальная бессодержательность представлений о символе, сводимых к какому-нибудь примеру, скажем, к гербу, где ленты обозначают то-то, колосья - то-то и т. д.

Иные из серьезных определений символа основываются на малознакомых или неоднозначных терминах, которые, в свой черед, нужно каким-то образом истолковывать и определять: «Символ есть образ, взятый в аспекте своей знаковости, и… знак, наделенный всей органичностью мифа и неисчерпаемой многозначностью образа» («Литературная энциклопедия»). Нет возможности коротко и сколько-нибудь ясно сказать, что в этом словосочетании - «Вишневый сад» - от мифа, что от знака и образа. Но вполне ясно, что «Вишневый сад» суть словосочетание, вынесенное автором в заглавие пьесы. Можно задаться вопросом о смысле - или, говоря точнее, о смысловых границах - этого словосочетания; очевидно, границы здесь не слишком широки, возможные («разрешенные») значения далеко не бесконечны. Быть может, «авторская воля» в литературе, в этом искусстве, пользующемся только словами, выражается в том, что словосочетания защищены от неверных («запрещенных») толкований и смыслов, независимо от того, какие реальные сады мы видели (или не видели) в жизни, от того, существовали в России сплошь вишневые сады или нет.

Что он собою символизирует, что означает - сад, вишневый сад? Труд и время. Меру трудов человеческих, меру человеческой жизни. Мы говорим: этому дереву тридцать лет - стало быть, сажал его наш отец; этому дереву сто лет - и должны думать о прадедах; этому дереву двести лет, триста, пятьсот, восемьсот лет, «это дерево видело Петра I» - и думаем о предках. А еще и земля, на которой растут эти деревья, и забота о них, чтобы их не изломали во времена смут и переустройств. Нужна преемственность поколении, которые сменяют друг друга.

В России не было сплошь вишневых садов - это не наивность, а стиль мышления, привычка к реализму. В русском искусстве уже не было старых и еще не было новых символов, от них отвыкли до совершенной к ним невосприимчивости.

Абсолютному настоящему времени Чехов противопоставил идею потока времен; настоящее относительно, оно ценимо только на фоне прошлого и в перспективе будущего.

В нашей памяти и жизненном опыте может и вовсе не быть никаких реальных представлений и образов, связанных с садом, тем более - садом вишневым; автор этой книги, например, видел старые вишни в чеховских краях и на Украине, где, как в стихах Тараса Шевченко, «садок вишневый биля хаты», видел и цветущую вишневую поросль - два или три десятка деревьев - у стен Донского монастыря в Москве. Но и помимо всяких реальных припоминаний, чаще всего мимолетных и бедных, в самом сочетании этих звуков есть нечто нужное слуху, нечто насущное для души человеческой, пусть даже недоброй и черствой души. Не живописность, не старомодная поэтичность, а какая-то осеняющая духовность и непорочность, противоположная суетности и злу. Объясняя Станиславскому, что на сцене должен быть не «вишневый», а «вишнёвый» сад, Чехов, быть может, как раз и предостерегал от ненужных конкретизаций, от «бытовизма», который так мешал Бунину понять пьесу, и не ему одному…

«…неужели с каждой вишни в саду, с каждого листка, с каждого ствола не глядят на вас человеческие существа, неужели вы не слышите голосов…»