Татьяна толстая на золотом крыльце сидели содержание. Тема утраченных иллюзий в рассказе "на золотом крыльце сидели"
Детство героев рассказа. Они увидели голого мужчину на озере, спрятавшись в кустах. Повезло. Старуха кормит красным мясом кошку, та охотится на воробьев, калечит их в кустах сирени. Четыре дачи. Соседка взвешивает клубнику для варенья. Мама с ней поругалась из-за ее подлости. Зимой дворники рисовали по ночам узоры на окнах, а весной увозили мороз за город на машинах. Взрослея, герои замечали, как быстро меняются стекла в волшебном фонаре. Умерла соседка по даче, ее муж замерз на крыльце. Сад потускнел красками. Всему приходит конец.
Сочинение по литературе на тему: Краткое содержание На золотом крыльце сидели… Толстая
Другие сочинения:
- “На золотом крыльце сидели…” – дебютный рассказ Татьяны Толстой. Появившись в 1983 году в журнале “Аврора”, он неизменно украшает практически все сборники прозы замечательной писательницы. Меня также не оставило равнодушным это глубокое по содержанию и оригинальное по форме произведение. Думаю, Read More ......
- Кысь После Взрыва Москва стала называться Федор-Кузьмичск. По имени главного. Живут там люди, выжившие после катастрофы. Отброшенная далеко в прошлое в развитии цивилизация мутантов. Главная валюта – мышь – также является основным продуктом питания жителей. У мутантов пальцы-щупальца, по десять-пятнадцать Read More ......
- Соня Соня была незаменима на кухне и в праздничной суете. Это не мешало окружающим считать ее дурой и насмехаться над ней. Она плохо перестраивалась. Могла на поминках произнести тост за здоровье. Сонина глупость была сверкающим кристаллом. Она легко управлялась с Read More ......
- Сказка о золотом петушке В “Сказке о золотом петушке”, Пушкин отобразил быт русского народа, его наивные чувства и коварство, обман и правду. Созданная в лучших традициях народного творчества, сказка украшена свободным и гибким слогом писателя. Она завлекает читателя своей простотой Read More ......
- Река Оккервиль Симеонов не может выкинуть из головы престарелую Веру Васильевну. Она покорила многих мужчин, манит как таинственное название станции “Река Оккервиль”. Открыть двери для родной Тамары – нет. Попал в гости к своей пассии. Пятнадцать человек за столом. Почувствовал Read More ......
- Чародейкою Зимою… Произведение посвящено зимней красоте, трескучим морозом и капающей оттепелью, с ее пушистым снегом, неповторимыми узорами на окнах, скрипом свежего снега под полозьями саней. Автор, очарованный Чародейкой-зимой, описывает ее волшебницей, которая усыпляет лес, укутывает бахромой из снега, сковывает легкой Read More ......
- Любишь – не любишь Няня Марья Ивановна ненавидит свою работу. Ее подопечные дети платят ей взаимностью. Марья Ивановна делает все, что положено воспитательнице. Она хорошо выполняет свои обязанности: вовремя гуляет, ухаживает. Чтение стихов и рассказы интересных историй не могут скрыть Read More ......
- Татьяна Никитична Толстая ТОЛСТАЯ, ТАТЬЯНА НИКИТИЧНА (1951) – русская писательница. Родилась 3 мая 1951 в Ленинграде. Отец – академик-филолог Никита Толстой, деды – писатель Алексей Толстой и переводчик Михаил Лозинский. В 1974 окончила отделение классической филологии филфака ЛГУ, после чего Read More ......
«На золотом крыльце сидели...»
Сестре Шуре
На золотом крыльце сидели:
Царь, царевич, король, королевич,
Сапожник, портной.
Кто ты такой?
Говори поскорей,
Не задерживай добрых людей!
Детская считалка
Вначале был сад. Детство было садом. Без конца и края, без границ и заборов, в шуме и шелесте, золотой на солнце, светло-зеленый в тени, тысячеярусный – от вереска до верхушек сосен; на юг – колодец с жабами, на север – белые розы и грибы, на запад – комариный малинник, на восток – черничник, шмели, обрыв, озеро, мостки. Говорят, рано утром на озере видели совершенно голого человека. Честное слово. Не говори маме. Знаешь, кто это был?.. – Не может быть. – Точно, я тебе говорю. Он думал, что никого нет. А мы сидели в кустах. – И что вы видели? – Всё .
Вот это повезло! Такое бывает раз в сто лет. Потому что единственный доступный обозрению голый – в учебнике анатомии – ненастоящий. Содрав по этому случаю кожу, нагловатый, мясной и красный, похваляется он ключично-грудинно-сосковой мышцей (всё неприличные слова!) перед учениками восьмого класса. Когда (через сто лет) мы перейдем в восьмой класс, он нам тоже все это покажет.
Таким же красным мясом старуха Анна Ильинична кормит тигровую кошку Мемеку. Мемека родилась уже после войны, у нее нет уважения к еде. Вцепившись четырьмя лапками в ствол сосны, высоко-высоко над землей, Мемека застыла в неподвижном отчаянии.
– Мемека, мясо, мясо!
Старуха потряхивает тазик с антрекотами, поднимает его повыше, чтобы кошке было лучше видно.
– Ты посмотри, какое мясо!
Кошка и старуха с тоской смотрят друг на друга. «Убери», – думает Мемека.
– Мясо, Мемека!
В душных зарослях красной персидской сирени кошка портит воробьев. Одного такого воробья мы нашли. Кто-то содрал скальп с его игрушечной головки. Голый хрупкий череп, как крыжовина. Страдальческое воробьиное личико. Мы сделали ему чепчик из кружавчиков, сшили белую рубашечку и похоронили в шоколадной коробке. Жизнь вечна. Умирают только птицы.
Четыре беспечные дачи стояли без оград – иди куда хочешь. Пятая была «собственным домом». Черный бревенчатый сруб выбирался боком из-под сырого навеса кленов и лиственниц и, светлея, умножая окна, истончаясь до солнечных веранд, раздвигая настурции, расталкивая сирень, уклонившись от столетней ели, выбегал, смеясь, на южную сторону и останавливался над плавным клубнично-георгиновым спуском вниз-вниз-вниз, туда, где дрожит теплый воздух и дробится солнце в откинутых стеклянных крышках волшебных коробок, набитых огуречными детенышами в розетках оранжевых цветов.
У дома (а что там внутри?), распахнув все створки пронизанной июлем веранды, Вероника Викентьевна – белая огромная красавица – взвешивала клубнику: на варенье себе, на продажу соседям. Пышная, золотая, яблочная красота! Белые куры бродят у ее тяжелых ног, индюки высунули из лопухов непристойные лица, красно-зеленый петух скосил голову, смотрит на нас: что вам, девочки? «Нам клубники». Пальцы прекрасной купчихи в ягодной крови. Лопух, весы, корзинка.
Царица! Это самая жадная женщина на свете!
Наливают ей заморские вина,
Заедает она пряником печатным,
Вкруг ее стоит грозная стража...
Однажды с такими вот красными руками она вышла из темного сарая, улыбаясь: «Теленочка зарезала...»
На плечах топорики держат...
А-а-а! Прочь отсюда, бегом, кошмар, ужас – холодный смрад – сарай, сырость, смерть...
А дядя Паша – муж такой страшной женщины. Дядя Паша – маленький, робкий, затюканный. Он старик: ему пятьдесят лет. Он служит бухгалтером в Ленинграде: встает в пять часов утра и бежит по горам, по долам, чтобы поспеть на паровичок. Семь километров бегом, полтора часа узкоколейкой, десять минут трамваем, потом надеть черные нарукавники и сесть на жесткий желтый стул. Клеенчатые двери, прокуренный полуподвал, жидкий свет, сейфы, накладные – дяди-Пашина работа. А когда пронесется, отшумев, веселый голубой день, дядя Паша вылезает из подвала и бежит назад: послевоенный трамвайный лязг, дымный вечерний вокзал, гарь, заборы, нищие, корзинки; ветер гонит мятые бумажки по опустевшему перрону. Летом – в сандалиях, зимой – в подшитых валенках торопится дядя Паша в свой Сад, в свой Рай, где с озера веет вечерней тишиной, в Дом, где на огромной кровати о четырех стеклянных ногах колышется необъятная золотоволосая Царица. Но стеклянные ноги мы увидели позднее. Вероника Викентьевна надолго поссорилась с мамой.
Дело в том, что однажды летом она продала маме яйцо. Было непременное условие: яйцо немедленно сварить и съесть. Но легкомысленная мама подарила яйцо дачной хозяйке. Преступление всплыло наружу. Последствия могли быть чудовищными: хозяйка могла подложить яйцо своей курице, и та в своем курином неведении высидела бы точно такую же уникальную породу кур, какая бегала в саду у Вероники Викентьевны. Хорошо, что все обошлось. Яйцо съели. Но маминой подлости Вероника Викентьевна простить не могла. Нам перестали продавать клубнику и молоко, дядя Паша, пробегая мимо, виновато улыбался. Соседи замкнулись: они укрепили металлическую сетку на железных столбах, насыпали в стратегически важных пунктах битого стекла, протянули стальной прут и завели страшного желтого пса. Этого, конечно, было мало.
Ведь могла же мама глухой ночью сигануть через забор, убить собаку и, проползя по битому стеклу, с животом, распоротым колючей проволокой, истекая кровью, изловчиться и слабеющими руками вырвать ус у клубники редкого сорта, чтобы привить его к своей чахлой клубничонке? Ведь могла же, могла добежать с добычей до ограды и, со стоном, задыхаясь, последним усилием перебросить клубничный ус папе, который притаился в кустах, поблескивая под луной круглыми очками?
С мая по сентябрь мучимая бессонницей Вероника Викентьевна выходила ночами в сад, долго стояла в белой просторной рубахе с вилами в руках, как Нептун, слушала ночных птиц, дышала жасмином. В последнее время слух у нее обострился: она могла слышать, как на нашей даче, за триста метров, накрывшись с головой верблюжьим одеялом, папа с мамой шепотом договариваются объегорить Веронику Викентьевну: прорыть подземный ход в парник с ранней петрушкой.
Ночь шла вперед, дом глухо чернел у нее за спиной. Где-то в теплой тьме, в сердцевине дома, затерявшись в недрах огромного ложа, тихо, как мышь, лежал маленький дядя Паша. Высоко над его головой плыл дубовый потолок, еще выше плыла мансарда, сундуки со спящими в нафталине черными добротными пальто, еще выше – чердак с вилами, клочьями сена, старыми журналами, а там – крыша, рогатая труба, флюгер, луна – через сад, через сон плыли, плыли, покачиваясь, унося дядю Пашу в страну утраченной юности, в страну сбывшихся надежд, а потом возвращалась озябшая Вероника Викентьевна, белая и тяжелая, и отдавливала ему маленькие теплые ножки.
Эй, проснись, дядя Паша! Вероника-то скоро умрет.
Ты побродишь без мыслей по опустевшему дому, а потом воспрянешь, расцветешь, оглядишься, вспомнишь, отгонишь воспоминания, возжаждешь и привезешь – для помощи по хозяйству – Вероникину младшую сестру, Маргариту, такую же белую, большую и красивую. И это она в июне будет смеяться в светлом окне, склоняться над дождевой бочкой, мелькать среди кленов на солнечном озере.
О, как на склоне наших лет...
А мы ничего и не заметили, а мы забыли Веронику, а у нас была зима, зима, зима, свинка и корь, наводнение и бородавки, и горящая мандаринами елка, и мне сшили шубу, а тетка во дворе потрогала ее и сказала: «Мутон!»
Зимой дворники наклеивали на черное небо золотые звезды, посыпали толчеными брильянтами проходные дворы Петроградской стороны и, взбираясь по воздушным морозным лестницам к окнам, готовили на утро сюрпризы: тоненькими кисточками рисовали серебряные хвосты жар-птиц.
А когда зима всем надоедала, они вывозили ее на грузовиках за город, пропихивали худосочные сугробы в зарешеченные подземелья и размазывали по скверам душистую черную кашу с зародышами желтых цветочков. И несколько дней город стоял розовый, каменный и гулкий.
А оттуда, из-за далекого горизонта, уже бежало, смеясь и шумя, размахивая пестрым флагом, зеленое лето с муравьями и ромашками.
Дядя Паша убрал желтого пса – положил в сундук и посыпал нафталином; пустил в мансарду дачников – чужую чернявую бабушку и толстую внучку; зазывал в гости детей и угощал вареньем.
Мы висели на заборе и смотрели, как чужая бабушка каждый час распахивает цветные окна мансарды и, освещенная арлекиновыми ромбами старинных стекол, взывает:
– Булки-молока хоччш?!
– Не хочу.
– Какать-писать хоччш?!
– Не хочу.
Мы скакали на одной ножке, лечили царапины слюной, зарывали клады, резали ножиком дождевых червей, подглядывали за старухой, стиравшей в озере розовые штаны, и нашли под хозяйским буфетом фотографию удивленной ушастой семьи с надписью: «На долгую, долгую память. 1908 год».
Пойдем к дяде Паше! Только ты вперед. Нет, ты. Осторожно, здесь порог. В темноте не вижу. Держись за меня. А он покажет нам комнату? Покажет, только сначала надо выпить чаю.
Витые ложечки, витые ножки у вазочек. Вишневое варенье. В оранжевой тени абажура смеется легкомысленная Маргарита. Да допивай ты скорее! Дядя Паша уже знает, ждет, распахнул заветную дверь в пещеру Аладдина. О комната! О детские сны! О дядя Паша – царь Соломон! Рог Изобилия держишь ты в могучих руках! Караван верблюдов призрачными шагами прошествовал через твой дом и растерял в летних сумерках свою багдадскую поклажу! Водопад бархата, страусовые перья кружев, ливень фарфора, золотые столбы рам, драгоценные столики на гнутых ножках, запертые стеклянные колонны горок, где нежные желтые бокалы обвил черный виноград, где мерцают непроглядной тьмой негры в золотых юбках, где изогнулось что-то прозрачное, серебряное... Смотри, драгоценные часы с ненашими цифрами и змеиными стрелками! А эти – с незабудками! Ах, но вон те, вон те, смотри же! Над циферблатом – стеклянная комнатка, а в ней, за золотым столиком – золотой Кавалер в кафтане, с золотым бутербродом в руке. А рядом золотая Дама с кубком – часы бьют, и она бьет кубком по столику – шесть, семь, восемь... Сирень завидует, вглядываясь через стекло, дядя Паша садится к роялю и играет Лунную сонату. Кто ты, дядя Паша?..
Вот она, кровать на стеклянных ногах! Полупрозрачные в сумерках, невидимые и могущественные, высоко к потолку возносят они путаницу кружев, вавилоны подушек, лунный, сиреневый аромат божественной музыки. Белая благородная голова дяди Паши откинута, улыбка Джоконды на его устах, улыбка Джоконды на золотом лице Маргариты, бесшумно вставшей в дверях, колышутся кружева занавесок, колышется сирень, колышутся георгиновые волны на склоне до горизонта, до вечернего озера, до лунного столба.
Играй, играй, дядя Паша! Халиф на час, заколдованный принц, звездный юноша, кто дал тебе эту власть над нами, завороженными, кто подарил тебе эти белые крылья за спиной, кто вознес твою серебряную голову до вечерних небес, увенчал розами, осенил горним светом, овеял лунным ветром?..
О Млечный Путь, пресветлый брат
Молочных речек Ханаана,
Уплыть ли нам сквозь звездопад
К туманностям, куда слиянно
Тела возлюбленных летят!
Ну все. Пошли давай. Неудобно сказать дяде Паше простецкое слово «спасибо». Надо бы витиеватее: «Благодарю вас». – «Не стоит благодарности».
«А ты заметила, что у них в доме только одна кровать?» – «А где же спит Маргарита? На чердаке?» – «Может быть. Но вообще-то там дачники». – «Ну, значит, она в сенях, на лавочке». – «А может, они спят на этой стеклянной кровати, валетом?» – «Дура ты. Они же чужие». – «Сама ты дура. А если они любовники?» – «Дак ведь любовники бывают только во Франции». Действительно. Это я не сообразила.
Жизнь все торопливее меняла стекла в волшебном фонаре. Мы с помощью мамы проникали в зеркальные закоулки взрослого ателье, где лысый брючный закройщик снимал постыдные мерки, приговаривая: «побеспокою», мы завидовали девочкам в капроновых чулках, с проколотыми ушами, мы пририсовывали в учебниках: Пушкину – очки, Маяковскому – усы, а Чехову – в остальном вполне одаренному природой – большую белую грудь. И нас сразу узнал, и радостно кинулся к нам заждавшийся дефективный натурщик из курса анатомии, щедро протягивая свои пронумерованные внутренности, но бедняга уже никого не волновал. И, оглянувшись однажды, недоумевающими пальцами мы ощупали дымчатое стекло, за которым, прежде чем уйти на дно, в последний раз махнул платком наш сад. Но мы еще не осознали утраты.
Осень вошла к дяде Паше и ударила его по лицу. Осень, что тебе надо? Постой, ты что же, всерьез?.. Облетели листья, потемнели дни, сгорбилась Маргарита. Легли в землю белые куры, индюки улетели в теплые страны, вышел из сундука желтый пес и, обняв дядю Пашу, слушал вечерами вой северного ветра. Девочки, кто-нибудь, отнесите дяде Паше индийского чаю! Как мы выросли. Как ты все-таки сдал, дядя Паша! Руки твои набрякли, колени согнулись. Зачем ты дышишь с таким свистом? Я знаю, я догадываюсь: днем – смутно, ночью – отчетливо слышишь ты лязг железных заслонок. Перетирается цепь.
Что ты так суетишься? Ты хочешь показать мне свои сокровища? Ну так и быть, у меня есть еще пять минут. Как давно я здесь не была. Какая же я старая! Что же, вот это и было тем, пленявшим? Вся эта ветошь и рухлядь, обшарпанные крашеные комодики, топорные клеенчатые картинки, колченогие жардиньерки, вытертый плюш, штопаный тюль, рыночные корявые поделки, дешевые стекляшки? И это пело и переливалось, горело и звало? Как глупо ты шутишь, жизнь! Пыль, прах, тлен. Вынырнув с волшебного дна детства, из теплых сияющих глубин, на холодном ветру разожмем озябший кулак – что, кроме горсти сырого песка, унесли мы с собой? Но, словно четверть века назад, дрожащими руками дядя Паша заводит золотые часы. Над циферблатом, в стеклянной комнатке, съежились маленькие жители – Дама и Кавалер, хозяева Времени. Дама бьет по столу кубком, и тоненький звон пытается проклюнуть скорлупу десятилетий. Восемь, девять, десять. Нет. Прости, дядя Паша. Мне пора.
Дядя Паша замерз на крыльце. Он не смог дотянуться до железного дверного кольца и упал лицом в снег. Белые морозные маргаритки выросли между его одеревеневших пальцев. Желтый пес тихо прикрыл ему глаза и ушел сквозь снежную крупу по звездной лестнице в черную высь, унося с собой дрожащий живой огонечек.
Новая хозяйка – пожилая Маргаритина дочь – ссыпала прах дяди Паши в жестяную банку и поставила на полку в пустом курятнике – хоронить было хлопотно.
Согнутая годами пополам, низко, до земли опустив лицо, бродит Маргарита по простуженному сквозному саду, словно разыскивая потерянные следы на замолкших дорожках.
– Жестокая! Похорони его!
Но дочь равнодушно курит на крыльце. Ночи холодны. Пораньше зажжем огни. И золотая Дама Времени, выпив до дна кубок жизни, простучит по столу для дяди Паши последнюю полночь.
«На золотом крыльце сидели...
«На золотом крыльце сидели... - дебютный рассказ Татьяны Толстой. Появившись в 1983 году в журнале «Аврора, он неизменно украшает практически все сборники прозы замечательной писательницы.
Меня также не оставило равнодушным это глубокое по содержанию и оригинальное по форме произведение.
Думаю, что в рассказе «На золотом крыльце сидели... развиваются почти все основные темы и мотивы творчества Т. Толстой: детство и старость, иллюзии и действительность, человек и окружающий мир, связь прошлого с настоящим и будущим.
Рассказ открывается метафорой сада: «Вначале был сад. Все детство было садом. Особенно мне понравилось то, что в этом произведении даетея не просто описание детства, а само повествование ведется от лица ребенка. Это позволяет нам, читателям, необычным образом посмотреть на происходящее, вспомнить собственные детские впечатления и переживания.
Действительно, в детстве не ощущаются рамки мира, который представляется «без конца и края, без границ и заборов. Сознание ребенка избирательно. Оно выхватывает из общей картины жизни только самое интересное, запоминающееся: «на юг - колодец с жабами, на север - белые розы и грибы, на запад - комариный малинник, на восток - шмели, черничник, озеро, мостки.
Мир детства - это и особые интересы, отражающие любопытство, стремление познать окружающую действительность. Так, на даче ребята хоронят мертвого воробья, разрезают дождевого червя, разглядывают «страшные картинки в учебнике анатомии.
Лирическая экспозиция контрастирует с началом основной части рассказа. Взрослые играют совсем в другие «игры. Например, мы наблюдаем, как старуха Анна Ильинична пытается накормить парным мясом кошку Мемеку, как хозяйка Вероника Викентьевна азартно торгует клубникой и ревниво охраняет свое садово-огородное хозяйство от посягательств дачников.
Показательно, что занятия взрослых лишены детской непосредственности, сопряжены с насилием, отражают безобразные стороны жизни. Не случайно при их описании возникает поразивший меня символический образ крови: кровавое мясо, которым Анна Ильинична кормит кошку; пальцы
Вероники Викентьевны «в ягодной крови и в крови зарезанного ею теленка.
Конфликт рассказа также многопланов и, по-моему, типичен для всего творчества Т. Толстой. Это столкновение внутренних переживаний главного героя - дяди Вани - с его внешним, обыденным существованием. Это противоречие и реальных жизненных проблем, и наивных, но прекрасных детских представлений девочки-рассказчицы.
Дядя Паша представляется мне воплощением «маленького, робкого, затюканного человека, замкнутого в тесном мирке повседневности. С ним контрастирует образ жены Вероники Викентьевны, который постоянно гиперболизируется: «огромная белая красавица, «необъятная золотоволосая Царица. Она спит «на огромной кровати о четырех стеклянных ногах.
Но именно у дяди Паши, на мой взгляд, сохраняется по-детски незамутненное видение жизни. После работы в «прокуренном полуподвале он торопится «в свой Сад, в свой Рай, где с озера веет вечерней тишиной.
Вообще невозможно не согласиться с тем, что взгляд ребенка - самый правдивый, его нельзя обмануть. В рассказе Толстой мы находим яркое подтверждение этой мысли.
Так, дети с самого начала понимают истинную сущность характера Вероники, которая представляется им «самой жадной женщиной на свете. В сцене разделки зарезанного ею теленка им справедливо видится «кошмар, ужас - холодный смрад - сарай, сырость, смерть, от которых надо бежать. Таким образом, уже в детстве человек постигает скрытую сторону, «изнанку жизни.
Куда же можно спрятаться от этого ужаса жизни?
На мой взгляд, одним из способов такого «бегства в рассказе выступает мир вещей. Кажется, что через дом дяди Паши «призрачными шагами прошествовал караван верблюдов и «растерял свою драгоценную поклажу. В этом доме есть огромная кровать, на которой «тихо, как мышь мог затаиться маленький дядя Паша.
Другая форма бегства от повседневной жизни - погружение в сон, который «уносил дядю Пашу в страну утраченной юности, в страну несбывшихся надежд.
Наконец, еще один способ противостоять миру обыденности - произвести внешние изменения в жизни. Дядя Паша приглашает в дом Маргариту - сестру умершей Вероники, убирает злого желтого пса от калитки, пускает в мансарду дачников.
Но мы видим, что все эти способы оказываются ложными и вызывают авторскую иронию. Так, мир человеческих чувств поглощается миром вещей, в котором они теряются, забываются, обесцениваются. И вот уже «багдадская поклажа вещей в доме дяди Паши оборачивается «ветошью и рухлядью. Девочка-рассказчица взрослеет и начинает понимать, что все сокровища этого дома - «пыль, прах и тлен. У нее возникает недоумение, как же все это «пело и переливалось, горело и звало?
По моим наблюдениям, подобная идея вообще типична для прозы Толстой. Например, в ее рассказе «Соня также становится невозможно найти пачку Сониных писем за «буфетами, гардеробами и шкафами.
Мы замечаем и то, что произведенные преобразования тоже не спасают дядю Пашу от тоски и ощущения конца жизни, потому что все в жизни стареет или возвращается на прежние места: «сгорбилась Маргарита и «вышел из сундука желтый пес.
Сон также не позволяет герою вырваться с замкнутого жизненного круга. Когда дядя Паша засыпал на своей огромной сочинение с оллсоч © 2005 кровати, «возвращалась Вероника Викентьевна... и отдавливала ему маленькие теплые ножки. Сон героя превращался в символический сон души, бесцельное существование в мире повседневности. И напрасен был голос судьбы: «...Эй, проснись, дядя Паша! Вероника-то скоро умрет.
Таким образом, герой живет в страшном замкнутом мире. Он жалок и ничтожен перед лицом судьбы. Думаю, эта идея также звучит во многих рассказах Т. Толстой. «Маленький, маленький, одинокий... по ошибке пришел ты в этот мир! - восклицает автор в рассказе «Ночь. «Как страшен и враждебен мир, как сжалась посреди площади на ночном ветру бесприютная, неумелая душа! - читаем в рассказе «Любишь - не любишь. Образ ветра возникает и в рассказе «На золотом крыльце сидели: «...на холодном ветру разожмем озябший кулак - что, кроме горсти сырого песка, унесли мы с тобой?
При этом за персонажами этого произведения, как и многих других у Толстой близкого к традиции сказок, жестко закреплены их роли. Само название «На золотом крыльце сидели... и к рассказу указывают на отношение к детской считалке - жанру, в котором обыгрывается идея распределения ролей.
При чтении рассказа у меня возникло впечатление, что образы его главных героев неоднозначны, постоянно раздваиваются.
Например, Вероника ассоциируется с двумя противоположными образами - старухи из пушкинской «Сказки о рыбаке и рыбке и спящей красавицы. Дядя Паша - «маленький человек и одновременно «царь Соломон.
Однако время уравнивает всех людей в этой жизни, а смерть примиряет противоречия между ними. Так, у Толстой умирают и Вероника, и ее муж.
Дядя Паша живет в мире своих снов и мечтаний. Играющий Лунную сонату, он сравнивается с «халифом на час. Это роднит его с персонажем другого рассказа - «Факир. Но в обоих произведениях изображается крушение сказочного мира фантазий, звучит идея о том, что величие человека мимолетно и призрачно. Эта мысль возникает и в рассказе «Пламень небесный, главный герой которого - Коробейников - был отвергнут компанией дачников из-за глупой шутки одного из них.
Таким образом, писательница показывает хрупкость человеческой жизни. Но если в «Пламени небесном показана зыбкость положения человека в мире людей, то рассказ «На золотом крыльце сидели... иллюстрирует идею непостоянства самого существования человека.
Отсюда в рассказе возникает особенно заинтересовавший меня символический образ цепи, который, по моим наблюдениям, тоже очень часто повторяется в творчестве Т. Толстой. С моей точки зрения, этот образ многозначен.
Думаю, что одно из значений образа цепи - всеобщая связь событий и явлений жизни. Человек постоянно движется по кругу, поэтому и «перетирается цепь жизни дяди Паши, которая «все торопливее меняла стекла в волшебном фонаре. Старость застает героя врасплох: «Осень вошла к дяде Паше и ударила его по лицу... Постой, ты что же, всерьез?..
Можно ли разомкнуть эту цепь и вырваться из замкнутого круга судьбы?
По-моему, некоторым героям Толстой это удается, например Пипке из рассказа «Огонь и пыль. Другие ее герои пытаются «разорвать цепь, но терпят поражение. Например, Игнатьев в рассказе «Круг думает: «Волшебными ножницами я разрежу заколдованное кольцо и выйду за предел. Но авторская ирония над героем демонстрирует невозможность избавления таким примитивным способом от связей этого мира.
С другой стороны, цепь - символ духовной несвободы человека, его зависимости от людей и обстоятельств. В связи с этим в рассказе возникает образ «драгоценных часов с ненашими цифрами и змеиными стрелками. Но для героев произведения Толстой оказывается невозможным остановить время. Тщетны усилия состарившегося дяди Паши завести часы, и «над циферблатом, в стеклянной комнатке съежились маленькие жители....
Подобно тому, как в рассказе «Круг жена «выковывала цепь, чтобы Василий Михайлович не мог уйти, дядя Паша оказывается привязанным к своей Веронике. Но если Василий Михайлович «перегрыз цепь и убежал от Евгении Ивановны, то дядя Паша не смог этого сделать.
Наконец, цепь, на мой взгляд, символизирует семейные узы, преемственность поколений. Это значение образа цепи, по-моему, очень наглядно объясняется в другом рассказе Т. Толстой - «Спи спокойно, сынок: «Крепко взявшись за руки, цепь предков уходит вглубь, погружаясь в темный студень времени. Становись, к нам, безымянный, присоединяйся! Отыщи свое звено в цепи!
Мне думается, что дяде Паше тоже не удалось этого сделать. Такое предположение доказывает, во-первых, нелепая, но такая же символичная смерть героя. Он замерз на крыльце своего дома: «не смог дотянуться до железного дверного кольца и упал лицом в снег.
Во-вторых, дяде Паше не позволили присоединиться к предкам Маргарита и ее дочь, которые не похоронили его по-человечески, а поставили жестяную банку с его прахом в пустом курятнике.
Однако «белые морозные маргаритки выросли между его одеревеневшими пальцами. По-моему, эту метафору можно истолковать как предстоящую смерть близких героя. Возможно, это намек на то, что скоро и «согнутая годами пополам Маргарита покинет мир. И тогда «золотая Дама Времени, выпив до дна кубок жизни, простучит по столу для дяди Паши последнюю полночь...
Рассказ Т. Толстой мне очень понравился. Это удивительное произведение заставило задуматься о своем месте в мире, пробудило воспоминания о детстве, оставило удивительно глубокое ощущение сложности и одновременно необычайной хрупкости нашей жизни.
Сочинение
«На золотом крыльце сидели...» - дебютный рассказ Татьяны Толстой. Появившись в 1983 году в журнале «Аврора», он неизменно украшает практически все сборники прозы замечательной писательницы.
Меня также не оставило равнодушным это глубокое по содержанию и оригинальное по форме произведение.
Думаю, что в рассказе «На золотом крыльце сидели...» развиваются почти все основные темы и мотивы творчества Т. Толстой: детство и старость, иллюзии и действительность, человек и окружающий мир, связь прошлого с настоящим и будущим.
Рассказ открывается метафорой сада: «Вначале был сад. Все детство было садом». Особенно мне понравилось то, что в этом произведении даетея не просто описание детства, а само повествование ведется от лица ребенка. Это позволяет нам, читателям, необычным образом посмотреть на происходящее, вспомнить собственные детские впечатления и переживания.
Действительно, в детстве не ощущаются рамки мира, который представляется «без конца и края, без границ и заборов». Сознание ребенка избирательно. Оно выхватывает из общей картины жизни только самое интересное, запоминающееся: «на юг - колодец с жабами, на север - белые розы и грибы, на запад - комариный малинник, на восток - шмели, черничник, озеро, мостки».
Мир детства - это и особые интересы, отражающие любопытство, стремление познать окружающую действительность. Так, на даче ребята хоронят мертвого воробья, разрезают дождевого червя, разглядывают «страшные» картинки в учебнике анатомии.
Лирическая экспозиция контрастирует с началом основной части рассказа. Взрослые играют совсем в другие «игры». Например, мы наблюдаем, как старуха Анна Ильинична пытается накормить парным мясом кошку Мемеку, как хозяйка Вероника Викентьевна азартно торгует клубникой и ревниво охраняет свое садово-огородное хозяйство от посягательств дачников.
Показательно, что занятия взрослых лишены детской непосредственности, сопряжены с насилием, отражают безобразные стороны жизни.
Конфликт рассказа также многопланов и, по-моему, типичен для всего творчества Т. Толстой. Это столкновение внутренних переживаний главного героя - дяди Вани - с его внешним, обыденным существованием. Это противоречие и реальных жизненных проблем, и наивных, но прекрасных детских представлений девочки-рассказчицы.
Дядя Паша представляется мне воплощением «маленького, робкого, затюканного» человека, замкнутого в тесном мирке повседневности. С ним контрастирует образ жены Вероники Викентьевны, который постоянно гиперболизируется: «огромная белая красавица», «необъятная золотоволосая Царица». Она спит «на огромной кровати о четырех стеклянных ногах».
Но именно у дяди Паши, на мой взгляд, сохраняется по-детски незамутненное видение жизни. После работы в «прокуренном полуподвале» он торопится «в свой Сад, в свой Рай, где с озера веет вечерней тишиной».
Вообще невозможно не согласиться с тем, что взгляд ребенка - самый правдивый, его нельзя обмануть. В рассказе Толстой мы находим яркое подтверждение этой мысли.
Так, дети с самого начала понимают истинную сущность характера Вероники, которая представляется им «самой жадной женщиной на свете». В сцене разделки зарезанного ею теленка им справедливо видится «кошмар, ужас - холодный смрад - сарай, сырость, смерть», от которых надо бежать. Таким образом, уже в детстве человек постигает скрытую сторону, «изнанку» жизни.
Куда же можно спрятаться от этого ужаса жизни?
На мой взгляд, одним из способов такого «бегства» в рассказе выступает мир вещей. Кажется, что через дом дяди Паши «призрачными шагами прошествовал караван верблюдов» и «растерял свою драгоценную поклажу».
Другая форма бегства от повседневной жизни - погружение в сон, который «уносил дядю Пашу в страну утраченной юности, в страну несбывшихся надежд».
Наконец, еще один способ противостоять миру обыденности - произвести внешние изменения в жизни. Дядя Паша приглашает в дом Маргариту - сестру умершей Вероники, убирает злого желтого пса от калитки, пускает в мансарду дачников.
Но мы видим, что все эти способы оказываются ложными и вызывают авторскую иронию. Так, мир человеческих чувств поглощается миром вещей, в котором они теряются, забываются, обесцениваются. И вот уже «багдадская поклажа» вещей в доме дяди Паши оборачивается «ветошью и рухлядью». Девочка-рассказчица взрослеет и начинает понимать, что все сокровища этого дома - «пыль, прах и тлен». У нее возникает недоумение, как же все это «пело и переливалось, горело и звало»?
По моим наблюдениям, подобная идея вообще типична для прозы Толстой. Например, в ее рассказе «Соня» также становится невозможно найти пачку Сониных писем за «буфетами, гардеробами и шкафами».
Мы замечаем и то, что произведенные преобразования тоже не спасают дядю Пашу от тоски и ощущения конца жизни, потому что все в жизни стареет или возвращается на прежние места: «сгорбилась Маргарита» и «вышел из сундука желтый пес».
Сон также не позволяет герою вырваться с замкнутого жизненного круга. Когда дядя Паша засыпал на своей огромной сочинение с оллсоч © 2005 кровати, «возвращалась Вероника Викентьевна... и отдавливала ему маленькие теплые ножки». Сон героя превращался в символический сон души, бесцельное существование в мире повседневности. И напрасен был голос судьбы: «...Эй, проснись, дядя Паша! Вероника-то скоро умрет».
Таким образом, герой живет в страшном замкнутом мире. Он жалок и ничтожен перед лицом судьбы. Думаю, эта идея также звучит во многих рассказах Т. Толстой. «Маленький, маленький, одинокий... по ошибке пришел ты в этот мир!» - восклицает автор в рассказе «Ночь».
Образ ветра возникает и в рассказе «На золотом крыльце сидели»: «...на холодном ветру разожмем озябший кулак - что, кроме горсти сырого песка, унесли мы с тобой?»
При этом за персонажами этого произведения, как и многих других у Толстой близкого к традиции сказок, жестко закреплены их роли. Само название «На золотом крыльце сидели...» и эпиграф к рассказу указывают на отношение к детской считалке - жанру, в котором обыгрывается идея распределения ролей.
При чтении рассказа у меня возникло впечатление, что образы его главных героев неоднозначны, постоянно раздваиваются.
Например, Вероника ассоциируется с двумя противоположными образами - старухи из пушкинской «Сказки о рыбаке и рыбке» и спящей красавицы. Дядя Паша - «маленький человек» и одновременно «царь Соломон».
Однако время уравнивает всех людей в этой жизни, а смерть примиряет противоречия между ними. Так, у Толстой умирают и Вероника, и ее муж.
Дядя Паша живет в мире своих снов и мечтаний. Играющий Лунную сонату, он сравнивается с «халифом на час». Это роднит его с персонажем другого рассказа - «Факир». Но в обоих произведениях изображается крушение сказочного мира фантазий, звучит идея о том, что величие человека мимолетно и призрачно. Эта мысль возникает и в рассказе «Пламень небесный», главный герой которого - Коробейников - был отвергнут компанией дачников из-за глупой шутки одного из них.
Таким образом, писательница показывает хрупкость человеческой жизни. Но если в «Пламени небесном» показана зыбкость положения человека в мире людей, то рассказ «На золотом крыльце сидели...» иллюстрирует идею непостоянства самого существования человека.
Отсюда в рассказе возникает особенно заинтересовавший меня символический образ цепи, который, по моим наблюдениям, тоже очень часто повторяется в творчестве Т. Толстой.
Думаю, что одно из значений образа цепи - всеобщая связь событий и явлений жизни. Человек постоянно движется по кругу, поэтому и «перетирается цепь» жизни дяди Паши, которая «все торопливее меняла стекла в волшебном фонаре». Старость застает героя врасплох: «Осень вошла к дяде Паше и ударила его по лицу... Постой, ты что же, всерьез?..»
Можно ли разомкнуть эту цепь и вырваться из замкнутого круга судьбы?
По-моему, некоторым героям Толстой это удается, например Пипке из рассказа «Огонь и пыль». Другие ее герои пытаются «разорвать цепь», но терпят поражение. Например, Игнатьев в рассказе «Круг» думает: «Волшебными ножницами я разрежу заколдованное кольцо и выйду за предел». Но авторская ирония над героем демонстрирует невозможность избавления таким примитивным способом от связей этого мира.
С другой стороны, цепь - символ духовной несвободы человека, его зависимости от людей и обстоятельств. В связи с этим в рассказе возникает образ «драгоценных часов с ненашими цифрами и змеиными стрелками». Но для героев произведения Толстой оказывается невозможным остановить время. Тщетны усилия состарившегося дяди Паши завести часы, и «над циферблатом, в стеклянной комнатке съежились маленькие жители...».
Подобно тому, как в рассказе «Круг» жена «выковывала цепь, чтобы Василий Михайлович не мог уйти», дядя Паша оказывается привязанным к своей Веронике. Но если Василий Михайлович «перегрыз цепь и убежал от Евгении Ивановны», то дядя Паша не смог этого сделать.
Наконец, цепь, на мой взгляд, символизирует семейные узы, преемственность поколений. Это значение образа цепи, по-моему, очень наглядно объясняется в другом рассказе Т. Толстой - «Спи спокойно, сынок»: «Крепко взявшись за руки, цепь предков уходит вглубь, погружаясь в темный студень времени. Становись, к нам, безымянный, присоединяйся! Отыщи свое звено в цепи!»
Мне думается, что дяде Паше тоже не удалось этого сделать.
Он замерз на крыльце своего дома: «не смог дотянуться до железного дверного кольца и упал лицом в снег».
Во-вторых, дяде Паше не позволили присоединиться к предкам Маргарита и ее дочь, которые не похоронили его по-человечески, а поставили жестяную банку с его прахом в пустом курятнике.
Однако «белые морозные маргаритки выросли между его одеревеневшими пальцами». По-моему, эту метафору можно истолковать как предстоящую смерть близких героя. Возможно, это намек на то, что скоро и «согнутая годами пополам» Маргарита покинет мир. И тогда «золотая Дама Времени, выпив до дна кубок жизни, простучит по столу для дяди Паши последнюю полночь...»
Рассказ Т. Толстой мне очень понравился. Это удивительное произведение заставило задуматься о своем месте в мире, пробудило воспоминания о детстве, оставило удивительно глубокое ощущение сложности и одновременно необычайной хрупкости нашей жизни.
Татьяна Толстая
«На золотом крыльце сидели…»
Милая Шура
В первый раз Александра Эрнестовна прошла мимо меня ранним утром, вся залитая розовым московским солнцем. Чулки спущены, ноги – подворотней, черный костюмчик засален и протерт. Зато шляпа!.. Четыре времени года – бульденежи, ландыши, черешня, барбарис – свились на светлом соломенном блюде, пришпиленном к остаткам волос вот такущей булавкой! Черешни немного оторвались и деревянно постукивают. Ей девяносто лет, подумала я. Но на шесть лет ошиблась. Солнечный воздух сбегает по лучу с крыши прохладного старинного дома и снова бежит вверх, вверх, туда, куда редко смотрим – где повис чугунный балкон на нежилой высоте, где крутая крыша, какая-то нежная решеточка, воздвигнутая прямо в утреннем небе, тающая башенка, шпиль, голуби, ангелы, – нет, я плохо вижу. Блаженно улыбаясь, с затуманенными от счастья глазами движется Александра Эрнестовна по солнечной стороне, широким циркулем переставляя свои дореволюционные ноги. Сливки, булочка и морковка в сетке оттягивают руку, трутся о черный, тяжелый подол. Ветер пешком пришел с юга, веет морем и розами, обещает дорогу по легким лестницам в райские голубые страны. Александра Эрнестовна улыбается утру, улыбается мне. Черное одеяние, светлая шляпа, побрякивающая мертвыми фруктами, скрываются за углом.
Потом она попадалась мне на раскаленном бульваре – размякшая, умиляющаяся потному, одинокому, застрявшему в пропеченном городе ребенку – своих-то детей у нее никогда не было. Страшное бельишко свисает из-под черной замурзанной юбки. Чужой ребенок доверчиво вывалил песочные сокровища на колени Александре Эрнестовне. Не пачкай тете одежду. Ничего… Пусть.
Я встречала ее и в спертом воздухе кинотеатра (снимите шляпу, бабуля! ничего же не видно!). Невпопад экранным страстям Александра Эрнестовна шумно дышала, трещала мятым шоколадным серебром, склеивая вязкой сладкой глиной хрупкие аптечные челюсти.
Наконец она закрутилась в потоке огнедышащих машин у Никитских ворот, заметалась, теряя направление, вцепилась в мою руку и выплыла на спасительный берег, на всю жизнь потеряв уважение дипломатического негра, залегшего за зеленым стеклом низкого блестящего автомобиля, и его хорошеньких кудрявых детишек. Негр взревел, пахнул синим дымком и умчался в сторону консерватории, а Александра Эрнестовна, дрожащая, перепуганная, выпученная, повисла на мне и потащила меня в свое коммунальное убежище – безделушки, овальные рамки, сухие цветы, – оставляя за собой шлейф валидола.
Две крошечные комнатки, лепной высокий потолок; на отставших обоях улыбается, задумывается, капризничает упоительная красавица – милая Шура, Александра Эрнестовна. Да, да, это я! И в шляпе, и без шляпы, и с распущенными волосами. Ах, какая… А это ее второй муж, ну а это третий – не очень удачный выбор. Ну что уж теперь говорить… Вот, может быть, если бы она тогда решилась убежать к Ивану Николаевичу… Кто такой Иван Николаевич? Его здесь нет, он стиснут в альбоме, распялен в четырех картонных прорезях, прихлопнут дамой в турнюре, задавлен какими-то недолговечными белыми собачками, подохшими еще до японской войны.
Садитесь, садитесь, чем вас угостить?.. Приходите, конечно, ради бога, приходите! Александра Эрнестовна одна на свете, а так хочется поболтать!
…Осень. Дожди. Александра Эрнестовна, вы меня узнаете? Это же я! Помните… ну, неважно, я к вам в гости. Гости – ах, какое счастье! Сюда, сюда, сейчас я уберу… Так и живу одна. Всех пережила. Три мужа, знаете? И Иван Николаевич, он звал, но… Может быть, надо было решиться? Какая долгая жизнь. Вот это – я. Это – тоже я. А это – мой второй муж. У меня было три мужа, знаете? Правда, третий не очень…
А первый был адвокат. Знаменитый. Очень хорошо жили. Весной – в Финляндию. Летом – в Крым. Белые кексы, черный кофе. Шляпы с кружевами. Устрицы – очень дорого… Вечером в театр. Сколько поклонников! Он погиб в девятнадцатом году – зарезали в подворотне.
О, конечно, у нее всю жизнь были рома-а-аны, как же иначе? Женское сердце – оно такое! Да вот три года назад – у Александры Эрнестовны скрипач снимал закуток. Двадцать шесть лет, лауреат, глаза!.. Конечно, чувства он таил в душе, но взгляд – он же все выдает! Вечером Александра Эрнестовна, бывало, спросит его: «Чаю?..», а он вот так только посмотрит и ни-че-го не говорит! Ну, вы понимаете?.. Ков-ва-арный! Так и молчал, пока жил у Александры Эрнестовны. Но видно было, что весь горит и в душе прямо-таки клокочет. По вечерам вдвоем в двух тесных комнатках… Знаете, что-то такое в воздухе было – обоим ясно… Он не выдерживал и уходил. На улицу. Бродил где-то допоздна. Александра Эрнестовна стойко держалась и надежд ему не подавала. Потом уж он – с горя – женился на какой-то – так, ничего особенного. Переехал. И раз после женитьбы встретил на улице Александру Эрнестовну и кинул такой взгляд – испепелил! Но опять ничего не сказал. Все похоронил в душе.