480 руб. | 150 грн. | 7,5 долл. ", MOUSEOFF, FGCOLOR, "#FFFFCC",BGCOLOR, "#393939");" onMouseOut="return nd();"> Диссертация - 480 руб., доставка 10 минут , круглосуточно, без выходных и праздников

240 руб. | 75 грн. | 3,75 долл. ", MOUSEOFF, FGCOLOR, "#FFFFCC",BGCOLOR, "#393939");" onMouseOut="return nd();"> Автореферат - 240 руб., доставка 1-3 часа, с 10-19 (Московское время), кроме воскресенья

Шаравин Андрей Владимирович. Городская проза 70 - 80-х гг. XX в. : Дис. ... д-ра филол. наук: 10.01.01 Брянск, 2001 485 с. РГБ ОД, 71:02-10/165-5

Введение

ГЛАВА 1. Специфика городской прозы 23

l.1. Принципы выделения городской прозы 23

1.2. Мирообразы горо да-деревни в контексте историко-литературного процесса 70-80-х годов 47

1.3. Хронотоп и образы-символы дома в петербургской-московской линии литературы и городской прозе 108

1.4. Характерологические черты города в произведениях А.Битова, Ю.Трифонова, В.Маканина, В.Пьецуха, Л.Петрушевской 155

1.5. Образы-символы города в рассказах, повестях и романах А.Битова, Ю.Трифонова, В.Маканина, В.Пьецуха, Л.Петрушевской 177

ГЛАВА 2. Особенности освоения действительности в "городской прозе" 199

2.1 "Квартирный вопрос" в произведениях А.Битова, Ю.Трифонова, В.Маканина, Л.Петрушевской, В.Пьецуха 202

2.2 Мотив "другой жизни" в городской прозе 70-80-х годов 230

2.3. Мотив побега-"убега" в рассказах, повестях, романах А.Битова, Ю.Трифонова, В.Маканина, Л.Петрушевской, В.Пьецуха 264

2.4. Мотив воздействия города на человека 291

ГЛАВА 3. Концепция личности в городской прозе 332

3.1. Герой-горожанин в русской литературе 19-20 веков 332

3.2. Концепция аутсайдерства в произведениях Ю.Трифонова, А.Битова, В.Маканина, В.Пьецуха, Л.Петрушевской 366

3.3. Городская проза: поиски идеального в человеке 389

3.4. Женские образы в городской прозе 417

Заключение 436

Литература 443

Введение к работе

Город в качестве условного фона, специфического историко-национального колорита, существующих условий жизни появляется в литературе с древнейших времен. Достаточно вспомнить египетские, вавилоно-ассирийские, греческие, римские мифы. В Ветхом завете среди первых строителей городов названы Каин и потомки Хама, проклятого Ноем (Нимрод, Ассур). Нечестивыми и грешными заклеймены при основании Вавилон (за честолюбие и стремление его жителей возвести башню до небес, сравнявшись со всевышним), Содом и Гоморра. Книги пророков Иезекииля, Иеремии рисуют картины погибающих городов, уничтоженных направляемыми Богом стихийными силами природы - огонь, землетрясение, потоп. Можно с полным правом утверждать, что город был обязательным и непременным условием появления огромного количества произведений, в числе которых можно назвать мировые шедевры, начиная с известного сборника новелл "Декамерон" Д.Боккаччо. Непосредственным продуктом городской цивилизации стали и "Отец Горио" О.Бальзака, и "Дэвид Копперфильд" Ч.Диккенса, и "Идиот" Ф. Достоевского, и "Будденброки" Томаса Манна, и "Чума" А. Камю, и "Петербург" А.Белого, и "Манхэттэн" Дос Пассоса и т.д. Исследователи также не могли пройти мимо данного факта. Сложилось целое научное направление, анализирующее особенности изображения города в художественных произведениях. Характерно, что проблема город и литература наполняется в разные исторические периоды и у разных исследователей порой взаимоисключающим смыслом.

Так, идейная направленность ряда произведений античной литературы (характерный пример "Антигона" Софокла) рассматривается учеными как этап развития цивилизации: переход от родовых, племенных уз к законам городов-полисов. Применительно к западноевропейской средневековой культуре исследователи-медиевисты активно пользуются термином "городская литература".

Ученые выделяют во французской и немецкой литературах "развитие в течение исторически непродолжительного периода" "сословных литератур в чистом виде, без примесей". "Появляется деление национальной литературы по сословному признаку на "литературу замков", т.е. куртуазную, "литературу монастырей", т.е. клерикальную и "литературу городов", литературу третьего сословия (Михайлов 1986, Очеретин 1993, Сидорова 1953, Смирнов 1947 и т.д.). "Это почти "стерильное", почти полностью изолированное друг от друга развитие сословных литератур в своих культурных центрах в течение пусть и непродолжительного расцвета своего и было "звездным часом" каждой из них, периодом, когда они предстают в наиболее ярких, наиболее чистых и наиболее характерных своих проявлениях", - пишет Ю.В.Очеретин.(Очеретин 1993: 306). На основании культурологического подхода делается следующий вывод: городская литература - явление сословное, создается в городе и для горожанина и по воплощенной картине мира выступает антиподом по отношению к клерикальной и куртуазной поэзии и прозе.

Безусловно, такой аспект относится прежде всего к области социологического исследования. Традиционно город в большинстве работ культурологов и литературоведов рассматривается как определенная предметная сфера социологии, выявляющая смысловое содержание на основе литературного текста. Город, деревня, нация, "почва" и т.д. - это основные узлы социальной структуры, и художественное произведение "опознает" их в контексте культуры на уровне тема-тизации ценностно-нормативных систем, концептуальных схем. С этих позиций исследователи давно отметили, что творчество писателей может быть рассмотрено с точки зрения функционирования в рамках аграрного (земледельческого) или городского (урбанистического) русла развития человечества. Так, социально-актуальный и народно-мифологический слой произведений Н.А.Некрасова, Л.Н.Толстого, М.А.Шолохова, А.Т.Твардовского восходит не только к художественным "ритмам преемственности", но и к земледельческой ветви культуры. С

" ; 5

развитием городской цивилизации элементы, образующие деревенский ми-рообраз (образ земли, неба, поля, вещи, дома, труда, смерти, времени, пространства и т.д.), претерпевают определенные изменения и превращения. Это находит соответствующее художественное воплощение в творчестве писателей, стремящихся осмыслить действительность через особенности городской среды обитания. Процесс выделения урбанистической ветви культуры из аграрно-земледельческого мирообраза был рассмотрен в работах М.М.Бахтина и А.Я.Гуревича. В книге "Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса" автор отмечает превращение народно-крестьянского образа земли в образ городской. Это определено, по мнению М.М.Бахтина, "отрывом тела и вещей" "от того единства рождающей земли и всенародного растущего и вечно обновляющегося тела, с которым они были связаны в народной культуре" (Бахтин 1990: 30). В результате "тела и вещи" превращаются в образы "объектов", "предметов" приложения субъективного, материально-ценностного смысла, что означает становление городского (публично-овнешненного) мирообраза. Другими словами, литературовед подчеркивает, что городская ветвь культуры ориентирована на практически-деятельностные ритмы в противовес внеутилитарным и внепроизводственным. А.Я.Гуревич связывает начало становления городского образа времени с наполнением "конкретно-чувственной оболочки хроноса" материально-ценностным, трудовым смыслом. ("В европейском городе впервые в истории начинается "отчуждение" времени как чистой формы от жизни, явления которой подлежат измерению" (Гуревич 1984: 163). Этот процесс исследователи относят к концу Средних веков. В дальнейшем происходит глобальное размежевание аграрно-земледельческой и городской ветвей культуры, что находит свое отражение и в произведениях художественной литературы. Однако социологический подход в диссертации не является определяющим, это прежде всего изначальная

методологическая предпосылка, выводящая к проблемам поэтики.

В русском литературоведении интерес к проблеме город-литература зародился в XIX веке (очерк "Город и деревня" Ф.Глинки, статьи В.Белинского, А.Григорьева и т.д.). Кроме выбора авторами определенного жизненного материала, тяготения к тому или иному типу персонажей, системе конфликтов художники слова в отдельных статьях обосновывали специфику осмысления действительности в образе города или деревни. Очень важно подчеркнуть, что уже в XIX веке начинает противопоставляться деревня-городу как две различные концепции личности и пространственно-временные координаты.

Высказывания писателей XIX века проводят разграничительную линию и в жанровых моделях. Так, А.Григорьев пишет об "особой петербуржской литературе" (Григорьев 1988: 5), термин "петербургский" как жанровоопределяющий закрепляют за произведениями и другие художники слова: "Медный всадник" ("Петербургская повесть") А.С.Пушкина; "Петербургские повести" Н.В.Гоголя; "Двойник" ("Петербургская поэма") Ф.М.Достоевского и т.д. Эта традиция сохранилась и к 90-м годам XX века.

Ф.М.Достоевский поднимает вопрос и об "особом петербургском периоде" в русской истории. Истоки его, по мнению писателя, начинаются с реформ Петра Великого, его логическое завершение - казенно-бюрократическая монархия, повернувшая страну на западноевропейский путь развития. Итогом же стало углубление пропасти между народом, не принявшим преобразований, и правящей верхушкой; апатия, бездеятельность, усилившиеся в обществе; упрощение взглядов высшей России на Россию народную и т.д.

В начале XX века к проблеме город-литература обратились Д.С.Мережковский ("Жизнь и творчество Л.Толстого и Достоевского"), В.Брюсов ("Некрасов как поэт города"), А.Белый ("Мастерство Гоголя"). В своей книге критик-символист противопоставляет авторов романов "Война и мир" и "Преступление и наказание" не только как "ясновидца плоти" и "ясновидца ду-

ха", но и как художников, относящихся к различным типам культуры: земледельческой и нарождающейся городской.

Вслед за Д.С.Мережковским В.Брюсов, а за ним и А.Белый раскрыли специфику восприятия действительности в образе Петербурга у ряда писателей XIX века. В статье "Некрасов как поэт города" (1912) один из основателей символизма отмечает урбанистический характер лирики, посвященной северной столице, автора "Размышления у парадного подъезда", "О погоде". Прежде всего это отразилось, по мнению В.Брюсова, в преломлении петербургской темы в социальном аспекте (жизнь горожан-бедняков) и в городском строе речи поэта, "торопливой, острой, свойственной нашему веку" (Брюсов 1973-1975: т.6: 184). Такой подход не был случайным: в своих статьях писатель неоднократно характеризует поэзию Бодлера, Верхарна как урбанистическую. Подобный акцент сделал и А.Белый на творчестве автора "Петербургских повестей". В своей книге "Мастерство Гоголя" (1934) он называет классика литературы XIX века родоначальником литературы урбанизма. А.Белый пишет об особенностях гоголевского видения города, сближающим его с футуристами и художниками-авангардистами. Точки соприкосновения - в сдвиге плоскостей изображения, урбанистическом пафосе восприятия природы. "Для урбанистов, конструктивистов типичен поверт к аппарату, отверт от природы, - отмечает А.Белый. - Гоголь в урбанистическом пафосе отказывается от природы, в которую он же влюблен..."(Белый 1934: 310).

В указанных работах художники слова ещё только намечали подходы к теме "писатель и город", первопроходцем в этой области может быть признан Н.П.Анциферов, автор книг "Душа Петербурга" (1922), "Петербург Достоевского" (1923), "Быль и миф Петербурга" (1924). Ученый в своих работах сформулировал и применил на практике два важнейших принципа исследования: выявление образа города в творчестве прозаиков и поэтов и анализ отображения урбанистической среды в текстах произведений. В книге "Душа Петербурга"

Н.П.Анциферов намечает "этапы развития образа города", начиная с Сумарокова и завершая А.Блоком, А.Ахматовой, В.Маяковским (Анциферов 1991: 48). В книгах ученого наглядно обозначились аспекты темы "писатель и город", получившие свое дальнейшее развитие в литературоведении. Из наиболее важных следует отметить: соотнесенность Петербурга с другими городами; мотив борьбы человеческого творения со стихией, перерастающий в мотив гибели города под натиском природных сил; выделение характерологических черт северной столицы (умышленность, отвлеченность, трагичность, миражность, фантастичность, двойственность); описание пейзажной, ландшафтной и архитектурной рамки; преемственность и традиции в изображении города на Неве; эволюция образа-символа Медного всадника; "петербургские" мифы и т.д.

Для Н.П.Анциферова "текучий", "творчески изменчивый" образ города определяет единство и "особые ритмы развития" произведений о Петербурге. Подход ученого во многом предвосхищает принципы структурно-семиотической школы, однако он не адекватен идее "петербургского текста". Учитывая, что Н.П.Анциферов связывает развитие образа северной столицы на протяжении XYIII-XX веков с понятием la duree (длительность), заимствованным у А.Бергсона, то метод автора книги "Душа Петербурга" можно охарактеризовать как исследование петербургской линии литературы. Принципы, разработанные ученым, получили дальнейшее развитие в работах Л.Видгофа, Л.Долгополова, Г.Кнабе, В.Кривоноса, В.Марковича (Видгоф 1998, Долгополов 1985, Кнабе 1996, Кривонос 1994, 1996а, 19966; Маркович 1989 и т.д.).

Особый подход к проблеме воплощения Петербурга в произведениях художественной литературы сложился у представителей структурно-семиотической школы (Ю.Лотман, З.Минц, В.Топоров и др.). Исследователи развивают идею города-текста, в частности, "петербургского текста". Сущность этого подхода -формирование на основе конкретных произведений литературы эмпирического монолитного сверхтекста. Цементирующее начало и критерии отбора связаны с

единством описания объекта (Петербурга), с единым локально-петербургским словарем, с подчиненностью максимальной смысловой установке - путь к нравственному, духовному возрождению, когда жизнь гибнет в царстве смерти, а ложь и зло торжествуют над истиной и добром, - реализуемой в элементах внутренней структуры (объективный состав, природные и культурные явления, душевные состояния) Петербургского сверхтекста, со сгущением напряженности, остротой или расслабленностью энергетических предсмыслов, проявляющихся на уровне подсознания. Для исследователей не играет никакой роли разножан-ровость произведений, время создания, идейно-тематические, философские, религиозно-этические представления авторов. В этом главное различие, отмечает В.Топоров, между темами "Петербург в русской литературе" ("Образ Петербурга") и "Петербургский текст русской литературы". При всей специфичности подхода и методов исследования выводы структурно-семиотической школы весьма плодотворны и важны. Достижениями данного направления литературоведческой мысли воспользовались ученые, обратившиеся к проблеме город-литература с более традиционных позиций.

Отметим, что к середине 90-х годов XX века в традициях структурно-семиотической школы разрабатывается и понятие "московского текста" литературы (Москва и "московский текст" русской культуры 1998; Вайскопф 1994, Лотмановский сборник 1997 и т.д.).

Однако наиболее распространенный подход к проблеме большого города в литературе в трудах советских литературоведов - тематический. И в этом случае Москва, Петербург или Ленинград воспринимаются лишь как фон, а горожане как действующие лица произведений (Александров 1987, Борисова 1979, Вернадский 1987, Макогоненко 1987 и т.д.).

Анализ научной литературы по теме позволяет выделить ряд понятий, функционирующих на терминологическом уровне: тема Петербурга, Москвы (большого города) в русской литературе, петербургская традиция в русской ли-

тературе, петербургская - московская линия (ветвь) литературы, петербургский - московский текст. В соответствии с указанными литературоведческими концепциями автор и использует их в диссертации.

В зарубежном литературоведении появление работ, связанных как с темой города, так и отражением урбанистических процессов в искусстве, стало довольно традиционным. Исследователи обращаются к противопоставлению "желанной деревни" и "ужасного города" и их значению в европейской культуре от античности до наших дней в различных аспектах (Sengle I. Wunschbild Land und Schreckbild Stadt; Зенгле Ф. "Образ желанной деревни и ужасного горо-na");Williams R. "The country and the city; (Уильяме P. "Село и город"); Knopflmacher U.C. The novel between city and country; (Кнопфлмахер У. "Роман между городом и деревней"), к изучению города как проекции центральных тем в произведениях, к проблеме пространства города и деревни как идеального утопического пространства (Poli В. Le roman american, 1865-1917: Mythes de la frontiere et de la ville" (Поли Б. "Американский роман 1865-1917 г.г.: Мифология границы и города"); Stange G.R. The frightened poets (Стэндж Г. Испуганные поэты); Watkins F.C. In time and space: Some origin of American fiction. (Уоткинс Ф. "Во времени и пространстве: Об истоках американского романа") и т.д.

Из написанных зарубежными учеными книг особо следует выделить исследования: Fanger Donald "Dostoevsky and Romantic Realism. A Stady of Dostoevsky in Relation to Balthac, Dickens and Gogol". (Фангер Д. Достоевский и романтический реализм. Изучение Достоевского в контексте Бальзака, Диккенса и Гоголя) и Pike В. Image of the city in modern literature. (Пайк Б. "Образ города в современной литературе"). В первой из названных работ литературовед подробно характеризует бесовский город ("душевный город" Беньяна или Иоанна Златоуста, захваченный бесами-страстями) в его столично-европейской проекции, получившей художественное воплощение у Гоголя, Достоевского, Бальзака и Диккенса (Fanger 1965:106-115). В книге американского исследователя Б.Пайка город в ев-

ропейской литературной традиции рассматривается через взаимодействие противоречивых, а зачастую полярных установок. С одной стороны, это итог развития цивилизации, хранилище накопленных знаний, богатств, а с другой - выродившийся, вымороченный источник нравственного и духовного разложения. Литературовед анализирует город как социально-психологический организм и мифологическую структуру в пространственной и временной протяженности.

В работах зарубежных исследователей сложилась и особая точка зрения на город как на "locus of modernism" и как результат - усвоение стиля модернизма стилем литературы города (F.Maierhofer "Die unbewaltige Stadt: Zum problem der Urbanisation in der literatur". Майерхёффер Ф. Непокорённый город: К проблеме урбанизации в литературе; W.Sharpe, L.Wallock "Visions of City". В.Шарп, Л.Уоллек "Путешествие в город").

В отмеченных трудах исследователей в центре внимания оказались прежде всего те писатели, одни из которых, как писал Н.П.Анциферов, "...создавали сложный и цельный образ северной столицы", другие "вносили...свои идеи и стремления осмыслить Петербург в связи с общей системой своего миросозерцания", третьи, "совмещая все это, творили из Петербурга целый мир, живущий своей самодовлеющей жизнью" (Анциферов 1991: 47). Другими словами, литературоведы обращались к творчеству прозаиков и поэтов, прежде всего и в большей степени воспринимающих действительность в образе большого города.

Особо в связи проблемой город и литература необходимо остановиться на оценке учеными произведений А.П.Чехова (в контексте творческого влияния мастера короткого рассказа на городскую прозу 70-80-х годов XX века). Н.П.Анциферов давал следующую характеристику творчества автора "Скучной истории", "Черного монаха": "А.П.Чехов также остался равнодушен к проблеме города как индивидуального существования. Русское общество к концу XiX века совсем утратило чувство личности города. У А.П.Чехова можно найти лишь мимолетные замечания, характеризующие быт Петербурга" (Анциферов 1991: 108).

Действительно, изображение большого города не занимает в художественном мире мастера коротких рассказов такого места, как в творчестве А.С.Пушкина, Н.В.Гоголя, Ф.М.Достоевского. Наиболее характерный хронотоп его произведений - провинциальный городок или дворянская усадьба, Петербург, "самый отвлеченный и умышленный", и Москва, все больше усваивающая эту отвлеченность и умышленность, - место действия сравнительно небольшого количества нарративов А.П.Чехова.

Так, облик северной столицы нашёл своё отражение в рассказах "Хитрец", "Протекция"", "Тоска", "Рассказе неизвестного человека" и некоторых других. Москва выступает как фон, на котором происходят события, в следующих произведениях - "Сильные ощущения", "Хорошие люди", "Без заглавия", "Припадок", "Дама с собачкой", "Анюта", "Свадьба", "Три года", и др. И все же многие исследователи признали, что творчество А.П.Чехова прежде всего связано с развитием городской культуры. "Если не бояться некоторого обострения формулировки, то можно утверждать, что на смену эпическому, "деревенскому" образу мира в творчестве Чехова приходит хронотоп "большого города", ибо ра-зомкнутость и неоднородность, несовпадение географического пространства с психологическим полем общения - признаки городского социума, - справедливо указывает И.Сухих. - "Большой город" - вовсе не тема и не образ в творчестве Чехова (формально он, конечно, менее "городской" писатель, чем Гоголь или Достоевский), а именно способ, принцип, художественного видения, который объединяет разные сферы изображения"(Сухих 1987: 139-140). "Большой город" как принцип художественного видения проявляется в творчестве А.П.Чехова и в снижающем звучании мотивов, получивших концептуальное значение в рамках произведений о северной столице (изображение психического надлома и "возрождения падшей женщины, тяжелой жизни "униженных и оскорбленных"), и в воплощении типа дезориентированного миропредставления, и в обостренном интересе к "среднему человеку" - неудачнику и "обыденной жизни", и в пони-

мании мира как утратившего свою цельность, связи, ставшего механическим набором случайных, разнородных и разноплановых явлений, и в доведении до предела психологической несовместимости действующих лиц, и в теме отчуждения, и в особых средствах поэтики. Многое из того, что гениально почувствовал и художественно воплотил мастер коротких рассказов, современные культурологи и социологи будут использовать для характеристики и идентификации "урбанизированной среды обитания".

Учитывая значение набоковских традиций для городской прозы 70-80-х годов XX века, отметим похожий подход (аналогичный оценке рассказов и повестей А.П.Чехова ученым И.Сухих) литературоведов к творчеству автора романов "Приглашение на казнь", "Подвиг" и т.д. З.Шаховская в своей книге "В поисках Набокова" подчеркивает, что В.Набоков "столичный, городской петербургский человек", прямая противоположность "русским писателям-помещикам, имевшим земельные корни и знание крестьянского говора" (Шаховская 1991: 62-63). Для исследовательницы это доминирующее мироощущение Набокова-человека оказалось лейтмотивным способом видения и принципом художественного воплощения действительности, характерным для творческой индивидуальности прозаика. Как отмечает З.Шаховская, в творчестве В.Набокова "описания русской природы похожи на восторги дачника, а не человека, с землею кровно связанного", в основном "пейзажи усадебные, а не деревенские", в описаниях преобладают "новые слова, новые оттенки красок и сравнений" - необычные и экзотические, непривычны для русской литературы и увлечения героя - коллекционирование бабочек (Шаховская 1991: 63). "Набоковская Россия - очень закрытый мир, с тремя персонажами - отец, мать и сын Владимир", - делает вывод исследовательница. Широко распространена, в том числе в трудах зарубежных литературоведов, трактовка произведений В.Набокова как модернистского "локуса" городской культуры. В последнее время появились и специальные работы, рассматривающие специфику преломления темы города в творчестве В.Набокова

(Engel - Braunshmidt 1995). Данный подход - попытка оценить того или иного писателя с позиции развития прежде всего городской культуры - представляется неординарным ракурсом, позволяющим увидеть неожиданные черты творческой индивидуальности художника слова.

Следует отметить ещё ряд аспектов проблемы город - литература, к которым обращались исследователи.

Мифологический аспект ориентирован не только на петербургские или московские мифы, но и на урбанистический тип культуры в контексте космогонического процесса (сакральное знамение, сакральное месторасположение; культ основателя, наделенного чертами космократора, демиурга и постепенно приобретающего функции охраняющего духа, божества; особые ритуалы, связанные с основанием города). В этом же ряду может быть названо и выявление за конкретно-историческими реалиями специфического "архаического прототипа" города (Анциферов 1924, Брагинская 1999, Бусева-Давыдова 1999, Вайскопф 1994, Виролайнен 1997, Грачёва 1993, Доценко 1994, Кнабе 1996, Кривонос 1996а, Ло Гатто 1992, Назиров 1975, Осповат, Тименчик 1987, Pike 1981, Петровский 1991, Скарлыгина 1996 и т.д.). Другой аспект проблемы город-литература - жанровый. Целый ряд исследователей выделили жанр "петербургской повести" (Макого-ненко 1982, Маркович 1989, Захаров 1985, О.Дилакторская 1995, 1999). Л.П.Гроссман пишет о "городском романе", Л.Долгополов и Дилакторская о "петербургском романе (Гроссман 1939; Долгополов 1985, 1988, Дилакторская 1999). Подобный подход к художественным произведениям не ограничивается русской литературой Х1Х-начала XX века. Исследует тип городского романа в американской литературе и B.Gelfant (Gelfant 1954).

Одним из путей развития исследовательской мысли, обратившейся к специфике соотнесенности город-литература, стала попытка увидеть через осмысление действительности в образе очагов цивилизации концептуальность символизма, акмеизма и футуризма как литературных направлений. Однако эта про-

блема скорее заявлена, чем решена. Пожалуй, лишь для футуризма как литературного направления практически все исследователи подчеркивали значимость урбанизма, причем, как для программных заявлений, так и для творчества ("Футуристы проявили интерес к материальной культуре города", - фиксирует А.Михайлов (1998: 86); "Как известно, жизнь большого современного города была частью футуристической программы", - пишут авторы "Истории русской литературы. XX век. Серебряный век" (История русской литературы. XX век 1995: 575)). Литературоведы отмечают упоение описанием техники и достижениями цивилизации, желание отразить лихорадочную жизнь большого города, "религию скорости", передающую динамизм развития действительности, воплощение принципа "симультанизма" (передача хаоса и какофонии разнородных восприятий), введение "телеграфного стиля", культивирование композиционных и сюжетных сдвигов, смещения и перебои формы. Можно выделить и целый ряд научных работ, посвященных исследованию образа города в творчестве футуристов (Stahlberger 1964, Киселёва 1978; Чернышев 1994; Марченкова 1995; Берн-штейн 1989; Старкина 1995; Bjornager Jensen 1977, 1981и т.д.).

Город всегда интересовал как явление культурно-исторического плана и представителей ещё одного литературного направления русской литературы начала XX века - акмеистов. Исследователи писали о Петербурге А.Ахматовой (Leiten 1983, Степанов 1991, Васильев 1995); О.Мандельштама (Барзах 1993; Van Der Eng-Liedmeier 1997, Седуро 1974, Широков 1995 и т.д.); Москве, Риме О.Мандельштама (Видгоф 1995, 1998, Пшыбыльский 1995, Немировский 1995 и т.д.). Однако соотнести специфику акмеизма как литературного направления с художественными принципами воплощения образа города в творчестве названных поэтов и Н.Гумилёва ещё предстоит. Впервые эту проблему поставил В.Вейдле. В статье "Петербургская поэтика" литературовед указал, что акмеизм органично вырастает из петербургской поэтики ("То, что оказалось общим у трёх поэтов, писавших стихи "Чужого неба", "Колчана", "Камня", "Вечера" и

"Чёток", положило начало тому, что можно назвать петербургской поэтикой. Гумилёв был зачинателем её, поскольку врожденная его склонность к поэтической портретности или картинности нашла отклик у Мандельштама, а на первых порах и у Ахматовой..." (Вейдле 1990: 113). Однако в дальнейшем обозначенная линия исследования своего развития не получила.

Проблема Петербурга (и шире город) и символизм как литературное направление также становилась предметом внимания ученых. (Минц, Безродный, Данилевский 1984, Мирза-Авакян 1985, Бронская 1996 и т.д.). Речь прежде всего идет об урбанизме В.Брюсова (Бурлаков 1975, Дронов 1975, 1983, Некрасов 1983,Максимов 1986, Гаспаров 1995 и др.) и о Петербурге А.Блока (Лотман 1981, Минц 1971, 1972, Орлов 1980, Александров 1987, Приходько 1994) и А.Белого (Долгополов 1985, 1988, Дубова 1995; Тарасевич 1993; Черников 1988; Фиалкова 1988; Симачёва 1989 и др.). Материала по данному вопросу накопилось достаточно, чтобы дать ответ: центр или периферия мистического учения "страшный мир" города? Или, если сформулировать поставленную проблему другими словами: является ли осмысление действительности в образе Петербурга концептуальным для символизма и символистов? И в случае утвердительного высказывания, как соотносятся северная столица и другие города (Москва, Рим) с идеей Вечной Женственности, характерной для творчества "младших символистов" и составляющей квинтэссенцию этого направления? Ответы на данные вопросы помогут выявить законы и принципы, по которым конструируется обобщенная модель города у символистов, и существенно расширить представление о воплощении Петербурга в творчестве отдельных представителей "серебряного века".

При этом необходимо отметить и следующий факт: ряд исследователей считает, что "младшие символисты" решают городскую тематику в духе эсхатологического антиурбанизма. Однако, как справедливо отмечает Д.Максимов: "...антиурбанистический дух характерен для всякого подлинного и глубокого урбанизма..." (Максимов 1986: 26-27). Действительно, замечание литературове-

дов не совсем точно: эсхатологичность не может определять антигородской характер творчества А.Блока, А.Белого и др. Речь идёт о различных концепциях очагов-цивилизаций рубежа XIX-XX веков. Урбанизм не сводится к пониманию его в качестве только положительной тенденции, взятой в противопоставлении природе. Для одних писателей он связывается с процессами технизации, для других - с предельной мифологизацией, для третьих - с представлениями о возможном равновесии между искусственным и естественным и т.д.

Творчество символистов, акмеистов и футуристов не стало для литературоведов "окончательным подведением итогов". За последние несколько лет появился целый ряд работ, исследующих специфику осмысления действительности в образе города в произведениях писателей 20-30-х годов. Традиционен интерес литературоведов к творчеству А.Ахматовой, М.Булгакова, О.Мандельштама, появился и ряд новых имен - Д.Хармс, А.Егунов, К.Вагинов, А.Платонов, Б.Лифшиц, Б.Пильняк, А.Ремизов, М.Козырев. (Арензон 1995, Васильев 1995, Гапоненко 1996, Гаспаров 1997, Горинова 1996, Григорьева 1996, Дарьялова 1996, Доценко 1994, Друбек-Майер 1994, Кацис 1996, Кибальник 1993, Кнабе 1996, Любимова 1995, Мягков 1993, Обухова 1997, Петербургский текст 1996 и т.д.).

В творчестве отмеченных писателей (и это неоднократно подчеркивали литературоведы) нашла свое завершение тема города в том ракурсе, в котором она получила воплощение в XIX веке. Не случайно у представителей структурно-семиотической школы получила развитие идея "закрытости" петербургского текста, его завершенности произведениями К.Вагинова (хотя В.Топоров поставил вопрос о возможности включения в петербургский текст произведений В.Набокова и А.Битова).

На наш взгляд, целесообразно говорить не об угасании традиции, а о наметившихся изменениях в осмыслении действительности в образе большого города в 20-30-е годы.

Л.Долгополов в книге "Андрей Белый и его роман "Петербург"" выделил особый путь, по которому идет развитие темы города": "Петербург порождает новую и самостоятельную линию в возникающем жанре исторического романа. Элементы мифологизма дают знать о себе и здесь" (А.Н.Толстой, Ю.Н.Тынянов и др) (Долгополов 1988: 202).

Исследователи отметили ещё одно специфическое осмысление действительности в образах города и деревни как драматического противопоставления двух начал русской жизни в произведениях Б.Пильняка, Н.Клюева, С.Клычкова, Н.Никитина, Л.Леонова, Л.Сейфуллиной и др. Подчеркнём, что возникшая оппозиция город-деревня и определяла идейно-художественный аспект в рассказах, романах, поэмах указанных писателей в силу самой антиномичности использованных понятий. Город и деревня в послереволюционных произведениях оказались теми разнозарядными полюсами, между которыми и возникало динамическое смысловое напряжение повествования.

Тема города в 30-е годы XX века трансформировалась и в преломлении через соотнесенность с материально-практической сферой. Это было связано с особым мироощущением человека, пережившего революцию и гражданскую войну. Люди внезапно почувствовали себя Робинзонами, выброшенными после кораблекрушения на необитаемый остров. Разруха, отсутствие необходимых вещей и товаров, нехватка продовольствия привели к активному "включению" человека в материально-практическую сферу. И как следствие появляется большое количество произведений на производственную тему - "Соть" (1929) Л.Леонова, "Время, вперед!" (1932) В.Катаева, "Кара-Бугаз" (1932), "Колхида" (1934) К.Паустовского, "Мужество" (1934-1938) В.Кетлинской, "Гидроцентраль" (1929-1941) М.Шагинян, "Живая вода" (1940-1949) А.Кожевникова, "На диком бреге" (1959-1961) Б.Полевого и другие. Книги, рассказывающие о строительстве металлургического гиганта ("Время, вперед!"), целлюлозно-бумажного комбината ("Соть"), гидроэлектростанции ("Гидроцентраль"), нового города ("Мужество"),

плотин ("На диком бреге") писались с 1929 по 1951 год. Однако общим для них оказывается тяготение проблематики к единому центру: человек - время - дело, в материально-практическом преломлении. В данных произведениях обнаруживается существенная и отличительная черта собственно городской цивилизации - преобладание исключительно деятельностно-трудовых, производственных смыслов человеческого существования. Здесь, как отмечают культурологи, и обозначилось главное отличие деревенского мирообразования от урбанистического. Для первого характерно "центральное положение земли как единого и целостного духовно-телесного явления родовой "почвеннической" основы жизнедеятельности и жительствования человека в мире" (Историческая поступь культуры 1994: 120). Для второго образ земли выступает как производственный объект приложения сил, в сугубо утилитарном плане. Романы, повести и рассказы на производственную тему 20-60-х годов художественно зафиксировали "вхождение" человека в материально-практическую сферу, что обозначило совершенно особый применительно к ходу общественно-исторического развития поворот темы города.

С этих позиций городская проза 70-80-х годов XX века обозначила отход от изображения человека в материально-практической, деятельностно-трудовой сфере и возвращение к петербургско - московской традиции русской литературы.

Отмеченные литературоведческие аспекты и определяют особенность подхода к городской прозе как к одному из вершинных достижений историко-литературного процесса 70-80-х годов XX века. Этот важнейший пласт нашей культуры до сих пор остается недостаточно исследованным. Отсюда вытекает и цель диссертации - всесторонне проанализировать русскую городскую прозу 70-80-х годов как художественную систему, выяснить её составляющие и особенности функционирования в историко-литературном процессе.

Достижение цели исследования потребовало решить ряд теоретических и

историко-литературных задач:

Рассмотреть городскую прозу 70-80-х годов как одну из тенденций развития историко-литературного процесса, как эстетическую общность;

Проследить петербургско - московскую традицию русской литературы в городской прозе;

Определить характер эстетической продуктивности городской прозы;

Представить различные формы психологизма в городской прозе;

Проанализировать творческие открытия городской прозы в контексте как русской литературы 19-20 веков, так и мировой.

Научная новизна диссертации заключается в целостном монографическом исследовании городской прозы 70-80-х годов как художественной системы, как эстетической общности и как одной из тенденций развития историко-литературного процесса. Данная работа одной из первых рассматривает произведения Ю.Трифонова, А.Битова, В.Маканина, Л.Петрушевской, В.Пьецуха под таким углом зрения. Новаторство диссертации и в том, что городская проза анализируется в едином типологическом ряду с петербургско - московской линией русской литературы как её продолжение и развитие в 70-80-е годы XX века. Особое место уделяется выявлению специфики городской прозы на основе сходства и различия с западноевропейской, деревенской, эмигрантской прозой. В диссертации городская проза впервые анализируется через разнообразный спектр характеристик - хронотоп, традиции, специфика освоения действительности, типология героев. Автором намечен ценностный вектор преемственности, определяющийся художественной ориентированностью на творчество А.С.Пушкина, Ф.М.Достоевского, А.П.Чехова, М.А.Булгакова, В.В.Набокова. Впервые предложено изучение городской прозы как художественного явления, предшествующего становлению постмодернизма в русской литературе.

Теоретическое значение диссертации

В создании теоретических основ, позволяющих ввести городскую прозу как терминологическое понятие в историю русской литературы 70-80-х годов;

В обосновании целостности и системности городской прозы как литературного феномена;

В выделении единой мотивной структуры применительно к городской прозе;

В разработке концепции личности и типологии героев в художественной системе городской прозы.

Достоверность и обоснованность р езультатов исследования определяется обращением к фундаментальным, методологическим трудам литературоведов, философов и культурологов XX века, связанных с поставленной проблемой, а также разнообразными формами апробации. Выводы, к которым пришел диссертант, - итог непосредственной исследовательской работы над художественными текстами изучавшихся авторов.

Структура работы . Диссертация состоит из введения, трёх глав, заключения и библиографии.

Апробация работы осуществлялась в ходе спецкурса, прочитанного автором в Брянском государственном университете, в Брянском областном институте повышения квалификации учителей, а также в публикациях и докладах на международных, межвузовских научно-практических конференциях в Москве (МГОПИ 1994, АПК и ПРО 1998, МГУ 2000), Измаиле (1994), Калуге (1994, 2000), Соликамске (2000), Липецке (2000), Белгороде (2000), Туле (2000), Екатеринбурге (2000), Волгограде (2000),Брянске.

Решение поставленных в диссертации задач повлекло за собой необходимость использования системного подхода и сочетания различных методов исследования, в частности, сравнительно-исторического, генетического и типологического.

Практическая значимость диссертации . Работа может использоваться в школьном и вузовском преподавании литературы, при создании учебников по русской литературе XX века. Основные её выводы могут послужить основой для дальнейших фундаментальных разработок в области истории русской литературы и теории литературы, работ в области исторической поэтики.

Мирообразы горо да-деревни в контексте историко-литературного процесса 70-80-х годов

Нередко доказательством, позволяющим отрицать развитие линии городской прозы в современном историко-литературном процессе, служит и констатация того факта, что писатели, которые раньше развивались в русле деревенской прозы, неожиданно повернулись к городской тематике (В.Белов, В.Тендряков, В.Астафьев). Такую идею проводит и А.Михайлов в своей книге "Право на исповедь. Молодой герой в современной прозе". Да, действительно, в деревенской прозе произошли значительные изменения, касающиеся темы, проблематики, стиля, и на передний план вышла ситуация "между городом и деревней". Однако герой, покинувший "малую родину" и переехавший в индустриально развитый центр, оказался не способен на полнокровный диалог с "очагом цивилизации". Да, безусловно, какие-то черты жизни, в которую персонаж влился, найдут отражение в произведениях, вполне возможно, что они в чем-то будут совпадать (в том числе и в нравственно-этическом плане) с теми, которые воплощают в своих рассказах, повестях и романах Ю.Трифонов, А.Битов, Л.Петрушевская и др. И всё же такой герой переведет диалог "человек - город" в свой привычный и понятный аспект, осмыслит его в рамках культурной традиции, к которой он принадлежит.

И для писателей, выбравших ситуацию между городом и деревней, отошедшим от изображения лишь жизни села, такой подход также оказался концептуально значимым. Именно в этом прозаики видели специфику и особенности развития русской жизни в данный период. "Так у меня вышло к сорока годам, что я - ни городской до конца, ни деревенский уже, - писал В.Шукшин. - Ужасно неудобное положение. Это даже не между двух стульев, а скорее так: одна нога на берегу, другая в лодке. И не плыть нельзя, и плыть вроде как страшновато. Но и в этом положении есть свои "плюсы"... От сравнений, от всяческих "отсюда-сюда" и "отсюда-туда" невольно приходят мысли не только о "деревне" и о "городе" - о России" (Шукшин 1992, т.5: 382). Если отбросить некоторую публицистичность высказывания (ведь пишущие только о деревне или только о городе тоже пишут о России), позиция писателя обозначилась предельно четко: сопоставлять, сравнивать, нащупывать нити, как связывающие село и технополис, так и обрывающиеся. В своих двух статьях "Вопросы самому себе" (1966) и "Монолог на лестнице" (1967) В.Шукшин попытался определить специфику города и деревни. В первой статье автор выдвигает три важных для него тезиса: патриархальность деревенского уклада ("Крестьянство должно быть потомственным. Некая патриархальность, когда она предполагает совесть духовную и физическую, должна сохраняться в деревне" (Шукшин 1992, т.5: 369)); влияние "надменной" городской культуры на село; деревенская неустроенность быта. В статье "Монолог на лестнице" В.Шукшин продолжает начатый разговор, поясняя некоторые тезисы: патриархальность - вековые обычаи, обряды, уважение заветов старины; и как продолжение этой мысли: "...нельзя... насаждать в деревне те достижения города, которые совершенствуют его жизнь, но совершенно чужды деревне" (Шукшин 1992, т.5:380). Вторая часть статьи - о возможной судьбе селянина, оказавшегося в городе. Не разбирая всех перепитий шукшинской мысли, отметим, что для писателя граница город - деревня не эфемерна, а реально существующая, как, впрочем, и граница между деревенской и городской прозой.

Чтение интервью Ю.Трифонова "Город и горожане", статей В.Шукшина оставляет какое-то двойственное впечатление: с одной стороны, непоколебимая уверенность в правоте идеи об оппозиции города-деревни, а с другой, сдержанность в примерах и выводах, недоговоренность. Конечно, сказалось уважительное отношение автора московских повестей к оппонентам, которых он имел в виду. Так, Ю.Трифонов называл В.Шукшина в числе своих любимых писателей. Да и сами творческие принципы представителей деревенской и городской прозы оказались во многом схожи - изображение противоречивых характеров, попытка художественно исследовать многогранность человеческой натуры, а не вынесение однозначного приговора. Собственно говоря, ощущая не подлежащую никакому сомнению специфику, Ю.Трифонов и В.Шукшин в то же время чувствовали и много общего, объединяющего в путях развития деревенской и городской прозы. Отмеченная дискуссия-полемика - неотъемлемая часть традиции, берущей свое начало в литературе XIX века. Спор о России в контексте глобальной проблемы "Восток - Запад" воспринимался русскими писателями и философами в том числе и в виде противопоставления мудрого восточного отношения к природе как к матери-богине европейскому научно-техническому прогрессу (особо в этом плане следует отметить работы С.Булгакова, К.Леонтьева, П.Струве, С.Франка). Такой подход позволяет говорить о концептуальности и специфике осмысления изображаемой действительности, исходя из выбора авторами определенного жизненного материала - деревня, провинциальный город, Москва, Петербург.

Здесь достаточно упомянуть полемику Москва - Петербург, ставшую ведущей темой очерков "Петербургские записки 1836 года" Н.В.Гоголя, "Москва и Петербург" (1842) А.И.Герцена, "Петербург и Москва" (1845) В.Г.Белинского и отразившуюся в художественных произведениях, начиная с поэмы "Медный всадник" А.С.Пушкина; оппозицию город - деревня, Петербург - деревня в стихотворении "Когда за городом, задумчив, я брожу" А.С.Пушкина, в очерке "Город и деревня" Ф.Глинки, в романах "Обломов" И.А.Гончарова, "Воскресение" Л.Н.Толстого и т.д. Дискуссия с новой силой разгорелась в начале XX века. Словами книжника Балашкина, одного из героев повести "Деревня", высказывает свою точку зрения И.А.Бунин: "А Сухо-носый, не народ, не Россия? Да она вся - деревня, на носу заруби себе это! Глянь кругом-то: город это, по-твоему? Стадо кажный вечер по улицам прет -от пыли соседа не видать... А ты - "город!" (Бунин 1988, т.2:153). Как полемический отклик на заявление бунинского персонажа воспринимается речь Тиунова, действующего лица повести "Городок Окуров" М.Горького: " Что ж Россия? Государство она, бессомненно, уездное. Губернских-то городов -считай - десятка четыре, а уездных - тысячи, поди-ка! Тут тебе и Россия!" (Горький 1979, т.5: 292). Свое художественное исследование предпринял и А.Белый: "Русская Империя наша состоит из множества городов: столичных, губернских, уездных, заштатных; и далее: - из первопрестольного града и матери городов русских" (Белый 1990, т.2:8).

Образы-символы города в рассказах, повестях и романах А.Битова, Ю.Трифонова, В.Маканина, В.Пьецуха, Л.Петрушевской

В.Белов в романе "Все впереди" воссоздает образ-символ Москвы: "В субботу Москва стихала, словно сбавляющая обороты турбина или грандиозная медеплавильная печь между двумя плавками. Такое затишье было похоже и на тонкий, напряженно-тревожный трансформированный гул, не стихавший в большой заводской пристройке... Однако же этот безбрежный город в каждом из его состояний можно сравнить с чем угодно. Любая стихия, любой самый фантастический образ годился для этого" (Белов 1991, т.2: 254). В своем романе на городскую тему автор "Лада", "Плотницких рассказов" прибегает к сравнению мегаполиса с индустриально-техническими агрегатами (турбина, медеплавильная печь). Противопоставление мира живой природы и искусственного, созданного цивилизацией, было характерным, часто встречающимся контрастным приемом как у писателей-антиурбанистов, так и в деревенской прозе. В.Белов в приведенной цитате расширяет границы и возможность использования данного образа-символа. Один из основоположников деревенской прозы утверждает, что "любой самый фантастический образ" может быть соотнесен с городом.

Между тем в петербургской и московской линии литературы сложилась определенная традиция. В произведениях на петербургскую тему писатели активно вводят в тексты метафору города-книги. В "Медном всаднике" проводится параллель между северной столицей, созданной по законам гармонии и красоты, и вдохновенным поэтическим творчеством. ("Люблю тебя, Петра творенье, / Люблю твой строгий, стройный вид... / Твоих задумчивых ночей / Прозрачный сумрак, блеск безлунный, / Когда я в комнате моей / Пишу, читаю без лампады, / И ясны спящие громады /Пустынных улиц, и светла Адмиралтейская игла (Пушкин 1981, т.З: 261-262)). В "Петербургских повестях" Н.В.Гоголя Невский проспект сопоставляется с адрес-календарем ("Никакой адрес-календарь... не доставит такого верного известия, как Невский проспект"), а улицы, по которым проходит Акакий Акакиевич, со строкой ("...только тогда замечал он, что он не на середине строки, а скорее на середине улицы" (Гоголь 1984, т.З: 5, 125)). В повести "Хозяйка" Ф.М.Достоевского есть прямое сравнение города с книгой. ("Все ему казалось ново и странно. Но он до того был чужд тому миру, который кипел и грохотал кругом него, что даже не подумал удивиться своему странному ощущению... он читал в ярко раскрывшейся перед ним картине, как в книге, между строк" (Достоевский 1988-1996, т.1: 339)).

В XX веке эта традиция продолжилась. Через весь эпический цикл "Москва" А.Белого лейтмотивом проходит сопоставление города с книгой. ("Москвы"-то и не было! Был лишь роман под названием "Москва"; за страницей читалась страница; листались страницы, и думали, что обитают в Москве... Повернулась страница: "Конец!" Год издания, адрес издательства только" (Белый 1990, т.2: 568)).Роман "Пушкинский дом" А.Битова также начинается с метафоры Ленинград - "письмо": "...утро восьмого ноября 196... года более чем подтвердило такие предчувствия. Оно размывалось над вымершим городом и аморфно оплывало тяжкими языками старых петербургских домов, словно дома эти были написаны разбавленными чернилами, бледнеющими по мере рассвета. И пока утро дописывало это письмо, адресованное когда-то Петром "назло надменному соседу", а теперь никому уже не адресованное и никого ни в чем не упрекающее, ничего не просящее, - на город упал ветер" (Битов 1996, т.2: 7). Это же описание завершает раздел "Бедный всадник" романа А.Битова. Петербург, ассоциирующийся у писателей, говоря словами автора "Преступления и наказания", с "какими-то таинственными знаками" - текстом, книгой, - которые необходимо расшифровать и прочитать, в "Пушкинском доме" - письмо, написанное "разбавленными", "бледнеющими", выцветшими от времени чернилами, письмо с исчезающими строками, не имеющее конкретного адресата (Достоевский 1988-1996,т.3:485).

Близкий образ есть в повести "Слабое сердце" Ф.М.Достоевского, где Петербург, готовый "исчезнуть", "искуриться паром", наподобие волшебной грезы, метафорически уподоблен непроявленному на бумаге письму (Вася Шумков сходит с ума, когда не может ускорить переписывание документов. Он водит сухим пером по бумаге, воображая, что запечатлевает текст). Во "Времени и месте" Ю.Трифонова соотнесение города и рукописи романа Ан-типова также происходит опосредованно. Для произведений писателя стало постоянным символическое отождествление судьбы героя и его книг. ("Понял Антипов, что как он выступит на суде, так и с книгой получится. Не с книгой - с судьбой"; "Да и как мог роман получиться? Ведь это была книга о писателе, который тоже писал роман, который не получился, внутри которого был скрыт другой роман, который тоже не получился. У всех что-то не получилось. И то, что опрокинуло его жарким дыханием, помутило сознание и протащило, беспамятного, через недели и дни, - оно ведь тоже не получилось" (Трифонов 1985-1988, т.4: 409, 495)).

Несочинившийся роман Антипова - знаковый хронотоп Москвы 60-х годов. И символическая соотнесенность проявляется в том, что герой нашел свое время и место в признании закономерности и осознании истоков принципиальной невозможности написать произведение, и в том упорстве настоящего писателя, с которым он воплощает неподдающийся материал. В романе "Один и одна" В.Маканина жизнь главных действующих лиц постоянно накладывается-проецируется на какой-нибудь сюжет: рассказ-детектив или киноповесть со шпионами и разведчиками, или альтернативную реальность из возможных, но так и не произошедших событий. ("Как хорош и как человечен и, возможно, как пошл был бы рассказ, где Геннадий Павлович приходил бы к нам в семью ужинать раз в неделю... Мог быть такой вот нерассказ" (Маканин 1990: 521)). Письмо с размытыми, исчезающими строками, версия и варианты из "Пушкинского дома", несочинившийся роман Антипова ("Время и место"), нерассказ В.Маканина - эмблематическое выражение жизни и судьбы героев, находящейся в прямой связи с местом обитания и проживания персонажей, - хронотопом большого города и временем бурного подъема 60-х, сменившегося стагнацией 70-х.

"Квартирный вопрос" в произведениях А.Битова, Ю.Трифонова, В.Маканина, Л.Петрушевской, В.Пьецуха

"Квартирный вопрос". Именно такое словесное выражение приобретает одна из центральных смысловых парадигм мотивной структуры городской прозы. Цитату "квартирный вопрос" чаще всего принято возводить к тексту "закатного романа" М.Булгакова. Однако ещё до "Мастера и Маргариты" её "адрес" обнаруживается в "Рассказе неизвестного человека" А.П.Чехова. ("Обед приносили из ресторана, квартирного вопроса Орлов просил не поднимать..." (Чехов 1985, т.8: 130)). Такая двойная прописка цитаты (более известная для читателя - булгаковская и менее известная - чеховская) симво-лична. Это только одно и незначительное проявление принципа повествования, когда "мотив, раз возникнув, повторяется затем множество раз, выступая при этом каждый раз в новом варианте, новых очертаниях и во всё новых сочетаниях с другими мотивами" (Гаспаров 1994: 30).

"Квартирный вопрос" в городской прозе действительно резонирует самыми разнообразными смысловыми обертонами. Это прежде всего семейные отношения, коммунальная перенаселённость, благоустройство жилья и т.д.

Однако доминирующим оказался мотив обмена, который вошёл в городскую прозу вместе с романами, повестями и рассказами Ю.Трифонова, В.Маканина, Л.Петрушевской, В.Пьецуха. Это весьма распространенная и узнаваемая жизненная ситуация, связанная с манипуляциями квартирами. Происходили переезды в другие города, свадьбы, разводы, рост семьи - и все это требовало размена, увеличения или уменьшения жилплощади. Однако в 70 -80-е годы, когда доход для большинства законопослушных граждан был ограничен заработной платой, получаемой по постоянному месту работы, и практически соответствовал среднестатистическому, квартира оказалась некой вершиной, символизирующей материальный достаток. Это была своего рода одна из немногочисленных возможностей приобретения каких-то реальных ценностей, пространственно измеряемых в квадратных метрах. Обмены, покупка кооперативной квартиры превращались для людей в манящую цель, наполняли жизнь смыслом, становились своего рода "маленькими трагедиями" и "маленькими радостями" эпохи стагнации.

Однако "истоки" мотива обмена восходят в том числе и к петербургской линии русской литературы XIX века. Дом в произведениях А.С.Пушкина, Н.В.Гоголя, Ф.М.Достоевского и других имеет самые различные формы воплощения. Это и убогие, нищенские каморки для бедных студентов, и холодные, сырые притоны - ночлежки для бездомных, и сдающиеся внаем грязные, неухоженные комнаты при трактирах для небогатых постояльцев, и громадные внутренние пространства аристократических особняков. Кроме такого рода интерьеров с образом дома связан и мотив поиска пригодного для жизни жилья. В романе "Подросток" Ф.М.Достоевского одно из главных действующих лиц - Аркадий Долгорукий - пытается найти даже не квартиру, а хотя бы угол, "чтоб только повернуться". Огромные цены, странные развязные соседи, нелепые, неудачные ответы на расспросы хозяев - вот "ничтожности", "мелочи жизни", с которыми сталкивается герой и которые мешают ему снять комнату. Безуспешные поиски жилья воспринимаются в "контексте" общей неустроенности петербургской жизни. Герои произведений А.С.Пушкина, Н.В.Гоголя, Ф.М.Достоевского постоянно сохраняют ощущение временности своего настоящего местопребывания. Для них поиски квартиры не столько конкретная форма поступка - действия, вызванная насущными потребностями и возможностями, сколько реакция на безопорность, неустойчивость своего положения. Другими словами, в подсознании героев заложена готовность к переезду, смене жилья.

Что касается литературы XX века, то адекватное городской прозе 70 - 80 -х годов звучание мотив обмена получил прежде всего в романе "Мастер и Маргарита" М.Булгакова. Во время сеанса черной магии на сцене Варьете мессир Воланд произносит фразу, ставшую крылатой: "...Люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было... Ну, легкомысленны... ну, что ж... и милосердие иногда стучится в их сердца... обыкновенные люди... В общем, напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их..." (Булгаков 1990, т.5: 123). "Квартирный вопрос" получает в романе М.Булгакова особое художественное воплощение. Его первый аккорд - безуспешные попытки Максимилиана Андреевича Поплавского, считавшегося одним из умнейших людей в Киеве, обменять квартиру в столице Украины на "меньшую площадь в Москве".

Прозаичнейший бытовой вопрос о квадратных метрах оказывается увязан с таинством смерти. Гибель племянника жены Поплавского - Берлиоза неожиданно открывает возможность унаследовать заветную московскую квартиру. Для героя жилплощадь в столице превращается в цель и смысл жизни. Изображая характер, одержимый "квартирным вопросом", Булгаков ироничен... ("Квартира в Москве! Это серьезно. Неизвестно почему, но Киев не нравился Максимилиану Андреевичу, и мысль о переезде в Москву настолько точила его в последнее время, что он стал даже худо спать" (Булгаков 1990, т.5: 191)). Поплавский теряет вкус к жизни: его "не радовали весенние разливы Днепра", не трогала красота пробуждающейся от спячки природы, он не замечает солнечные пятна, играющие на кирпичных дорожках Владимирской горки. Герой "хотел одного - переехать в Москву" (Булгаков 1990, т.5: 191).

Однако прозаичнейший "квартирный вопрос" в фантастической атмосфере романа М.Булгакова также приобретает сверхъестественное звучание. На вопрос Маргариты, как на обычной московской жилплощади размещаются необъятные апартаменты Воланда, Коровьев рассказывает не менее невероятную историю о "чудесах" по расширению метража. ("...Один горожанин, получив трехкомнатную квартиру на Земляном валу, без всякого пятого измерения и прочих вещей, от которых ум заходит за разум, мгновенно превратил ее в четырехкомнатную, разделив одну из комнат пополам перегородкой. Засим эту он обменял на две отдельные квартиры в разных районах Москвы -одну в три и другую в две комнаты. Согласитесь, что их стало пять. Трехкомнатную он обменял на две отдельных по две комнаты и стал обладателем, как вы сами видите, шести комнат, правда, рассеянных в полном беспорядке по всей Москве. Он уже собирался произвести последний и самый блистательный вольт, поместив в газете объявление, что меняет шесть комнат в разных районах Москвы на одну пятикомнатную квартиру на Земляном валу, как его деятельность, по не зависящим от него причинам, прекратилась. Возможно, он сейчас и имеет какую-нибудь комнату, но только смею вас уверить, что не в Москве" (Булгаков 1990, т.5: 243)).

Концепция аутсайдерства в произведениях Ю.Трифонова, А.Битова, В.Маканина, В.Пьецуха, Л.Петрушевской

В произведениях на петербургскую тему А.С.Пушкина, Н.В.Гоголя, Ф.М.Достоевского воплощен широкий диапазон психологических состояний: от благородных в мыслях и чувствах до амбициозных и озлобленных натур. Однако два крайних типологических проявления - мечтатель и подпольный парадоксалист - отражение прежде всего развития образа "маленького человека". "Маленький человек" - своего рода "визитная карточка" русской литературы XIX века. После выхода повестей "Станционный смотритель" А.С.Пушкина и "Шинель" Н.В.Гоголя этот тип героя надолго стал объектом сочувствия для писателей. И лишь А.П.Чехов в конце XIX века в ряде рассказов ("Смерть чиновника", "Слова, слова и слова" и др.) смещает акценты, подчеркивая ущербность "маленького человека" (самоунижение ради выгоды). Исследователями, наряду с термином "маленький человек", как синонимичные используются "бедный человек", "бедный чиновник", "человек - ветошка" и т.д. Ученые отмечают следующие типологические признаки данного персонажа: "заурядность, принадлежность к низшим слоям социума, погруженность в сферу обыденного, неспособность противостоять силе обстоятельств" (Выгон 2000: 302). Подобное характерно и для городской прозы. И Гриша Ребров, и действующие лица нарративов В.Пьецуха и В.Маканина, и героини Л.Петрушевской - также развитие этой линии "униженных и оскорбленных", правда, в другое время и в другой обстановке. Знаменательно, что персонаж романа "Предсказание будущего" Владимир Иванович Иов носит фамилию библейского страдальца, на которого Бог обрушивает всевозможные беды и испытания. Данный тип героя, по меткому выражению В.Пьецуха, может быть назван "несчастной личностью". ("...Русский-то писатель тем и отличается от писателя вообще, что он сосредоточен на духовной жизни так или иначе несчастной личности..." (Пьецух 1990: 77)). Это определение в дальнейшем будет использовано в работе именно для обозначения концепции "униженных и оскорбленных" петербургской линии литературы в противовес персонажам-неудачникам, генетически восходящим к действующим лицам произведений А.П.Чехова.

Так, герой повести "Долгое прощание" Ю.Трифонова вынужден зарабатывать деньги, создавая нелепые пьесы о строительстве университета и корейской войне, однако даже это "графоманское" сочинительство не спасает его от бедности и нищеты. Гриша Ребров остро чувствует неустойчивость своего социального положения. Комнату на Башиловке, где он прописан, хочет отсудить себе сосед, доказывающий, что квартиросъемщик, постоянно не проживающий на данной жилплощади, должен быть ее лишен. Ощущение безысходности усугубляют неполадки в семье, отсутствие постоянной работы и надежного заработка. Один из героев рассказа "Ключарев и Алимушкин" -"маленький человек", жизнь которого "пошла под откос" (Маканин 1979: 14). Его бросила жена, выгнали с работы, переселили в "конуру, дыру". ("Комнатушка была мала, ободрана, вся в потеках и без мебели. Поржавевшая кровать да стол" (Маканин 1979: 13)). Алимушкин "доедает последние рубли", и героя ждет жизнь за гранью нищеты. Финальный аккорд существования этого "маленького человека XX века" трагичен - инсульт, паралич и смерть.

Безденежье, полуголодная жизнь - характерологическая мета большинства героев городской прозы, воплощающих развитие линии "униженных и оскорбленных", ("...больших средств у меня не было..."; "...я зарабатывала немного..."; "...в животе у меня подвывает, в душе, которая не знаю, как у других, у меня находится в верху живота между ребер..." (Петрушевская 1993: 308)). В рассказах и повестях Л.Петрушевской, из которых процитированы данные строки, у героинь душа "находится в верху живота между ребер". Их переживания, все внутренние силы, эмоциональные порывы направлены на одно - добывание пищи, чтобы накормить семью и детей. Тут и унизительные посещения знакомых с одной целью - оказаться за обеденным столом, и украденные во время чаепития в пионерском лагере бутерброды с маслом, и жесточайшая экономия на самой необходимой пище. "Продуктовый вопрос" оказывается глобальным, заключающим в себе весь жизненный смысл. Испытание "достатком", через которое прошли трифоновские герои, в прозе Л.Петрушевской сменилось испытанием нищетой, бедствиями, страданиями.

Маленький человек произведений на петербургскую тему и "несчастное существо" городской прозы во всех диапазонах - от черт мечтателя до подпольного парадоксалиста - носитель сознания, ориентированного на "униженность и оскорбленность". Создается впечатление, что герой не выдерживает испытания удачей. Любое мало-мальское успешное стечение обстоятельств оказывается роковым для персонажей. Характерологической в этом смысле является ситуация из рассказа "Слабое сердце" Ф.М.Достоевского. У Васи Шумкова, бедного чиновника, все в жизни складывается удачно: у него есть и настоящий друг, и невеста "Лизанька", и даже высокий покровитель. Протекция и продвижение по службе, счастливая семейная жизнь доступны герою. Однако сознание персонажа, воспринимающее все с позиции "униженных и оскорбленных", не в состоянии справиться с неожиданно обрушившимся счастьем. Внезапно, без особых видимых причин, Вася Шумков сходит с ума. Не пытается изменить свою жизнь, когда представляется возможность, и Акакий Акакиевич Башмачкин из гоголевской "Шинели". Попытка директора департамента вознаградить героя за долгую службу оказывается безуспешной. Прикрепленный к более важным делам, где требовалось "переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье", Акакий Акакиевич "вспотел совершенно, тер лоб и наконец сказал: "Нет, лучше дайте я перепишу чего-нибудь" (Гоголь 1984, т.З: 124).

В 60–70-х годах ХХ века в русской литературе возникло новое явление, получившее название «городская проза». Термин возник в связи с публикацией и широким признанием повестей Юрия Трифонова. В жанре городской прозы работали также М. Чулаки, С. Есин, В. Токарева, И. Штемлер, А. Битов, братья Стругацкие, В. Маканин, Д. Гранин и другие. В произведениях авторов городской прозы героями были горожане, обремененные бытом, нравственными и психологическими проблемами, порожденными в том числе и высоким темпом городской жизни. Рассматривалась проблема одиночества личности в толпе, прикрытого высшим образованием махрового мещанства. Для произведений городской прозы характерны глубокий психологизм, обращение к интеллектуальным, идейно-философским проблемам времени, поиски ответов на «вечные» вопросы. Авторы исследуют интеллигентский слой населения, тонущий в «трясине повседневности».
Творческая деятельность Юрия Трифонова приходится на послевоенные годы. Впечатления от студенческой жизни отражены автором в его первом романе «Студенты», который был удостоен Государственной премии. В двадцать пять лет Трифонов стал знаменит. Сам автор, однако, указывал на слабые места в этом произведении.
В 1959 году выходят сборник рассказов «Под солнцем» и роман «Утоление жажды», события которого разворачивались на строительстве оросительного канала в Туркмении. Писатель уже тогда говорил об утолении духовной жажды.
Более двадцати лет Трифонов работал спортивным корреспондентом, написал множество рассказов на спортивные темы: «Игры в сумерках», «В конце сезона», создавал сценарии художественных и документальных фильмов.
Повести «Обмен», «Предварительные итоги», «Долгое прощание», «Другая жизнь» образовали так называемый «московский», или «городской», цикл. Их сразу назвали феноменальным явлением в русской литературе, потому что Трифонов описывал человека в быту, а героями сделал представителей тогдашней интеллигенции. Писатель выдержал нападки критиков, обвинявших его в «мелкотемье». Особенно непривычен был выбор темы на фоне существовавших тогда книг о славных подвигах, трудовых достижениях, герои которых были идеально положительными, целеустремленными и непоколебимыми. Многим критикам показалось опасным кощунством то, что писатель осмелился раскрыть внутренние изменения в нравственном облике многих интеллигентов, указал на отсутствие в их душах высоких побуждений, искренности, порядочности. По большому счету Трифонов ставит вопрос, что такое интеллигентность и есть ли у нас интеллигенция.
Многие герои Трифонова, формально, по образованию, принадлежащие к интеллигенции, так и не стали интеллигентными людьми в плане духовного совершенствования. У них есть дипломы, в обществе они играют роль культурных людей, но в быту, дома, где не нужно притворяться, обнажаются их душевная черствость, жажда выгоды, иногда преступное безволие, моральная непорядочность. Используя прием самохарактеристики, писатель во внутренних монологах показывает истинную сущность своих героев: неумение противостоять обстоятельствам, отстаивать свое мнение, душевную глухоту или агрессивную самоуверенность. По мере знакомства с персонажами повестей перед нами вырисовывается правдивая картина состояния умов советских людей и нравственных критериев интеллигенции.
Проза Трифонова отличается высокой концентрацией мыслей и эмоций, своеобразной «плотностью» письма, позволяющей автору за внешне бытовыми, даже банальными сюжетами многое сказать между строк.
В «Долгом прощании» молодая актриса размышляет, продолжать ли ей, пересиливая себя, встречаться с видным драматургом. В «Предварительных итогах» переводчик Геннадий Сергеевич мучается от сознания своей вины, уйдя от жены и взрослого сына, давно ставших ему духовно чужими. Инженер Дмитриев из повести «Обмен» под нажимом властной жены должен уговорить родную мать «съехаться» с ними после того, как врачи сообщили им, что у пожилой женщины рак. Сама мать, ни о чем не догадываясь, крайне удивлена внезапно возникшими горячими чувствами со стороны невестки. Мерило нравственности здесь – освобождающаяся жилплощадь. Трифонов словно спрашивает читателя: «А как бы поступил ты?»
Произведения Трифонова заставляют читателей строже присмотреться к себе, учат отделять главное от наносного, сиюминутного, показывают, какой тяжелой бывает расплата за пренебрежение законами совести.

В 60-70-х годах ХХ века в русской литературе возникло новое явление, получившее название «городская проза». Термин возник в связи с публикацией и широким признанием повестей Юрия Трифонова. В жанре городской прозы работали также М. Чулаки, С. Есин, В. Токарева, И. Штемлер, А. Битов, братья Стругацкие, В. Маканин, Д. Гранин и другие. В произведениях авторов городской прозы героями были горожане, обремененные бытом, нравственными и психологическими проблемами, порожденными в том числе и высоким темпом городской жизни. Рассматривалась проблема одиночества личности в толпе, прикрытого высшим образованием махрового мещанства. Для произведений городской прозы характерны глубокий психологизм, обращение к интеллектуальным, идейно-философским проблемам времени, поиски ответов на «вечные» вопросы. Авторы исследуют интеллигентский слой населения, тонущий в «трясине повседневности».

Творческая деятельность Юрия Трифонова приходится на послевоенные годы. Впечатления от студенческой жизни отражены автором в его первом романе «Студенты», который был удостоен Государственной премии. В двадцать пять лет Трифонов стал знаменит. Сам автор, однако, указывал на слабые места в этом произведении.

В 1959 году выходят сборник рассказов «Под солнцем» и роман «Утоление жажды», события которого разворачивались на строительстве оросительного канала в Туркмении. Писатель уже тогда говорил об утолении духовной жажды.

Более двадцати лет Трифонов работал спортивным корреспондентом, написал множество рассказов на спортивные темы: «Игры в сумерках», «В конце сезона», создавал сценарии художественных и документальных фильмов.

Повести «Обмен», «Предварительные итоги», «Долгое прощание», «Другая жизнь» образовали так называемый «московский», или «городской», цикл. Их сразу назвали феноменальным явлением в русской литературе, потому что Трифонов описывал человека в быту, а героями сделал представителей тогдашней интеллигенции. Писатель выдержал нападки критиков, обвинявших его в «мелкотемье». Особенно непривычен был выбор темы на фоне существовавших тогда книг о славных подвигах, трудовых достижениях, герои которых были идеально положительными, целеустремленными и непоколебимыми. Многим критикам показалось опасным кощунством то, что писатель осмелился раскрыть внутренние изменения в нравственном облике многих интеллигентов, указал на отсутствие в их душах высоких побуждений, искренности, порядочности. По большому счету Трифонов ставит вопрос, что такое интеллигентность и есть ли у нас интеллигенция.

Многие герои Трифонова, формально, по образованию, принадлежащие к интеллигенции, так и не стали интеллигентными людьми в плане духовного совершенствования. У них есть дипломы, в обществе они играют роль культурных людей, но в быту, дома, где не нужно притворяться, обнажаются их душевная черствость, жажда выгоды, иногда преступное безволие, моральная непорядочность. Используя прием самохарактеристики, писатель во внутренних монологах показывает истинную сущность своих героев: неумение противостоять обстоятельствам, отстаивать свое мнение, душевную глухоту или агрессивную самоуверенность. По мере знакомства с персонажами повестей перед нами вырисовывается правдивая картина состояния умов советских людей и нравственных критериев интеллигенции.

Проза Трифонова отличается высокой концентрацией мыслей и эмоций, своеобразной «плотностью» письма, позволяющей автору за внешне бытовыми, даже банальными сюжетами многое сказать между строк. Материал с сайта

В «Долгом прощании» молодая актриса размышляет, продолжать ли ей, пересиливая себя, встречаться с видным драматургом. В «Предварительных итогах» переводчик Геннадий Сергеевич мучается от сознания своей вины, уйдя от жены и взрослого сына, давно ставших ему духовно чужими. Инженер Дмитриев из повести «Обмен» под нажимом властной жены должен уговорить родную мать «съехаться» с ними после того, как врачи сообщили им, что у пожилой женщины рак. Сама мать, ни о чем не догадываясь, крайне удивлена внезапно возникшими горячими чувствами со стороны невестки. Мерило нравственности здесь — освобождающаяся жилплощадь. Трифонов словно спрашивает читателя: «А как бы поступил ты?»

Произведения Трифонова заставляют читателей строже присмотреться к себе, учат отделять главное от наносного, сиюминутного, показывают, какой тяжелой бывает расплата за пренебрежение законами совести.

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском

На этой странице материал по темам:

• городская проза трифанов омег
• произведения городской прозы
• городская проза рассказ обмен трифонов
• городская проза Трифонов Обмен
• авторы городской прозы

ГОБУ СПО ВО «Острогожский аграрный техникум»

С.А.ЕГОРОВА

«Городская» проза:

имена, основные темы и идеи

УЧЕБНОЕ ПОСОБИЕ

Оглавление

Введение

В конце 60-х – 70-х годов XX века в русской литературе определился мощный пласт, который стали называть «городской», «интеллектуальной» и даже «философской» прозой. Названия эти также условны, особенно потому, что содержат некую противопоставленность «деревенской» прозе, которая, получалось, лишена интеллектуальности и философичности. Но если «деревенская» проза искала опору в нравственных традициях, основах народной жизни, исследовала последствия разрыва человека с землей, с деревенским «ладом», то «городская» проза связана с просветительской традицией, источники противостояния катастрофическим процессам в социальной жизни она ищет в сфере субъективной, во внутренних ресурсах самого человека, коренного городского жителя. Если в «деревенской» прозе жители деревни и города противопоставлены (а это традиционное для русской истории и культуры противопоставление), и это часто составляет конфликт произведений, то прозу «городскую» интересует, прежде всего, городской человек с довольно высоким образовательным и культурным уровнем и его npoблемы, человек, более связанный с «книжной» культурой. Конфликт не связывается с оппозицией деревня – город, природа – культура, а переносится в сферу рефлексии, в сферу переживаний и проблем человека, связанных с его существованием в современном мире.

Способен ли человек как личность сопротивляться обстоятельствам, изменять их, или человек сам постепенно, незаметно и необратимо меняется под их воздействием – эти вопросы поставлены в произведениях Юрия Трифонова, Владимира Дудинцева, Василия Маканина, Юрия Домбровского, Даниила Гранина и других. Писатели часто выступают не только и не столько как рассказчики, сколько как исследователи, экспериментаторы, размышляющие, сомневающиеся, анализирующие. «Городская» проза исследует мир через призму культуры, философии, религии. Время, история трактуется как развитие, движение идей, индивидуальных сознаний, каждое из которых значительно и неповторимо.

Цель пособия – раскрыть своеобразие их писательской манеры, расширить знания об авторах, определить их место в истории русской литературы.

I . Творчество писателей

1. Даниил Александрович Гранин

(настоящая фамилия – Герман)

1.1. Биография писателя

Даниил Александрович Гранин родился 1 января 1918 г. в с.Волынь (ныне Курской области) в семье лесника. Родители жили вдвоем в разных лесничествах Новгородчины и Псковщины. Были снежные зимы, стрельба, пожары, разливы рек – первые воспоминания мешаются со слышанными от матери рассказами о тех годах. В родных местах еще догорала Гражданская война, свирепствовали банды, вспыхивали мятежи. Детство раздвоилось: сначала оно было лесное, позже – городское. Обе эти струи, не смешиваясь, долго текли и так и остались в душе Д. Гранина раздельными. Детство лесное – это баня со снежным сугробом, куда прыгали распаренный отец с мужиками, зимние лесные дороги, широкие самодельные лыжи (а лыжи городские – узкие, на которых ходили по Неве до самого залива). Лучше всего помнятся горы пахучих желтых опилок вблизи пилорам, бревна, проходы лесобиржи, смолокурни, и сани, и волки, уют керосиновой лампы, вагонетки на лежневых дорогах.

Матери – горожанке, моднице, молодой, веселой – не сиделось в деревне. Поэтому она восприняла как благо переезд в Ленинград. Для мальчика потекло детство городское – учеба в школе, наезды отца с корзинами брусники, с лепешками, с деревенским топленым маслом. А все лето – у него в лесу, в леспромхозе, зимою – в городе. Как старшего ребенка, его, первенца, каждый тянул к себе. Это не была размолвка, а было разное понимание счастья. Потом все разрешилось драмой – отца сослали в Сибирь, куда-то под Бийск, семья осталась в Ленинграде. Мать работала портнихой. Мать любила и не любила эту работу – любила потому, что могла проявить свой вкус, свою художественную натуру, не любила оттого, что жили бедно, сама одеться она не могла, молодость ее уходила на чужие наряды.

Отец после ссылки стал «лишенцем», ему было запрещено жить в больших городах. Д. Гранина, как сына «лишенца», не принимали в комсомол. Учился он в школе на Моховой. Там оставалось еще несколько преподавателей находившегося здесь до революции Тенишевского училища – одной из лучших русских гимназий. Несмотря на интерес к литературе и истории, на семейном совете было признано, что инженерная специальность более надежная. В 1940 г. Гранин окончил электромеханический факультет Ленинградского политехнического института (где после войны учился в аспирантуре). Энергетика, автоматика, строительство гидростанций были тогда профессиями, исполненными романтики, как позже атомная и ядерная физика. Многие преподаватели и профессора участвовали еще в создании плана ГОЭЛРО. Они были зачинателями отечественной электротехники, были своенравны, чудаковаты, каждый позволял себе быть личностью, иметь свой язык, сообщать свои взгляды, они спорили друг с другом, спорили с принятыми теориями, с пятилетним планом.

Студенты ездили на практику на Кавказ, на Днепрогэс, работали на монтаже, ремонте, дежурили на пультах. На пятом курсе, в разгар дипломной работы, Гранин стал писать историческую повесть о Ярославе Домбровском. Писал не о том, что знал, чем занимался, а о том, чего не знал и не видел. Тут было и польское восстание 1863 года, и Парижская коммуна. Вместо технических книг он выписывал в Публичной библиотеке альбомы с видами Парижа. Об этом увлечении никто не знал. Писательства Гранин стыдился, а написанное казалось безобразным, жалким, но остановиться он не мог.

После окончания учебы Даниила Гранина направили на Кировский завод, где он начал конструировать прибор для отыскания мест повреждения в кабелях.

С Кировского завода ушел в народное ополчение, на войну. Однако пустили не сразу. Пришлось добиваться, хлопотать, чтобы сняли бронь. Война прошла для Гранина, не отпуская ни на день. В 1942 году на фронте он вступил в партию. Воевал на Ленинградском фронте, потом на Прибалтийском, был пехотинцем, танкистом, а кончал войну командиром роты тяжелых танков в Восточной Пруссии. В дни войны Гранин встретил любовь. Как только успели зарегистрироваться, так объявили тревогу, и они просидели, уже мужем и женой, несколько часов в бомбоубежище. Так началась семейная жизнь. Этим и надолго прервалась, до конца войны.

Всю блокадную зиму просидел в окопах под Пушкино. Потом послали в танковое училище и оттуда уже офицером-танкистом на фронт. Была контузия, было окружение, танковая атака, было отступление – все печали войны, все ее радости и ее грязь, всего нахлебался.

Доставшуюся послевоенную жизнь Гранин считал подарком. Ему повезло: первыми его товарищами в Союзе писателей стали поэты-фронтовики Анатолий Чивилихин, Сергей Орлов, Михаил Дудин. Они приняли молодого писателя в свое громкое, веселое содружество. А, кроме того, был Дмитрий Остров, интересный прозаик, с которым Гранин познакомился на фронте в августе 1941 года, когда по дороге из штаба полка они вместе ночевали на сеновале, а проснувшись, обнаружили, что кругом немцы...

Именно Дмитрию Острову Гранин и принес в 1948 году свою первую законченную повесть о Ярославе Домбровском. Остров, похоже, повесть так и не прочитал, но тем не менее убедительно доказал другу, что если уж хочется писать, то писать надо про инженерную свою работу, про то, что знаешь, чем живешь. Ныне Гранин советует это молодым, видимо, позабыв, какими унылыми ему самому тогда показались подобные нравоучения.

Первые послевоенные годы были прекрасными. Тогда Гранин еще не думал стать профессиональным писателем, литература была для него всего лишь удовольствием, отдыхом, радостью. Кроме нее была работа – в Ленэнерго, в кабельной сети, где надо было восстанавливать разрушенное в блокаду энергохозяйство города: ремонтировать кабели, прокладывать новые, приводить в порядок подстанции, трансформаторное хозяйство. То и дело происходили аварии, не хватало мощностей. Поднимали с постели, ночью – авария! Надо было откуда-то перекидывать свет, добывать энергию погасшим больницам, водопроводу, школам. Переключать, ремонтировать... В те годы – 1945-1948 – кабельщики, энергетики, чувствовали себя самыми нужными и влиятельными людьми в городе. По мере того как энергохозяйство восстанавливалось, налаживалось, у Гранина таял интерес к эксплуатационной работе. Нормальный, безаварийный режим, которого добивались, вызывал удовлетворение и скуку. В это время в кабельной сети начались опыты по так называемым замкнутым сетям – проверялись расчеты новых типов электросетей. Даниил Гранин принял участие в эксперименте, и его давний интерес к электротехнике ожил.

В конце 1948 года Гранин вдруг написал рассказ «Вариант второй». Основная тема – романтика и риск научного поиска – обозначила и главный в творчестве писателя аспект ее рассмотрения: нравственный выбор ученого, особенно актуальный в эпоху научно-технической революции и технократических иллюзий. Здесь молодой ученый отказывается от защиты диссертации потому, что в обнаруженной им работе погибшего исследователя искомая задача решена эффективнее. Даниил Александрович принес его в журнал «Звезда», где его встретил Юрий Павлович Герман, который ведал в журнале прозой. Его приветливость, простота и пленительная легкость отношения к литературе чрезвычайно помогли молодому писателю. Легкость Ю. П. Германа была свойством особым, редким в отечественной литературной жизни. Заключалось оно в том, что литература понималась им как дело веселое, счастливое при самом чистом, даже святом, отношении к нему. Гранину повезло. Потом уже ни у кого он не встречал такого празднично-озорного отношения, такого наслаждения, удовольствия от литературной работы. Рассказ был напечатан в 1949 году, почти без поправок. Был замечен критикой, расхвален, и автор решил, что отныне так и пойдет, что он будет писать, его сразу будут печатать, хвалить, славить и т.п.

К счастью, следующая же повесть – «Спор через океан», напечатанная в той же «Звезде», была жестоко раскритикована. Не за художественное несовершенство, что было бы справедливо, а за «преклонение перед Западом», которого в ней как раз и не было. Несправедливость эта удивила, возмутила Гранина, но не обескуражила. Необходимо заметить, что инженерная работа создавала прекрасное чувство независимости.

Противопоставление подлинных ученых, самоотверженных новаторов и правдолюбцев, своекорыстным карьеристам – центральная коллизия романов «Искатели» (1954) и особенно «Иду на грозу» (1962), одними из первых давших новое, «оттепельное» дыхание советскому «производственному роману», соединивших остроту исследовательской проблематики, поэзию движения мысли и вторжение в окутанный дымкой загадочности и почтительного восхищения мир «физиков» с лирически-исповедальной тональностью и социальным критицизмом «шестидесятников». Свобода личностного самовыражения в борьбе со всеми уровнями авторитарной власти утверждается писателем в рассказе «Собственное мнение» (1956), а также в романе «После свадьбы» (1958) и повести «Кто-то должен» (1970), в которой стремление Гранина связать духовное становление героя с целью его труда – как обычно, проявляющееся в научно-производственной сфере – рисует цепную реакцию подлости, и, изменяя свойственному раннему Гранину мировоззренческому романтизму, не находит оптимистического выхода.

Тяготение к документальности проявилось в многочисленных очерково-дневниковых сочинениях Гранина (в том числе в посвященных впечатлениям от поездок в Германию, Англию, Австралию, Японию, Францию книгах «Неожиданное утро» (1962); «Примечания к путеводителю» (1967); «Сад камней» (1972), а также в биографических повестях – о польском революционном демократе и главнокомандующем вооруженными силами Парижской Коммуны («Ярослав Домбровский», 1951), о биологе А.А.Любищеве («Эта странная жизнь», 1974), о физике И.В.Курчатове («Выбор цели», 1975), о генетике Н.В.Тимофееве-Ресовском («Зубр», 1987), о французском ученом Ф.Араго («Повесть об одном ученом и одном императоре», 1971), о трудной судьбе одной из участниц Великой Отечественной войны К.Д.Бурим («Клавдия Вилор», 1976), а также в очерках о русских физиках М.О.Доливо-Домбровском («Далекий подвиг», 1951) и В.Петрове («Размышления перед портретом, которого нет», 1968).

Событием в общественной жизни страны стало появление главного документального труда Гранина – «Блокадной книги» (1977–1981, совместно с А.А.Адамовичем), основанной на подлинных свидетельствах, письменных и устных, жителей осажденного Ленинграда, полной раздумий о цене человеческой жизни.

Публицистичность и сдержанная языковая энергия письма в сочетании с постоянным утверждением «внеутилитарного» и именно потому одновременно «доброго» и «прекрасного» отношения к человеку, его труду и созданному им искусству, характерны и для философской прозы Гранина – романа «Картина» (1980), лирико- и социально-психологическим повестей о современности «Дождь в чужом городе» (1973), «Однофамилец» (1975), «Обратный билет»(1976), «Еще заметен след» (1984), «Наш дорогой Роман Авдеевич» (1990). Новые грани таланта писателя раскрылись в романе «Бегство в Россию» (1994), рассказывающем о жизни ученых в ключе не только документального и философско-публицистического, но и авантюрно-детективного повествования.

Д. Гранин – активный общественный деятель первых лет перестройки. Он создал первое в стране Общество милосердия и способствовал развитию этого движения в стране. Его неоднократно избирали в правление Союза писателей Ленинграда, потом России, он был депутатом Ленсовета, членом обкома, во времена Горбачева – народным депутатом. Писатель лично убедился, что политическая деятельность не для него. Осталось лишь разочарование.

Живет и работает в Санкт-Петербурге.

1.2. Анализ романа «Иду на грозу»

Таинственный, романтический мир физиков, мир дерзаний, поисков, открытий в романе Даниила Гранина это еще и поле битвы, на котором идет подлинная борьба между подлинными учеными, настоящими людьми, каким был Дан, каким является Крылов, и карьеристами, посредственностями, такими, как Денисов, Агатов или Лагунов. Неспособные к творчеству, всеми правдами и неправдами добивающиеся административной карьеры в науке, они едва не пустили под откос, ради своекорыстных устремлений, научный поиск Тулина и Крылова, ищущих эффективный метод разрушения грозы.

Тем не менее, и в этом талант писателя, нерв произведения не в лобовой схватке добра и зла, а в сопоставлении характеров двух друзей, физиков Крылова и Тулина. В том внутреннем споре, который долгое время, не сознавая открыто, они ведут между собой.

С покровительственной нежностью относится Тулин к другустуденческих лет – неловкому, непрактичному, медлительному тугодуму Крылову. Видимо, такова уж его судьба – всю жизнь опекать этого рохлю, этого «лунатика»...

А сам Тулин? «Куда бы Тулин ни шел, ветер всегда дул ему в спину, такси светили зелеными огоньками, девушки улыбались ему, а мужчины завидовали».

Крылов, естественно, влюблен в Тулина. Но даже ради него не в силах поступиться принципами. «Раз у меня есть убеждения, я должен отстаивать их, а если я не сумел, то уж лучше тогда уйду, чем в сделку вступать», – вот основа характера Крылова, нечто твердое, как металл, обо что ударяется Тулин.
По мере развития романа все отчетливее выявляется принципиальное различие научных и жизненных позиций этих героев. Их отношения - это коллизия принципиальности и оппортунизма. Она раскрывает нравственную основу научного подвига, которая всегда – в бескомпромиссном стремлении к истине. Дан был великим ученым потому, что «он был прежде всего человек». Настоящий человек. «Стать человеком, прежде всего человеком» – к этому стремится Крылов. Его поведение становится мерилом для других героев романа. «Запустил я себя как личность», – думает противник Крылова – генерал Южин, наблюдая, с каким самозабвением и мужеством отстаивает Крылов то, что считает истиной. В армии Южина всегда считали храбрецом. Но тут он понял, что военная храбрость совсем не то, что гражданская, и что гражданскому мужеству ему, храброму генералу Южину, надо учиться у Крылова.

Героизм в произведениях Гранина проявляет себя в обстоятельствах повседневности, в ситуациях трудовых будней, он требует совершенно особого мужества – мужества гражданского, духовной зрелости, умения в любых обстоятельствах быть верным нравственным принципам.

Автор должен очень верить в человека, чтобы эта вера нашла отражение в его творчестве, в его героях. В прекрасном романе, где ученые сражаются не столько с грозой, сколько с «подонком» внутри себя, с тем предательством, на которое становится способен волшебник и маг Тулин, но никогда не сподобится Крылов, человек безукоризненного, рыцарского морального кодекса.

1.3. Анализ повести «Зубр»

Свою повесть «Зубр» Даниил Гранин посвятил знаменитому ученому Н. В. Тимофееву-Ресовскому. Это была личность историческая, яркая и одаренная. Сразу хочется сказать слова благодарности писателю, упорно добивавшемуся восстановления честного имени ученого.

Гранин знал лично своего героя, общался с ним, восхищался его могучим интеллектом, «талантищем», огромной эрудицией, удивительной памятью, необычным взглядом на происходящее. В какой-то момент он понял, что об этом человеке надо написать книгу, поэтому и «решил записать его рассказы, сохранить, запрятать в кассеты, в рукописи» как бесценный исторический материал и доказательство невиновности ученого.

Писатель сравнивает Тимофеева-Ресовского с зубром, редким древним животным, подчеркивая это сходство выразительным описанием внешности героя: «Могучая его голова была необычайна, маленькие глазки сверкали исподлобья, колюче и зорко»; «густая седая грива его лохматилась»; «он был тяжел и тверд, как мореный дуб». Гранин вспоминает о посещении заповедника, где видел, как настоящий зубр выходил из чащи. Он был «излишне велик рядом с косулями» и прочей живностью заповедника.

Удачно найденная метафора позволяет автору называть своего героя Зубром, тем самым подчеркивая его исключительность и превосходство над окружающими.

Мы узнаем о генеалогических корнях Тимофеева. Оказывается, он является отпрыском древнего дворянского рода, чье «действо было заполнено пращурами не только девятнадцатого, но и ранних веков» вплоть до Ивана Грозного; ученый хорошо знал своих предков, что говорит о высокой культуре героя, его духовном богатстве.

Красноармеец в годы гражданской войны и одновременно студент Московского университета, Зубр, тем не менее, не имеет определенных политических убеждений. Он полагает, что их могут иметь только коммунисты и «беляки». Его же убеждения были просто патриотическими: «...стыдно – все воюют, а я как бы отсиживаюсь. Надо воевать!»

Писатель с большим вниманием наблюдает за становлением будущего генетика, за тем, как «...из философствующего отрока Колюша превращался в добросовестного зоолога, готового день и ночь возиться со всякой водной нечистью».

Гранин отмечает широту и разнообразие интересов ученого: это поэзия Валерия Брюсова и Андрея Белого, лекции Грабаря по истории живописи и Тренева о древнерусском искусстве. Писатель отмечает, что Тимофеев мог сделать карьеру пением, – «голос у него был редкий по красоте».

Но Герой повести стал биологом, хотя «научная работа не давала ни пайков, ни денег, ни славы». Так начинался великий подвиг ученого, так начиналась его жизненная драма.

В 1925 году Николай Тимофеев-Ресовский был отправлен в Германию для создания лаборатории. Писатель убедительно и точно передает неповторимый дух истории, связанный с бурным развитием естественнонаучной мысли. Перед нами предстают выдающиеся ученые с мировым именем, создавшие блестящие теоретические работы. На страницах повести мы сталкиваемся со специальной терминологией, узнаем о новых отраслях наук, участвуем в «боровских коллоквиумах», «международных биотрепах», следим за открытиями века. В этом ряду и авторитетнейший научный коллектив, созданный в Германии Зубром. В Европе 30-40-х годов не было другого генетика с такой славой, с таким именем. «Во многом благодаря ему вклад русских ученых в биологию стал вырисовываться перед мировой наукой. Вклад этот оказался – неожиданно для Запада - велик, а главное, плодоносен: он давал множество новых идей».

Писатель с дружеской теплотой и сердечностью говорит о бытовой стороне жизни своего героя: непритязательность, скромность, неприхотливость отличали его самого и семью в обыденной жизни. «Не было ни богатства, ни шика, ни художественного вкуса – ничего, что отвлекало бы» от дела, которому беззаветно и преданно служил ученый. Гранин отмечает, что у Зубра так было всегда. «В сущности, он не менялся и называл себя человеком без эволюции».

Автору удалось донести до читателя обаяние великого ученого. Ему были свойственны взрывы гнева и сарказм, но также веселый смех. Мы живо представляем человека с рокочущим басом, слышим его бесконечные споры с оппонентами. В нем словно горел божественный свет, излучавший какое-то особое нравственное сияние. Но судьба была безжалостна к этому человеку.

«Зубр» подготовлен всем предшествующим творчеством Д. Гранина. По жанру и типу героя «Зубр» ближе всего к «Этой странной жизни». Автор и сам в некотором отношении ставит героев в один ряд. «Зубр» выигрышно отличается от предыдущих произведений Гранина социально-историческим фоном, богатейшим, помогающим глубже постичь масштаб личности центрального героя. Писателю удалось раскрыть казавшуюся неисчерпаемой индивидуальную судьбу героя и одновременно «отметить» её «шрамами всех событий века», совместить в изображении этой судьбы необычность и в то же время включённость её в историю.

Границы хроники одной необычной жизни раздвигаются талантом художника, стремящегося к постижению вечного, общечеловеческого смысла тех вопросов и проблем, над которыми размышляют его герои. Смысл книги выходит за рамки конкретного жизнеописания.

Даниил Гранин: «Вот и хорошо, если это получается как бы само собой. Просто в силу того, что события в которые оказалась «включённой» судьба моего героя, коснулись многих и многих. История полифонична и неоднозначна. Понять её – одна из труднейших и важнейших задач для меня».

В своём произведении Гранин обращается к страницам истории, отмеченным трагическими коллизиями, не подлежавшими обсуждению до недавнего времени, ищет не безликие исторические обстоятельства, предопределяющие жизнь человека, а историю выводит из свойств характеров, социальных пород людей. Более всего писателя волнует смещение, деформация этических нравственных норм в обществе. В этом аспекте Гранин и раскрывает образ Зубра.

Сам автор признавался, что предпочитает говорить не о положительном герое, а о любимом, таким персонажем может быть (и чаще всего бывает) человек, сотканный из противоречивых, трудно объяснимых черт и свойств.

Даниил Гранин: «Самое дорогое для меня – дойти до противоречия в характере. Мне интересно добраться до непонимания человека. Если исходить из того, что че-ловек – это тайна, надо и добраться до тайны».

Гранин пишет, что когда-то зубры были самыми крупными из зверей России – её слоны, её бизоны. Теперь Зубр – вид, почти полностью истреблённый человеком. Тимофеев и представляется писателю случайно уцелевшим зубром – тяжёлой махиной, плохо приспособленной к тесноте и юркости современной эпохи.

Но жить Тимофееву пришлось в XX веке, в эпоху перехода от старой системы к новой, когда стало неотвратимым сильное взаимодействие с социальными проблемами, или, говоря словами Гранина, с политикой. Именно она столкнула между собой те принципы, которым следовал Тимофеев. И, столкнув их, заставила бескомпромиссного Зубра мучительно искать компромиссы.

Зубр все свои беды связывал с политикой. «Злой рок лишал его то родины, то сына, то свободы, и, наконец, честного имени. Всё зло, был убеждён он, шло от политики, от которой он бежал, ограждая свою жизнь наукой. Он хотел заниматься одной наукой, жить в её огромном прекрасном мире, где он чувствовал свою силу. А политика настигала его за любым шлагбаумом, за институтскими воротами. Нигде он не мог спрятаться от неё».

Феномен Зубра писатель видит в сохранении героем внутренней свободы и независимости, этической стойкости во времена, когда страх был фактором бытия и предопределял поведение людей. Всматриваясь в Тимофеева, Гранин спрашивает, «что за сила удерживает человека, не позволяет сдаться перед злом, впасть в ничтожество, потерять самоуважение, запрещает пускаться во все тяжкие, пресмыкаться, подличать». Попытки ответить на этот вопрос – основа повести. Объяснение и ответ Гранин ищет в уникальности, неповторимости Тимофеева, в том, что он – Зубр.

Даниил Гранин: «Я пытался найти корень независимости этого человека. Как это трудно и как замечательно – не подчиняться давлению политических требований, исторических, научных и т.д. вот эту черту я нашёл у своего героя и пытался её воплотить писательски».

Писатель рассматривал способность Зубра оставаться собой в любых обстоятельствах как качество, ценное не только для него самого, но и для науки, для страны в целом. «Явился человек, который всё в себе сохранил. Благодаря ему можно было соединить разорванную цепь времён, то, что мы сами соединить не могли. Нужен был трибун. И появился человек, который замкнул время».

Постоянно Гранин выделяет «зубрость», «бычье упорство», «сосредоточенность и диковатость, неприручённость зубров», которые проступают во внешности героя, что ещё раз подчёркивает исключительность личности Тимофеева-Ресовского.

Пожалуй, трудно найти в нашей литературе произведение со столь глубоким, как в «Зубре», проникновением в специфику таланта, интеллекта и натуры учёного. Гранин воплотил в Зубре живые черты. Его герой, увенчанный ореолом мировой славы, однако лишён хрестоматийного глянца: «Быть великим при жизни он не умел. То и дело срывался с пьедестала... Срывался, потом страдал, стыдился. Так что у Зубра всё было как у людей.»

История его невозвращения из Германии до и в годы войны вызывала и продолжает вызывать различные оценки. И надо отдать должное автору, который, стремясь понять советского человека, занимавшегося наукой в фашистском логове, объясняет его оступок объективными причинами и приводит неопровержимые свидетельства мужественного поведения героя (помощь военнопленным и людям неарийского происхождения, решимость не сбежать на Запад от возможного наказания, вероятности оказаться между «двумя жерновами».

Очень важная характеристика Зубра: ослепительный фейерверк его уникальных поступков как-то заслоняет тот факт, что Зубр – за исключением осуждённой им же попытки работать в Германии – принимал Административную Систему как нечто данное, абсолютное, подчинялся ей, признавал её руководство, её право назначать ему руководителей, издавать обязательные для него законы.

Эта черта – «законопослушность» – вообще свойственна многим учёным-естествоиспытателям. Возможно, она вытекает из их подхода к природе. Если есть не-зыблемые, объективные законы, им можно только следовать. Бороться с ними – это значит опуститься до изобретателей вечного двигателя.

Сущность Зубра, если его брать как общественное явления, в этом генеральном соглашении с Административной Системой. В его согласии быть политическим винтиком Системы ради возможности остаться творцом на своём участке.

Насколько Тимофеев уникален? Был ли Зубр одиноким белым китом в безбрежном океане эпохи? Писатель хочет нас в этом уверить, но... Воссоздавая уникальную, казалось бы, историю жизни Тимофеева-Ресовского, историю уникального Зубра, Гранин сам познакомил нас с другими Зубрами: Н.Вавилов, В.Вернадский, учёные, боровшиеся с Лысенко, Уралец, Завенягин. Самая масштабная духовная утрата, по мнению писателя, связана с тем, что с исчезновением таких людей, людей размышления, совести и самостояния, в мире исчезает нравственность.

Г. Попов: «Если мы не всегда видели Зубров, то тут вина и нашей литературы, которая старалась выпятить только одну сторону их соглашения – верность Системе. Следуй Гранин этой позиции, он бы и Тимофеева изобразил иначе, вписал его в стандартный образ, в который буквально силой вписывали С.П.Королёва, В.П.Чкалова и многих других».

Зубр оставил нам не только урок более правильного понимания прошлой эпохи. Он оставил нам урок на будущее – урок недопустимости ухода от политики, недопустимости пассивного ожидания чего-то.

Для повести характерен «двойной» документализм, опирающийся на лично увиденное и услышанное самим писателем от Зубра, и на свидетельства о нём, почерпнутые от разных людей. Весь документальный материал воспроизводится в книге подчас дословно. Автору чрезвычайно важно через исторический документ выявить феномен личности Тимофеева-Ресовского.

В ходе повествования Гранин постоянно подчёркивает своё беспристрастие в освещении фактов.

Даниил Гранин: «Я не собираюсь описывать его научные достижения, не моё это дело. Не это, как мне кажется, стоит внимания и размышлений».

Факт важен для писателя как средство развития сюжета. Несмотря на отсутствие стержневого конфликта, организующего сюжет, герой Гранина живёт по законам художественного времени, которое организуется цепью локальных конфликтов, соответствующих определённой вехе жизни героя.

Автор активно внедряется в повествование, выступая на столько как библиограф, сколько «в роли следователя по особо важным делам человечества». Отсюда публицистичность. Каждый факт биографии Зубра помещён в исторический контекст и сопровождён авторскими выводами. Судьба героя и страны неразрывны в произведении. Это обусловило глубокий историзм повествования и его страстную публицистичность.

Сложны взаимоотношения автора-творца с автором-героем. Писатель непосредственно вмешивается в ход событий, размышлений своего героя, прерывая обширные монологи Зубра взволнованным авторским словом. Оно, направленное к читателю, ориентировано на высокую степень доверия к нему и на самостоятельный духовный отклик. Гранин максимально использует средства публицистического воздействия на читателя: риторические вопросы и восклицания, сбивчивые интонации, которые усиливают накал произведения.

Повесть Гранина открыто полемична. Диалог реального автора с невымышленным героем характеризуется более тесным контактом с читателем, чтобы увлечь его, заразить своим отношением, определить в основных чертах читательское восприятие, его ориентацию в этической проблематике. Средством выявления позиции говорящего выступает эмоциональная окраска реплики.

Повествуя о наиболее драматичных и сложных периодах жизни своего героя, писатель переходит к непосредственному авторскому слову. Подчас оно смыкается с не-собственно-прямой речью, при этом авторская позиция лишается категоричности (глава 31, монолог отца). Нередки переходы от монологов главного героя о своём прошлом и рассказов друзей о нём к собственно авторскому повествованию, где на первое место выдвигается документализм. На примере финала повести можно увидеть, как нераздельно сливаются голоса героя и автора, в этом – своеобразие несобственно-прямой речи в художественно-документальной прозе Даниила Гранина.

Писатель углубляет своё понимание концепции личности. Главное для него – не просто столкновение героя с обстоятельствами, а постепенное изменение его взгляда на многие вещи в процессе внутренней эволюции, так как, сопротивляясь обстоятельствам, герой изменяется сам.

Соотношение замысла автора и его реализации привело к возникновению пограничной формы, оптимальной для воссоздания яркого образа Зубра, сочетающей высокую степень абстракции и осязательность: взаимодействие двух основных планов: документального (воспроизводящего реальные документы, воспоминания) и художественного (авторские размышления, впечатления, осмысление, оценка документов).

В произведении на равноправных началах с образом Зубра существует и образ автора – нашего современника, пытающегося понять подлинный смысл человеческой истории и побудить читателей проникнуться тем историческим сознанием, или исторической совестью, которое отличало наших предшественников и которое мы утратили.

Даниил Гранин: «Историческая совесть – это чёткое понимание того, что в истории ничто не пропадает, не теряется, за всё приходится со временем отвечать: за каждый нравственный компромисс, за каждое фальшивое слово».

1.4. Анализ романа «Картина»

Ответственность перед природой в современной литературе сливается с ответственностью перед всеми, кто творил жизнь на Земле, и перед всеми, кто будет жить после нас. Вот об этой ответственности говорит Гранин в своем романе «Картина».

Лосев, председатель Лыковского горисполкома, в московской командировке, заглянув между делом на выставку живописи, ощущает какой-то внутренний толчок от пейзажа, мимо которого прошел, скользнув взглядом. Картина заставляет вернуться к себе, вглядеться, взволноваться. Явление в выставочном зале в общем-то обычное. Однако последствие было далеко не обычное: слишком многому дал толчок «обыкновенный пейзаж с речкой, ивами и домами на берегу».

Искусство есть, кроме всего, узнавание. Оно тем и волнует, что каждый раз чем-то новым возвращает к духовному состоянию, пережитому ранее, пробуждает затихшие чувства. У Лосева - при каждой новой встрече с картиной - происходит как бы двойное узнавание: возвращается что-то испытанное в детстве и возвращаются сами картины детства, ибо пейзаж точно восстанавливает места, где он родился и вырос.

На картине все похоже на дом Кисловых, на Жмуркину заводь. Картина возвращает Лосева в «давние летние утра его мальчишеской жизни». То же происходит и с другими горожанами, когда Лосев привозит картину в Лыков. Каждая деталь этого пейзажа напоминает что-то особенное, близкое. Как для Лосева оживает каждая подробность: он «снова услыхал в утренней тени скрип флюгера», вспомнил, «как иод ивой, в корчаге, жили налимы, их надо было нащупать там и толкнуть вилкой», так и военком Глотов, пораженный, вдруг спрашивает: «Серега, ты помнишь, как мы тут на плотах лежали?» Картина художника обострила, высветила необыкновенную красоту той части города, которая знакома каждому и по-своему дорога каждому. Картина стала и укором, ибо подчеркивала сегодняшнюю запущенность, неблагоустроенность любимого всеми уголка.

Картина заставляет по-новому взглянуть на Жмуркину заводь. Жмуркина заводь – душа города, «сохраненная красота», заповедник детства и юности: ребята «там и первую рыбу вылавливали, и первый раз в реку входили», и «молодыми там вечерами песни пели», «и целоваться учились...».

Подробности детства и юности у каждого свои, но у каждого они так или иначе связаны с этим неброским уголком природы, не тронутым городскими застройками: «Здесь все то, что дорого сердцу земляков, истоки патриотизма, чувство родины». Жмуркина заводь откладывается в душе человека так же естественно, неприметно, как материнская доброта, как надежная близость друга детства, как зарождающееся чувство любви. И художник Астахов в свое время писал этот пейзаж из любви и во имя любви. И Лосев будто слышит сейчас, глядя на картину, зовущий голос матери, который настигал его на этой тропке в дни далекого детства.

Картина обостряет не только чувство красоты, но и чувство ответственности, она становится для многих внутренним толчком к борьбе за Жмуркину заводь, которая уже несколько лет является «пятном застройки».

Здесь должны вырасти производственные корпуса фирмы электровычислительных машин. Уже протянулись по берегу колышки. Уже помешала старая ива. Но каждый шаг «этой планировки» воспринимается лыковцами как шаг к разрушению. «Вы нас спросите, как нам лучше. Может, нам нужна эта красота?» – вступает в борьбу Таня Тучкова. Для нее душа, совесть, красота – самые существенные понятия. Без них «души зарастают» и человека нет.

Защита этого уголка природы становится делом совести Лосева. Предлагая новое место стройки, не боясь разрушить связи с вышестоящим начальством, он обретает силу настоящего хозяина своего города. Его собственная мечта становится как бы продолжением мечты лучших людей прошлого. А главное: Лосев начинает понимать, что сбереженная красота есть, помимо всего, дань памяти далекому и недавнему прошлому.

2. Юрий Осипович Домбровский

(1909–1978)

2.1. Биография писателя

Юрий Осипович Домбровский родился 29 апреля (12 мая) 1909 г. в Москве, в семье адвоката.

В 1932 окончил Высшие литературные курсы, в том же году был арестован и выслан в Алма-Ату. Работал археологом, искусствоведом, журналистом, занимался педагогической деятельностью. В 1936 г. вновь был арестован, но спустя несколько месяцев освобожден. История этого ареста легла в основу романов «Хранитель древностей» (1964) и «Факультет ненужных вещей» (1978). Домбровский сохранил в них настоящие имена своих следователей, Мячина и Хрипушина. Печататься начал в 1930-х гг. в Казахстане. В 1939 г. вышел его исторический роман «Державин» (первые главы опубликованы в журнале «Литературный Казахстан», 1937). Роман представляет собой попытку нехрестоматийного осмысления судьбы художника, беспокойный пиитический дар которого то и дело срывал проекты чиновной карьеры. Сам Домбровский не считал роман удавшимся. В заключении писал стихи, которые увидели свет только в годы перестройки в конце 1980-х гг. и открывшие Домбровского – тонкого лирика.

В 1939 г. снова был арестован и отправлен в Колымские лагеря; обвинение – антисоветская пропаганда. В 1943 г., больной, вернулся в Алма-Ату. В 1943-46 гг., находясь в больнице с парализованными после лагеря ногами, пишет роман «Обезьяна приходит за своим черепом» (опубликован в 1959). В этом романе, проникнутом антифашистским пафосом произведении о немецкой оккупации в Западной Европе, писатель исследует природу нацистской демагогии (оправдывающей удушение человеческого в человеке), насилия и сопротивления ему. Рукопись романа фигурировала в качестве «вещественного доказательства» антисоветской деятельности Домбровского во время очередного ареста.

В 1946 г.был создан цикл новелл о Шекспире «Смуглая леди» (опубликована в 1969), где Домбровский, никогда не бывавший в Англии, проявил отмеченное специалистами удивительное проникновение в дух елизаветинской эпохи и психологию сложных исторических характеров.

В 1949 г. Домбровский вновь был арестован, шесть лет провел в заключении на Крайнем Севере и в Тайшете. В общей сложности провел в тюрьмах, лагерях и ссылке более 20 лет.

В 1956 г. был реабилитирован за отсутствием состава преступления и получил разрешение вернуться в Москву.

Творчество Домбровского пронизано гуманистическими идеалами. Действие романа «Обезьяна приходит за своим черепом» происходит в западноевропейской стране, оккупированной фашистами. Герои романа работают в вымышленном Международном институте палеантропологии и предыстории. Автор не уточняет место действия, создавая собирательный образ европейцев, борющихся с тоталитарным режимом. Это дало критикам основания утверждать, что роман «не имеет никакого отношения к поджигателям войны» (И.Золотусский), что в нем изображен не фашизм в Европе, а тоталитаризм в России. При всей очевидности подобных параллелей, героями романа все-таки являются европейские интеллигенты, воспитанные на традициях гуманизма. Главный герой, профессор Мезонье, оказывается перед выбором между самоубийством физическим и духовным – и, погибая, выходит победителем из этой борьбы. Антиподом Мезонье является в романе его сподвижник, профессор Ланэ, ради выживания идущий на компромисс с оккупантами.

Свобода духа становится главной темой дилогии «Хранитель древностей» и «Факультет ненужных вещей».

В 1964 в журнале «Новый мир» появился роман Домбровского «Хранитель древностей» (отдельной книгой был издан в 1966). Роман по праву считается одним из лучших произведений хрущевской оттепели. В романе реалистически и вместе с тем гротескно воспроизведена давящая атмосфера 1930-х гг., в которой независимо мыслящая личность, ощущающая себя органической частью мира, постоянно рискует оказаться жертвой политических подозрений или навета.

В «Хранителе древностей» деспотизму противопоставлена историчность сознания главного героя, безымянного Хранителя алма-атинского музея, о котором Домбровский писал: «Герой мой – человек моего круга, моих наблюдений, информации и восприятия». Предметы старины являются для Хранителя не мертвыми ценностями, а частью истории человечества. В его сознании на равных существуют монеты времен императора Аврелиана и «искристый, игольчатый сок», брызнувший из яблока, и пережившие землетрясения творения алма-атинского архитектора Зенкова, которому «удалось построить здание высокое и гибкое, как тополь», и картины художника Хлудова, который «рисовал не только степи и горы, но и ту степень изумления и восторга, которые ощущает каждый, кто первый раз попадает в этот необычайный край». Бесчеловечная идеология бессильна перед осязаемым, могучим многообразием мира, описанным в романе с присущей Домбровскому стилистической пластичностью.

В следующем романе Домбровского «Факультет ненужных вещей» (1964-75, опубликован в Париже в 1978 г., за два месяца до смерти писателя) уже знакомый читателю историк и археолог Георгий Зыбин постигает «науку бесправия» в лабиринтах органов госбезопасности. Продолжая художественное исследование механизмов тоталитарной власти, отменившей такие «ненужные вещи», как право, совесть, достоинство, Домбровский показывает абсурд обвинения и всеобщую – подсудимых и следователей – потерянность перед лицом незримого разрушительного зла, превращающего реальность в своего рода антимир. В 1979 г. роман был переведен на французский язык и удостоен во Франции премии как лучшая иностранная книга года.

Обостренным чувством справедливости пронизан рассказ «Записки мелкого хулигана» (опубликован 1990 г.). Домбровский рассказывает о том, как, вступившись за избиваемую женщину, был арестован и осужден «за мелкое хулиганство» в ходе очередной показательной кампании. В суде писатель увидел торжество бессмысленности и абсурда, венцом которых явилось осуждение за «нецензурную брань» глухонемого.

При жизни Домбровского было опубликовано только одно его стихотворение – «Каменный топор» (1939). В стихотворении «Меня убить хотели эти суки...» он пишет о том, как трудно ему было возвращаться к нормальным человеческим отношениям после лагеря. Встреча на алма-атинском рынке со своим бывшим следователем («Утильсырье», 1959) заставляет Домбровского с горечью написать об отсутствии справедливости в мире, где тесно переплетены судьбы жертв и палачей. Поэзия Домбровского не является рифмованной публицистикой. Он стремился к тому, чтобы реальные события его жизни поэтически преобразились: «Я жду, что зажжется Искусством / Моя нестерпимая быль» («Пока это жизнь...», не датировано).

Развивая традиции русской философской прозы, Домбровский включает в свои произведения разнообразные пласты мировой культуры, мысль его героев постоянно обращается к ней в поисках ответа на животрепещущие вопросы современности. В реальных коллизиях времен сталинизма Домбровский видел извечное противостояние личности и обстоятельств, добра и зла и подходил к ним с позиций философии христианства, понятого глубоко личностно и нетрадиционно. Будучи убежденным, что человек способен выстоять, он подтверждал это собственной жизнью, покоряя окружающих силой духа, гармоничностью, внутренней свободой, открытостью и светлым восприятием мира.

В трех новеллах о Шекспире, объединенных названием «Смуглая леди», объектом внимания Домбровского становится психология художника. Писатель прослеживает, «как с годами менялся автор, как, пылкий и быстрый в юности, он взрослел, мужал, мудрел, как восторженность сменялась степенностью, разочарованием, осторожностью и как все под конец сменилось страшной усталостью» («Ретлендбэконсоутгемптоншекспир. О мифе, антимифе и биографической гипотезе», 1977).

2.2. Анализ романа «Факультет ненужных вещей»

Главная книга Домбровского – роман «Факультет ненужных вещей».

В основе лежат факты из жизни. Удивительное сочетание в Домбровском пытливого исследователя и одаренного тонкого художника, умело пользующегося возможностями различных романных разновидностей, делают интеллектуальную прозу Домбровского достоверной, жизненной, захватывающей внимание читателя. В основе сюжета лежит история исчезновения археологического золота и ареста в связи с пропажей «хранителя древности» Зыбина. Роман Домбровского насыщен серьезными нравственно-философскими проблемами. Во время работы над «Факультетом» Домбровский заметил: «Я пишу роман о праве». Главный герой романа Зыбин произносит: «Право – это факультет ненужных вещей. В мире существует только социалистическая целесообразность. Это мне следовательница внушала».

Герои романа (Зыбин, Буддо, Каландарашвили) на личном печальном опыте убедились в опасности трагичности происшедшей в стране подмены правовых отношений классовыми понятиями. Для Домбровского важен мотив сумасшествия времени, системы: в жизни борьба живого и нежити. «Факультет ненужных вещей» пронизан символикой (мертвая роща, краб, надгробный памятник, изображающий девушку в полете и др.).

Жизнь у Домбровского вырывается из объятий нежития: освобожден из тюрьмы Зыбин, изгнан из органов следователь Найман, в связи со снятием Ежова происходят изменения в органах внутренних дел Алма–Аты. Писатель был независим в своих мыслях и суждениях. Свободен и самостоятелен в поведении, размышлениях, оценках, выводах Зыбин. За ним стоит многовековая культура и выработанные человечеством нравственные и правовые нормы. Это позволяет ему видеть в своих следователях не только палачей, но и жертвы.

На страницах романа Домбровского присутствует множество исторических и литературных имен (Тацит, Сенека, Гораций, Шекспир, Дон Кихот). В одних случаях они только упоминаются, в других – создаются их выпуклые портреты, цитируются и обсуждаются их мысли. Евангелие – важный для Домбровского источник. В христианстве писателя привлекала идея свободной личности Христа. Предательство Иуды, суд Пилата, мученичество Христа играют немалую роль в художественной концепции «Факультет ненужных вещей». Для Домбровского евангельская ситуация – явление, многократно повторявшееся в истории человечества. Герои романа размышляют, пытаются истолковать Евангелие. Поп-расстрига отец Андрей пишет книгу «Суд Христа» – возникает мысль, что помимо Иуды был какой-то второй, тайный предатель Христа. Домбровский ставит некоторых своих героев в ситуацию взаимного предательства. Тема предательства исследуется Домбровским пристрастно. Символична финальная сцена романа, где художник Калмыков рисует сидящими на одной скамейке выгнанного из органов следователя, пьяного осведомителя и главного героя романа Зыбина – «хранителя древностей». Возникает страшное подобие евангельской ситуации.

3. Владимир Дмитриевич Дудинцев

(1918–1998)

3.1. Биография писателя

Родился 16 (29) июля 1918 г. в г. Купянске Харьковской области. Отец Дудинцева, царский офицер, был расстрелян красными. После окончания в 1940 г. Московского юридического института был призван в армию. После ранения под Ленинградом работал в военной прокуратуре в Сибири (1942–1945). В 1946–1951 гг.– очеркист «Комсомольской правды».

Начал печататься в 1933г. В 1952 г. В 1952 выпустил сборник рассказов «У семи богатырей», в 1953 г. – повесть «На своем месте». Потрясающий успех имел опубликованный в 1956 в журнале «Новый мир» роман Дудинцева «Не хлебом единым», рассказывающий о тщетных попытках провинциального инженера Лопаткина, честного и мужественного человека, пробить со своим изобретением, ускоряющим и удешевляющим жилищное строительство в послевоенной разрушенной стране, стену безразличия чиновников, из корыстных и карьерных побуждений поддерживающих альтернативный, заведомо негодный проект столичного профессора. Узнаваемый по точно выписанным деталям и психологическим характеристикам сюжет прочитывался как правдивое и яркое обращение, в лучших традициях русской реалистической прозы, к наболевшим проблемам современности. Его обвинили в «клевете», а после журнального издания философско-аллегорической «Новогодней сказки» (1960) о невозвратной ценности каждого мгновения, так часто растрачиваемого впустую или убиваемого мелочами и стремлением к ложным целям, и выхода в свет сборников «Повести и рассказы» (1959) и «Рассказы» (1963), к фактическому запрету на публикации произведений Дудинцева.

Только в 1987 г., с началом «перестройки», появился в печати и сразу стал вехой в истории современной русской литературы второй многолетний труд Дудинцева – роман «Белые одежды» (Государственная премия СССР, 1988), основанный на повествовании о противоборстве в советской науке 1940–1950-х годов ученых-генетиков со сторонниками «академика-агронома» Т.Д.Лысенко, уверявшего, что при должном уходе из ржи может вырасти пшеница; о том, как первые (в романе – Иван Стригалев, Федор Дежкин и их соратники) в атмосфере полного господства вторых («народный академик» Рядно) и с неожиданной поддержкой отдельных представителей разных социальных слоев (вплоть до полковника госбезопасности) продолжают тайком свои опыты, надев вынужденную личину конформизма (как это делали реальные ученые, Н.А. и А.А.Лебедевы – адресаты авторского посвящения книги). Не случайно актуальное в отечественной литературе 1960–1990-х годов соотнесение современности с историей, мифологией и религией воплощено в этом романе темой Святого Себастьяна – реального исторического лица, начальника телохранителей жестокого гонителя христиан римского императора Диоклетиана, тайно крестившего полторы тысячи человек и за это расстрелянного тысячью стрел. Так, по мысли Дудинцева, не боясь мучений и даже смерти, совершает настоящий человек свой нравственный выбор – и тем заслуживает право на «белые одежды», чистым светом сияющие в «Откровении Иоанна Богослова», эпиграфом из которого предваряется роман.

Звучащий мотив страдания как важного и даже необходимого условия самопознания и самосовершенствования личности, отчетливый в творчестве Дудинцева, сам писатель объясняет так: «Я убежден, что только в по-настоящему суровых условиях проявляются наши лучшие и худшие стороны. Мне кажется, что в обществе, где „не доносятся жизни проклятья в этот сад за высокой стеной», я и писателем не стал бы». С другой стороны, именно в ученых – изобретателях, «поисковиках», экспериментаторах, пролагателях новых путей, страстных и увлеченных людях, Дудинцев видел хранителей животворящего творческого начала.

3.2. Анализ роман «Белые одежды»

Роман В. Дудинцева «Белые одежды» увидел свет через три­дцать лет после написания. А когда он, наконец, был опубликован, автор получил Государственную премию. Сейчас, возможно, нам покажется странным, что за искренность рассказа о действительно­сти, за правду произведение постигла такая тяжелая участь в нача­ле пути. Роман «Белые одежды» открывает те страницы истории, которые раньше не были известны людям.

Из этой книги мы узнаем о жизни и работе ученых-биологов, за­нимающихся очень полезным для всех делом – выведением новых сортов картофеля. Но, увы, их работа не согласуется с «наукой», одобренной партийным руководством, главным представителем ко­торой в романе выступает академик Рядно, а в реальной жизни – Лысенко. Тех, кто не поддерживал их идеи, объявляли «врагами народа». Вот в такой обстановке работал Иван Ильич Стригалев и его настоящие друзья и помощники. Сразу возникает вопрос: поче­му людям приходилось скрывать полезную работу, бояться из-за нее быть сосланными или расстрелянными? Но жизнь тогда словно определялась другими законами. Сложный путь их понимания и обдумывания прошел главный герой романа Федор Иванович Дежкин. Его жизнь – это не просто смена взглядов от поддержки пози­ций академика Рядно до полного научного и духовного соединения со Стригалевым и его друзьями. Путь Дежкина – путь поиска ис­тины в том противоречивом мире. Этот поиск сложен. Еще когда Федор Иванович был ребенком, его учили говорить только правду, всегда быть искренним. Чистая детская душа верила этому, пока жизнь не научила героя самостоятельно оценивать свои поступки и действия других. Взрослея, он начинает понимать, что в окружаю­щем его мире искренность далеко не всегда служит добру. Чаще всего как раз наоборот. Для защиты истины Дежкину не раз при­ходилось скрывать свои настоящие взгляды и играть роль убежден­ного сторонника академика Рядно. Только такое поведение помога­ло ему противостоять миру подлости, лжи и доносов. Но в главных вопросах герой не пойдет на компромисс со своей совестью, пони­мая, что нельзя закрывать чем-либо «белые одежды», истину, пото­му что, «когда придет время снять это что-нибудь, белых одежд там и не будет».

Эпиграфом к роману автор взял вопрос из Откровения Иоанна Богослова: «Сии, облеченные в белые одежды, – кто они и откуда пришли?» Действительно, кто же они? Думаю, это Дежкин, Стригалев, полковник Свешников, их настоящие друзья – все, кто не менял своих взглядов под давлением обстоятельств, служил вечной истине, добру. Их интересуют не слова, а результат, к которому они стремятся. Ради нескольких лет относительно спокойной рабо­ты Стригалев даже отдает Рядно свой новый сорт картофеля. Герои настолько честны, бескорыстны, преданы своему делу, что они ка­жутся святыми и выделяются на фоне завистливых, властолюби­вых людей своими «белыми одеждами». Сложно сохранить их чис­тоту среди черного, жестокого мира. Но героям это удается. И на высшем суде именно по белым одеждам можно будет узнать насто­ящих людей. По-моему, именно такой смысл вложил автор в назва­ние романа.

Но далеко не все герои этого произведения в «белых одеждах». Ведь многие люди искали в жизни другое, стремились к власти, к славе любыми путями. Бесчестные и жестокие поступки Краснова, Рядно, Ассикритова нечем оправдать, потому что целью их была личная выгода. Но те блага, которые нужны были им, – времен­ные. «Добро... сегодня для многих звучит как трусость, вялость, нерешительность, подлое уклонение от обязывающих шагов», – замечает Дежкин, И очень немногие люди понимали, что все это – «путаница, накрученная тихим злом, чтоб легче было действо­вать», поэтому выбор между добром и злом каждый делал по-свое­му.

Проходило время, и факты брали верх над ложной теорией, по­беждала истина. Все становилось на свои места. Не удалось защи­тить диссертацию Анжеле Шамковой, поддерживавшей взгляды Рядно, из-за подведения результатов под теорию. Около самого ака­демика на заседаниях остаются пустые кресла. Помня его прошлое, никто уже не хочет составлять ему компанию. «Если ты считаешь, что наука - это значит отправлять людей... ты знаешь куда... Та­ким биологом я не был», – говорит ему бывший соратник, отрека­ясь от его идей. А сам Рядно не понимает, почему он терпит пора­жение, если раньше имел огромную поддержку.

Роман «Белые одежды» еще раз показывает, что человек дол­жен опираться в жизни только на истину, сохранять свои духовные ценности независимо от мнения большинства. Только тогда он остается личностью.

4. Владимир Семенович Маканин

4.1. Биография писателя

Владимир Семенович Маканин родился 13 марта 1937 г. в Орске. Окончил математический факультет Московского государственного университета, работал в лаборатории Военной академии им. Дзержинского. После окончания Высших курсов сценаристов и режиссеров при ВГИКе работал редактором в издательстве «Советский писатель». Вел семинар прозы в Литературном институте им. А.М.Горького.

Первая повесть Маканина «Прямая линия» (1965) была положительно встречена критикой, но объектом пристального внимания исследователей его творчество стало только в середине 1970-х годов, когда писатель уже издал тринадцать книг прозы. Критики назвали Маканина одним из самых значительных представителей «поколения сорокалетних».

Прозаик не давал оценок поступкам и характерам своих героев. Его типичным персонажем был человек из среднего слоя общества, поведение и круг общения которого полностью соответствовали его социальному положению. В отличие от героев Ю.Трифонова и писателей–«деревенщиков», персонажи Маканина, как правило, выходцы из небольших поселков, не были укоренены ни в городской, ни в деревенской среде. По мнению критика Л.Аннинского, промежуточность героев определяла авторский «язык, отвечающий теме». В этом смысле наиболее типичен герой повести «Антилидер» (1980) Толик Куренков. Владеющая им «сила усредненности» заставляет его испытывать неприязнь к людям, которые так или иначе выделяются из привычной ему бытовой среды, и в конце концов приводит его к гибели. «К некой серединности и сумме, которую и называют словами «обычная жизнь», приходит и главный герой рассказа «Ключарев и Алимушкин» (1979).

От романтического эгоцентризма, сосредоточенности на своем «я», повествователь Маканина все больше тяготеет к отождествлению себя с другими, с другим, следствием чего становится его принципиальный отказ от позы «судии» по отношению к своим героям («не судите» - это и генеральная нравственная установка писателя). Маканин отказывается и от завершенных «образов героев» и завершенного повествования (живая жизнь и судьба живого человека принципиально незавершимы) - от всего, что традиционно ассоциировалось с понятием «литература». Противостояние «литературы» и жизни, отвержение литературы во имя жизни, во имя живого Слова и неспособность прожить жизнь иначе, нежели в составленном из Слов Письме, в «тексте», – одна из «сюжетообразующих» коллизий жизни и творчества Маканина. Диалектика разрушения - восстановления целого (целого человеческой личности, общежитийного мира, художественного произведения) – лежит в основе прозы Маканина 1980-х гг.

Однако Маканина интересует не только положение человека в социуме. Ему присуще «зрение, внимательное одновременно и к человеческой социальности, и к духовному зерну» (И.Роднянская). Так, герой рассказа «Голубое и красное» (1982), «человек барака», сознательно культивирует в себе черты индивидуальной выразительности, с детских лет пытается постичь тайну не барачного, а личностного существования.

В повести «Голоса» (1982) Маканин изображает несколько ситуаций, в которых, «потеряв на миг равновесие, человек обнаруживался, выявлялся, очерчивался индивидуально, тут же и мигом выделяясь из массы, казалось бы, точно таких же, как он». Для Игнатьева, героя рассказа Река с быстрым течением (1979), такой ситуацией становится смертельная болезнь жены; для мелкого служащего Родионцева из рассказа «Человек свиты» (1982) – недовольство начальницы; для экстрасенса Якушкина из повести «Предтеча» (1982) – собственный загадочный дар. Об источнике своего дарования размышляет и композитор Башилов, главный герой повести «Где сходилось небо с холмами» (1984), который чувствует, что, воплотившись в нем как в профессиональном музыканте, песенный дар его родины иссяк. Это приводит Башилова к тяжелому душевному кризису, он винит себя в том, что каким-то непостижимым образом «высосал» своих земляков.

Для трех повестей Маканина – «Утрата, Один и одна, Отставший» (1987) – характерен общий сюжетный принцип «наложения, совпадений, просвечиваний одного сюжета сквозь другой и сквозь третий» (И.Соловьева). Действие каждой из повестей происходит в нескольких временных пластах, свободно перетекает из века в век, подчиняясь творческой воле автора.

Новый период творчества Маканина, органично связанный со всем его предшествующим творчеством и одновременно качественно новый, нацелен на подведение итогов прожитой жизни и итогов русской истории.

Создание типажей и размышления о природе человеческой усредненности в рассказе «Сюжет усреднения» (1992) приводят писателя к выводу о том, что «растворение всякой индивидуальности в средней массе тем или иным способом – это даже не тема и не сюжет, это само наше бытие». Такое понимание действительности позволяет Маканину смоделировать возможное развитие общественной ситуации в период разрушения жизненных устоев. Этой теме посвящена повесть «Лаз» (1991), действие которой происходит на фоне повседневного хаоса и жестокости. Персонажи повести, интеллектуалы, создают для себя под землей оазис нормальной жизни. Главный герой время от времени проникает туда через узкий лаз, но не остается навсегда из-за больного сына, которому не по силам этот путь.

Исследование социальных типов, свойственное для творчества Маканина, ярко выражено в повести «Стол, покрытый сукном и с графином посередине» (1993), за создание которой прозаик получил Букеровскую премию. Действующие лица этого произведения – «социально яростный», «секретарствующий», «молодой волк» и другие – ведут судилище над главным героем, ставят его в полную зависимость от чуждых ему обстоятельств. Маканин рассматривает эту ситуацию как архетипическую для людей, которые в нескольких поколениях испытывали «метафизическое давление коллективного ума».

Рассказ «Кавказский пленный» (1998) посвящен болезненной теме взаимного притяжения и отталкивания русского и кавказца, приводящего их к кровавой вражде. Кавказская тема затрагивается и в романе «Андеграунд, или Герой нашего времени» (1999). Вообще же в этом произведении создается образ и тип человека из того социального слоя, который Маканин определяет как «экзистенциальный андеграунд». Главный герой романа, Петрович, – писатель без книг, сторож чужих квартир – принадлежит к человеческой общности, которую автор назвал в романе «Божьим эскортом суетного человечества».

Для творчества Маканина характерно «социальное человековедение», позволяющее прозаику создавать выразительные современные типажи. Его произведения переведены на десятки языков, широко издаются за рубежом, он лауреат Пушкинской премии (ФРГ), Государственной премии России и др.

4.2. Анализ романа «Андеграунд»

Роман «Андеграунд, или герой нашего времени» – сложно-устроенный текст, полный «мерцающих» смыслов, складывающийся на границе «литературы» и «жизни», Слова и безмолвия. Начиная с заглавия, он полон литературных, философских, живописных, музыкальных, кинематографических цитат (нередко иронических, пародийных). По контрасту с ними дается масса бытовых подробностей. Таким образом, текст Маканина сориентирован на узнавание (вспоминание, опознание) читателем своей реальности в диапазоне от вкусовых привычек (черные сухарики, макароны с сыром, борщ на говяжьем бульоне и т. п.) до культурного «запаса» (Хайдеггер, Бибихин, Лаодзы, «Человек дождя», Пруст, Джойс, Кортасар, и вся русская литературная классика – от Гоголя до «Петербурга» Андрея Белого, которого Маканин претендует дополнить своей «подземной», «андеграундной» «Москвой»). В обширном символическом слое «Андеграунда» Россию воплощает и одна из многочисленных «женщин» героя-повествователя –«габаритная» Леся Дмитриевна. Самого же его, человека без имени, величают по отчеству – Петрович, то есть отпрыск Петра, основателя новой России.

Повествование в «Андеграунде» движется по кругу, по сути, возвращаясь в конце романа в исходную точку. Между началом и концом повествования – символический год прожитой Петровичем жизни – от лета и до лета, вместивший в себя фактически десять лет истории России – время «перестройки» и первые годы правления Ельцина. Однако историческое время в «Андеграунде» принципиально подчинено природному и бытовому (времени тополиного пуха, осенних сумерек, зимних снегов, снов, пробуждений, застолий и т.д.). За условный романный год Петровича изгоняют из «общаги», помещают в психиатрическую лечебницу, откуда он чудом спасается, наконец, вновь принимают в «общажный», но уже по-комнатно и по-квартирно приватизированный мир. Однако Петрович возвращается в него по-прежнему бездомным и свободным. Параллельно идет рассказ о младшем брате Петровича – гениальном художнике Вене, упрятанном еще в брежневские времена «кегэбешниками» в «психушку» и заколотого нейролептиками до безумия.

Композиционно «Андеграунд» воспроизводит не столько роман Лермонтова, к которому отсылает читателя его второй заголовок, сколько «В поисках утраченного времени» Пруста. Как и у Пруста (в отличие от романа Лермонтова), повествование у Маканина выстроено в ракурсе единой точки зрения – самого Петровича – и все сконцентрировано в точке повествовательного настоящего. События, происходившие с героем-повествователем – талантливым, но на «поверхности» не состоявшимся, принципиально отказывающимся печататься писателем-бомжем и с теми, кто «вокруг», вмонтированы в текст без хронологической последовательности: все они – фрагменты переживаемого настоящего – настоящего его рассказа, акта речи, адресованного безымянному же читателю, его двойнику. Другие персонажи романа, за исключением тех, кто представляет Систему-врага, в той или иной степени являются двойниками повествователя. Все они – вместе с обитателями гигантской мифической «общаги» – и составляют образ «героя нашего времени» («ваше» время, будущее, принадлежит уже другим, молодым бизнесменам и иже с ними, тем, кто «общагу» покинул: о его наступлении пророчествует в конце романа Петрович). При этом Маканин сосредоточен не столько на воссоздании портретных, внешних черт своего «героя», сколько на художественной реконструкции его подсознания (андеграунд как подсознание общества). В портретируемом Маканиным «общажном» коллективном бессознательном причудливо – сюрреалистически – совместились жалость к падшим и ненависть к чужакам, жажда покаяния и затаенная агрессивность, сострадание ближнему и способность к хладнокровному убийству (мысль о том, что убивать легко, – центральная тема и «Кавказского пленного»), самоутверждение за счет своей женской половины (женщины в глазах повествователя – или агрессивные «бабищи», или растоптанные жизнью существа) и тяга к «запойному» саморазрушению, бесконечная творческая одаренность и апатия.

В художественном пространстве романа, мотив подсознания соотнесен с «подземной» Москвой (метро – любимое место Петровича), с «андеграундом» как формой существования неофициальных художников (не одних живописцев) при коммунистическом режиме. Другой сквозной пространственный образ романа – коридор, реальный и, вместе с тем, символический, коридор без окон, ведущий в никуда, узкий тоннель человеческой жизни, через который приходится протискиваться к подлинному бытию.

Очевидно, неприятие Маканиным всего происходящего с Россией, в России и при коммунистах, и при «демократах». Его «герой нашего времени» отвергает все, что происходит «наверху», в бурном потоке жизни, предпочитая тихое «придонное» созерцательное существование. В историческом бытии он всегда и везде лишний (единственное, что роднит его с героем Лермонтова). И все же он верит, что «для каких-то особых целей и высшего замысла необходимо, чтобы сейчас (в это время и в этой России) жили такие», как он – «вне признания, вне имени и с умением творить тексты».

5. Юрий Валентинович Трифонов

(1925-1981)

5.1. Биография писателя

Юрий Валентинович Трифонов родился 28 августа 1925г. в Москве в семье большевика, крупного партийного и военного деятеля Валентина Андреевича Трифонова. Брат отца, Евгений Андреевич, герой Гражданской войны, публиковался под псевдонимом Е. Бражнев (по-видимому, от него Юрий Трифонов унаследовал дар к писательству). Вместе с семьей Трифоновых жила бабушка Т. А. Словатинская (со стороны матери Е. А. Лурье), представительница «старой гвардии» большевиков, бесконечно преданная делу Ленина-Сталина и колебавшаяся вместе с линией партии. И мать, и бабушка оказали большое влияние на воспитание будущего писателя.

В 1932 г. семья переехала в знаменитый Дом Правительства, который через сорок с лишним лет стал известен всему миру как «Дом на набережной» (по названию повести Трифонова).

В 1937 г. были арестованы отец и дядя писателя, которые вскоре были расстреляны (дядя – в 1937 г., отец – в 1938 г.). Была репрессирована также мать Юрия Трифонова (отбывала срок заключения в Карлаге). Дети (Юрий и его сестра) с бабушкой, выселенные из квартиры правительственного дома, скитались и бедствовали. Но бабушка не изменила своим убеждениям, дожив до глубокой старости, даже после 20-го съезда КПСС, когда началась реабилитация невинно осужденных.

С началом войны Трифонов был эвакуирован в Ташкент, когда в 1943 г. вернулся в Москву, поступил на военный завод. В 1944 г., работая по-прежнему на заводе, поступил на заочное отделение Литературного института, позднее перевелся на очное. Посещал творческий семинар, которым руководили маститые писатели К. Г. Паустовский и К. А. Федин, что нашло отражение позднее в «Воспоминаниях о муках немоты» (1979).

Писать начал очень рано, почти в «мотыльковом возрасте», продолжал писать в эвакуации и по возвращении в Москву. Свои стихи и маленькие рассказы посылал матери в лагерь. Их связывала любовь, доверие и какая-то запредельная близость.

Дипломная работа Трифонова, повесть «Студенты», написанная в 1949-1950 гг., неожиданно принесла известность. Была опубликована в ведущем литературном журнале «Новый мир» и удостоена Сталинской премии (1951). Сам писатель в дальнейшем относился к своей первой повести холодно. И все-таки, несмотря на искусственность главного конфликта (идеологически правоверный профессор и профессор-космополит) повесть несла в себе зачатки главных качеств трифоновской прозы – достоверность жизни, постижение психологии человека через обыденное. В 1950-е гг., по-видимому, ждали, что удачливый лауреат и дальше буде эксплуатировать эту тему, напишет роман «Аспиранты» и т. д.

Но Трифонов практически замолчал (в конце 1950-х – начале 1960-х гг. писал в основном рассказы: «Бакко», «Очки», «Одиночество Клыча Дурды»и др.).

В 1963 г. вышел роман «Утоление жажды», материалы для которого он собирал в Средней Азии на строительстве Большого Туркменского канала. Но самого автора этот роман не удовлетворил до конца. И снова годы молчания, если не считать спортивных рассказов и репортажей. Трифонов был одним из основоположников психологического рассказа о спорте и спортсменах.

Главным произведением Трифонова в те годы стала документальная повесть «Отблеск костра» (1965) –повесть об отце (донском казаке), о кровавых событиях на Дону. Отец для писателя был воплощением человека идеи, всецело преданного революции. Романтика той бурной эпохи, несмотря на всю ее жестокость, еще преобладает в повести. Сдержанный рассказ о реальных фактах сопровождается лирическими отступлениями (трифоновский лиризм неразрывно связан с образом уходящего времени, меняющего лицо мира). В действии, которое разворачивается то в 1904 г. (год вступления отца в большевисткую партию), то в 1917 г. или 1937 г., обнажается толща времени, его многослойность.

Послесталинская оттепель сменилась новым наступлением холодов, и повесть чудом проскользнула в щель захлопываемой цензурой двери в литературу правды. Наступали глухие времена.

Трифонов вновь обратился к истории. Роман «Нетерпение» (1973) о народовольцах, вышедший в Политиздате в серии «Пламенные революционеры», оказался серьезным художественным исследованием общественной мысли второй плоловины 19 в. через призму народовольчества. Аллюзии стали главным литературным приемом Трифонова. Пожалуй, именно он изо всех «легальных» авторов своего времени находился под самым пристальным вниманиеы цензуры. Но как ни странно, цензурных купюр в произведениях Трифонова было немного. Писатель был убежден, что талант проявляется в умении сказать все, что хочет сказать автор, и не быть изуродованным цензурой. Но это требует высочайшего мастерства слова, предельной емкости мысли и безграничного доверия к читателю. Это доверие читатель Трифонова, безусловно, оправдал полностью: в его архиве сохранилось несколько тысяч писем, которые, свидетельствовали о том, что в России 1970-х - 1980-х гг. существовал огромный пласт людей мыслящих, образованных, думающих и о судьбе человека, и о судьбе Родины.

Трифонов родился и прожил в Москве всю свою жизнь. Он любил, знал и старался понять свой город. Может быть, поэтому цикл его городских повестей критика назвала «московским». В 1969 г. появилась первая повесть этого цикла «Обмен», в который вошли также «Предварительные итоги» (1970), «Долгое прощание» (1971) и «Другая жизнь» (1975). Стало понятно, что писатель Трифонов вышел на новый уровень.

В этих повестях рассказывалось о любви и семейных отношениях, вполне тривиальных, но вместе с тем очень характерных, обнаженно узнаваемых. Однако читатель узнавал не только свою жизнь с ее общечеловеческими радостями и трагедиями, но и остро ощущал свое время и свое место в этом времени. В фокусе художественных исканий Трифонова постоянно вставала проблема нравственного выбора, который человек вынужден делать даже в самых простых житейских ситуациях. В период сгущавшейся густоты брежневского безвременья писатель сумел показать, как задыхается в этой ядовитой атмосфере умный, талантливый человек (герой повести «Другая жизнь» историк Сергей Троицкий), не желающий поступаться собственной порядочностью. Официальная критика обвинилa автора в мелкотемье, в отсутствии позитивного начала и вообще в том, что проза Трифонова стоит «на обочине жизни», вдали от великих свершений и борьбы за идеалы светлого будущего.

Но Трифонову предстояла другая борьба. Он активно выступил против решения секретариата Союза писателей о выводе из редколлегии «Нового мира», многолетним автором которого был писатель, ее ведущих сотрудников И. И. Виноградова, А. Кондратовича, В. Я. Лакшина, прекрасно понимая, что, в первую очередь, это удар по главному редактору журнала А. Т. Твардовскому, к которому Трифонов испытывал глубочайшее уважение и любовь.

Будучи человеком мужественным, Трифонов упорно продолжал стоять «на обочине жизни», помещая своих героев в «прокрустово ложе быта» (так назывались статьи о его творчестве в центральных газетах), упрямо не щадил «своих», к которым относил и себя – интеллигента 1960-х гг.

Уже в 1970-е гг. творчество Трифонова высоко оценили западные критики издатели. Каждая новая книга быстро переводилась и издавалась внушительным, по западным меркам, тиражом. В 1980 г. по предложению Генриха Белля Трифонов был выдвинут на соискание Нобелевской премии. Шансы были весьма велики, но смерть писателя в марте 1981 г. перечеркнула их.

В 1976 г. в журнале «Дружба народов»была опубликована повесть Трифонова «Дом на набережной», одно из самых заметных острых произведений 1970-х гг. В повести был дан глубочайший психологический анализ природы страха, природы деградации людей под гнетом тоталитарной системы. «Времена были такие, пусть с временами и не здоровается», – думает Вадим Глебов, один из «антигероев» повести. Оправдание временем и обстоятельствами характерно для многих трифоновских персонажей. Трифонов подчеркивает, что Глебовым двигают мотивы, столь личностные, сколь и несущие на себе печать эпохи: жажда власти, верховенства, что связано с обладанием материальными благами, зависть, страх и т. п. Причины его предательства и нравственного падения автор видит не только в опасении, что может прерваться его карьера, но и в страхе, в который была погружена вся страна, замордованная сталинским террором.

Обращаясь к различным периодам российской истории, писатель показывал мужество человека и его слабость, его зоркость и слепоту, его величие и низость, причем не только на ее изломах, но и в повседневной будничной круговерти. «Потому что все состояло из малого, из ничтожного, из каждодневного сора, из того, что потомкам не увидеть никаким зрением и фантазией».

Трифонов постоянно сопрягал разные разные эпохи, устраивал «очную ставку» разным поколениям – дедам и внукам, отцам и детям, обнаруживая исторические переклички, стремясь увидеть человека в самые драматичные моменты его жизни – в момент нравственного выбора.

В каждом своем последующем произведении Трифонов, казалось бы, оставался в пределах уже художественно освоенного круга тем и мотивов. И вместе с тем он ощутимо двигался вглубь, как бы «дочерпывал» (его слово) уже найденное. Как ни странно у Трифонова не оказалось слабых, проходных вещей, он, беспрестанно наращивая мощь своего узнаваемого письма, становился подлинным властителем дум.

Несмотря на то, что в течение трех лет «Дом на набережной» не включался ни в один из книжных сборников, Трифонов продолжал «раздвигать рамки» (его собственное выражение). Он работал над романом «Старик», который был давно задуман – романом о кровавых событиях на Дону в 1918 г. «Старик» появился в 1978 г. в журнале «Дружба народов» и появился благодаря исключительным знакомствам и лукавству главного редактора журнала С. А. Баруздина.

Главный герой романа Павел Евграфович Летунов держит ответ перед собственной совестью. За его плечами – «громадные годы», трагические события, величайшие напряжение революционных и послереволюционных лет, огненный поток исторической лавы, сметавшей все на своем пути. Растревоженная память возвращает Летунова к пережитому. Он снова решает вопрос, который не дает ему покоя много лет: был ли действительно изменником комкор Мигулин (реальный прототип Ф. К. Миронов). Летунова мучает тайное чувство вины – он когда-то ответил на вопрос следователя, что допускает участие Мигулина в контрреволюционном мятеже и тем самым повлиял на его судьбу.

Самый глубокий, самый исповедальный роман Трифонова «Время и место», в котором история страны постигалась через судьбы писателей, был отвергнут редакцией и при жизни напечатан не был. Он появился уже после смерти писателя в 1982 г. с очень существенными цензурными изъятиями. Был отвергнут «Новым миром» и цикл рассказов «Опрокинутый дом», в котором Трифонов с нескрываемым прощальным трагизмом рассказывал о своей жизни (повесть также увидела свет после смерти ее автора, в 1982 г.).

Трифоновская проза обрела в последних вещах новое качество, большую художественную концентрацию и в то же время стилевую свободу. «Время и место» сам писатель определил как «роман самосознания». Герой, писатель Антипов, испытывается на нравственную стойкость всей своей жизнью, в которой угадывается нить судьбы, выбранной им самим в разные эпохи, в различных сложных жизненных ситуациях. Писатель стремился собрать воедино времена, свидетелем которых был сам: конец 1930-х гг., война, послевоенное время, оттепель, современность.

Самосознание становится доминантой и в цикле рассказаов «Опрокинутый дом», в центре внимания Трифонова – вечные темы (так называется и один из рассказов): любовь, смерть, судьба. Обычно суховатое трифоновское повествование здесь лирически окрашено, тяготеет к поэтичности, авторский же голос звучит не просто открыто, но исповедально.

Творчество и личность Трифонова занимают особое место не только в русской литературе 20 века, но и в общественной жизни. И это место остается пока незанятым. Трифонов, помогая осмыслить время протекающее сквозь всех нас, был личностью, которая заставила оглянуться на себя, кого-то лишая душевного комфорта, кому-то помогая жить.

5.2. Анализ романа «Старик»

В романе «Старик», написанном в 1978 году, нашли отражение все основные темы творчества Юрия Трифонова. Столь же показателен роман и с точки зрения характерных для писателя художественных приемов.

Центральная тема романа – человек в истории. «Само собой разумеется, человек похож на свое время. Но одновременно он в какой-то степени – каким бы значительным его влияние ни казалось – творец этого времени. Это двусторонний процесс. Время - это нечто вроде рамки, в которую заключен человек. И конечно, немного раздвинуть эту рамку человек может только собственными усилиями», – говорил Юрий Трифонов.

Главный герой романа – семидесятитрехлетний старик Павел Евграфович Летунов, от чьего имени ведется повествование. Помимо него, есть и другой, не менее значимый персонаж – командир дивизии в годы Гражданской войны сорокасемилетний Сергей Кириллович Мигулин, которого мальчишка Летунов воспринимал как старика. Память о трагически погибшем по ложному обвинению Мигулине не дает покоя персональному пенсионеру Летунову. Он снова и снова оценивает свои прошлые дела и мысли в свете прожитых лет.

Постепенно по ходу сюжета писатель раскрывает биографию Мигулина. Он «образованный, книгочей, грамотнее его не сыскать, сначала учился в церковно-приходской, потом в гимназии, в Новочеркасском юнкерском, и все своим горбом, натужливыми стараниями, помочь некому, он из бедняков». В 1895 году Мигулин не смог сдержаться, когда офицер украл часть его жалованья. В 1906 году молодым офицером не только «врезался в стычку с начальством», защищая казаков от внеочередного призыва на царскую службу, но и был послан от них в Петроград за правдой. Мигулин объяснил казакам черносотенный характер воззваний «Союза русского народа», за что был разжалован и отчислен из войска. «Потом работа в земельном отделе в Ростове, потом начало войны, призыв в войско, 33-й казачий полк... Бои, награды»: четыре ордена. Дослужился до «войскового старшины, подполковника», но не унялся и на казачьем съезде, пробившись к трибуне, заявил: «Хотим мирной жизни, покоя, труда на своей земле. Долой контрреволюционных генералов!». В 1919-1920-х годах Мигулин «самый видный красный казак... войсковой старшина, искусный военачальник, казаками северных округов уважаем безмерно, атаманами ненавидим люто и Красновым припечатан как «Иуда донской земли...». Не без гордости называет себя «старым революционером».

Мигулин желает остановить «великий круговорот людей, испытаний, надежд, убиваний во имя истины». Он призывает казаков, воюющих на противоположной стороне, «поставить винтовки в козлы и побеседовать не языком этих винтовок, а человеческим языком». Его листовки дают результаты. Казаки-красновцы переходят на его сторону, а Мигулин тут же распускает их по домам. Герою ненавистны экстремисты-революционеры (он называет их «лжекоммунистами»), возжаждавшие огнем и мечом по донским станицам. Эти невежественные люди (они жаждут «пройти Карфагеном», тогда как в истории «Карфаген должен быть разрушен») особенно охочи до казней и крови.

Мудрость Мигулина вызывает подозрения у комиссаров, которые бесконечно корят его «неклассовым» подходом к событиям. Им сложно понять, что всякое насильственное действие влечет за собой противодействие и новую кровь.

Доверие к красному казаку настороженное. Мигулина держат в глубоком тылу, боясь, что тот встанет на сторону казаков, восставших против политики расказачивания (т.е. уничтожения казачества). Он совершает отчаянный жест – самовольно выступает с армией на Дон, что и привело его на скамью подсудимых. «Мигулин закричал, – говорит на суде его защитник, – и крик его побудил к излечению одной из язв Советской России». Мигулин побеждает - решение о расказачивании было признано неверным. В романе приводятся большие куски речи главного героя на суде, рассказывается о его отважном ожидании смерти и радости помилования. Даже такие, грозящие неминуемой гибелью, испытания не смогли изменить характера этого человека. В феврале 1921-го по дороге в Москву «за почетной должностью главного инспектора кавалерии Красной Армии», Мигулин бесстрашно выступил против продразверстки, был обвинен в контрреволюционных речах и расстрелян.

Противоположен Мигулину сам рассказчик – старик Летунов, который и не подлец и не негодяй. Это слабый человек, не раз признававшийся, что его «путь подсказан потоком», что он плыл «в лаве», что его «завертело вихрем». Иногда Летунов признается себе, что мог бы оказаться не с революционером дядей Шурой (Даниловым), а с не принявшим революции отцом. Однако воля матери помешала этому свершится. Летунов не хотел быть секретарем суда, поскольку понимал, что будет вовлечен в противное его душе дело казней и расправ. Но он стал им. Он всегда делал «то, что мог» (точнее - то, «что было можно»). Трифонов поручает повествование Павлу Евграфовичу, при этом тонко и незаметно корректируя его ход. Порой сам Летунов фиксирует беспомощность и избирательность своей памяти. Он даже иронизирует над стариками, которые все путают, но тут же исключает себя из числа лгущих. Летунова неприятно поражает вопрос Аси, почему именно он пишет о Мигулине. В конце романа Трифонов вложит в думы аспиранта довольно ироническое замечание: «Добрейший Павел Евграфович в двадцать первом на вопрос следователя, допускает ли он возможность участия Мигулина в контрреволюционном восстании, ответил искренне: «Допускаю», но, конечно, забыл об этом, ничего удивительного, так думали все или почти все». Точно так же корректируется воспоминание Павла Евграфовича, как он «устраивал встречу жены Мигулина Аси с адвокатом»: много страниц спустя в письме Аси читаем, что он отказал ей в этой самой встрече.

В противостоянии честного и волевого Мигулина и прогибающегося везде и всюду Летунова симпатии писателя на стороне первого. Ему совершенно не безразличны те нравственные принципы, на которых строится цельность и воля человека.

Показательна галерея персонажей романа: «Стальной» Браславский, желчный фанатик Леонтий Шигонцев, Наум Орлик, никогда ни в чем не сомневающийся, имеющий на все «аптекарский подход», Бычин, никому не верящий проповедник самых суровых «мер воздействия». При всей своей цельности они исповедуют человеконенавистническую идеологию, которую они хотят насаждать силой. Даже смерть своих товарищей они используют для утверждения идеи жестокости. В романе «Старик» есть эпизод, где рассказывается, как освобожденные бандой казаки-заложники расправились с группой коммунистов. Во время бойни погиб и Володя Секачев, резко выступивший против казни заложников. И если при виде тел погибших товарищей на лице Мигулина отражена «горчайшая мука и в страдальческом ужасе стиснуты морщины лба», то Шигонцев «подошел и со злорадной, почти безумной улыбкой спросил: «Как же теперь полагаете, защитник казачества? Чья была правда?» – Мигулин отшатнулся, поглядел долго, тяжелым взглядом, но того, каторжного, взглядом не устрашить, и ответил: «Моя правда. Зверье и среди нас есть...» Логика Шигонцева и им подобным ясна – у революции может быть только «арифметика» масс, а личность не имеет никакого значения, как не имеют значения эмоции, чувства. Они «играют» в страшную игру жизнями людей (не случайно Юрий Трифонов в отношении их использует многозначительное слово «игра»).

История для Ю. Трифонова совсем другое, нежели «игра» в либерализм. Он никогда не сбрасывал со счетов влияние эпохи, ее сложность и противоречивость. Однако с другой стороны, писатель настаивал на том, что при всей суровости обстоятельств человек волен или следовать этическим нормам пусть и ценой своей жизни, или идти на губительные для души компромиссы.

5.3. Анализ повести «Обмен»

В повести Юрия Трифонова «Обмен» изображены две семьи Дмитриевых и Лукьяновых, породнившиеся благодаря женитьбе двух представителей их молодого колена – Виктора и Лены. В известной степени обе эти семьи прямо противоположны друг другу. Автор не показывает их прямого противостояния, которое выражается опосредованно через многочисленные сопоставления, трения и конфликты в отношениях этих семей. Так, семья Дмитриевых отличается от Лукьяновых своими давними корнями и наличием нескольких поколений в этой фамилии. Именно традиция обеспечивают преемственность моральных ценностей и этических устоев, сложившихся в этой семье. Нравственная устойчивость членов рода Дмитриевых обусловлена передачей этих ценностей из поколения в поколение.

Однако эти ценности постепенно уходят из него и подменяются другими, противоположными им. Потому для нас необычайно важен образ деда Федора Николаевича, который предстает в повести как некий древний «монстр», поскольку на его долю выпало немало судьбоносных исторических событий. Но при этом он остается реальной исторической личностью, дающей возможность проследить процесс утраты родом Дмитриевых тех качеств, жизненных принципов, которые отличали их дом от других. Дед воплощает собой самые лучшие качества дома Дмитриевых, некогда отличавшие всех представителей этого рода – интеллигентность, тактичность, воспитанность, принципиальность.

Ксения Федоровна, дочь Федора Николаевича, совершенно отличается от отца. Ей присущи излишняя горделивость, напускная интеллигентность, неприятие его жизненных принципов (например, это проявляется в сцене спора с отцом о презрении). В ней появляется такая черта, как «ханжество», то есть стремление выглядеть лучше, нежели чем оно есть на самом деле. Несмотря на то, что Ксения Федоровна стремится играть роль идеальной матери, она далеко не положительный герой, поскольку в ней одинаково присутствуют и отрицательные качества. Через некоторое время мы узнаем, что Ксения Федоровна совсем не такая уж интеллигентная и бескорыстная, какой желает казаться. Но, несмотря на свои недостатки, она полностью реализует себя как любящая мать. Она относится к своему единственному сыну с чувством трепетной любви, жалеет его, переживает за него, возможно даже винит себя за его нереализованные возможности. В юности Виктор великолепно рисовал, но этот дар не получил дальнейшего развития. Ксения Федоровна, духовно скрепленная любовью с сыном, является также и хранительницей внутренних связей семьи Дмитриевых.

Виктор Дмитриев окончательно отделен и духовно отрезан от деда, по отношению к которому у него осталась лишь «детская преданность». Отсюда непонимание и отчужденность, возникшие в их последнем разговоре, когда Виктор хотел поговорить о Лене, а дед – поразмышлять о смерти. Не случайно со смертью деда Дмитриев как никогда ощутил свою отрезанность от дома, семьи, потерю связей с близкими ему людьми. Однако истоки процесса духовного отчуждения Виктора с семьей, принявшего со смертью деда необратимый характер, следует искать с момента его женитьбы на Лене Лукьяновой. Сближение двух домов становится причиной нескончаемых ссор и конфликтов между семьями и оборачивается окончательным разрушением рода Дмитриевых.

Род Лукьяновых противоположен им и по происхождению и по занятиям. Это практические люди «умеющие жить», в отличие от непрактичных и малоприспособленных Дмитриевых. Автор представляет Лукьяновых намного уже. Они лишены дома, а, следовательно, укорененности, опоры и родственных связей в этой жизни. В свою очередь отсутствие родственных уз обусловливает отсутствие духовных связей в этой семье Лукьяновых, где незнакомо чувство любви, семейной теплоты и простого человеческого участия. Отношения в этой семье какие-то неуютные, официально-деловые, совсем не похожие на домашние. Потому неудивительны две основополагающие черты Лукьяновых – практицизм и недоверчивость. Для этой семьи чувство долга подменяет чувство любви. Именно из-за ощущения своего долга перед семьей Иван Васильевич материально обустраивает свой дом и обеспечивает семью, за что Вера Лазаревна испытывает к нему чувство, сравнимое с собачьей преданностью, поскольку она сама «никогда не работала и жила на иждивении Ивана Васильевича».

Лена Лукьянова является абсолютной копией своих родителей. С одной стороны, она соединила в себе отцовское чувство долга и ответственности перед своей семьей, а с другой – преданность Веры Лазаревны своему мужу и семье. Все это дополняется практицизмом, присущим всему роду Лукьяновых. Так, выгодный квартирный обмен Лена пытается осуществить во время болезни свекрови. Однако все эти «сделки» не являются для нее чем-то аморальными. Для героини изначально нравственным является лишь понятие пользы, ибо ее главный жизненный принцип - целесообразность. Наконец, практицизм Лены достигает высшего предела. Подтверждением тому является «душевный дефект», «душевная неточность», «недоразвитость чувств», подмеченные в ней Виктором. В этом кроется ее бестактность по отношению к близким людям (квартирный обмен, затеянный не к месту, ссора, возникшая из-за перемещения Леной портрета отца в доме Дмитриевых). В доме Дмитриевых-Лукьяновых нет любви и семейного тепла. Дочь Лены и Виктора Наташа не видит ласки, потому что для ее матери «мерилом родительской любви» является английская спецшкола. Отсюда и постоянная фальшь, неискренность в отношениях между членами этой семьи. В сознании Лены материальное подменяет духовное. Доказательством тому служит факт, что автор ни разу не упоминает о каких-либо ее душевных качествах, талантах, сведя все исключительно к материальному. С другой стороны Лена гораздо жизнеспособнее своего мужа, она морально сильнее и мужественнее его. Показанная Трифоновым ситуация слияния двух семей, соединение духовных начал и практицизма приводит к победе последнего. Виктор оказывается раздавленным своей женой как личность и, в конце концов, «олукьянивается».

Повесть «Обмен» начинается в трагический момент жизни героя – смертельная болезнь матери и квартирный обмен, затеянный в этой связи. Таким образом, автор ставит своего героя перед выбором, так как именно в подобной ситуации проявляется подлинная сущность человека. Впоследствии выяснится, что Виктор Дмитриев - это слабовольный человек, постоянно идущий на житейские компромиссы. Он стремится уйти от решения, от ответственности и стремления во что бы то ни стало сохранить привычный порядок вещей. Цена выбора Виктора крайне горька. Ради материальных благ и обустроенного быта он теряет мать. Но самое страшное то, что Виктор не винит себя ни в смерти матери, ни в разрыве духовных связей со своей семьей. Всю вину он возлагает на стечение обстоятельств, которые он так и не смог победить, на непреодолимое «олукьянивание». В конце повести Виктор с горечью признает, что ему «действительно ничего не нужно», что он ищет лишь покоя.

С этого момента начинается его стремительное «олукьянивание». Виктор окончательно теряет духовные качества и нравственное воспитание, изначально присущие дому Дмитриевых. Постепенно он превращается в холодного, душевно черствого человека, живущего самообманом и воспринимающего все как должное, тогда как его юношеские стремления и настоящие, искренние мечты превращаются в недоступные грезы. Так герой умирает духовно, деградирует как личность и утрачивает родственные связи.

Не менее важную смысловую нагрузку несет образ Тани, воплощающий собой нормальные человеческие связи, отношения и искреннюю любовь. Она живет совсем по другой системе нравственных ценностей, согласно которой для нее невозможна жизнь с нелюбимым, пусть и любящим ее человеком. В свою очередь, этот любящий ее человек тихо уходит, позволяя Тане жить своей жизнью. Это и есть настоящая любовь - желание добра и счастья любимому человеку. Несмотря на все несчастья, обрушившиеся на нее, Таня сумела сохранить свой духовный мир. Во многом благодаря своей внутренней целостности, крепким нравственным устоям и духовной силе ей удалось выжить в этой жизни. Благодаря этим качествам Таня намного сильнее и крепче Виктора. Ее «обмен» оказался гораздо честнее материального «обмена» Дмитриева, так как он был совершен в соответствии с чувствами и по зову сердца.

«Ты уже обменялся, Витя. Обмен произошел», – таков драматический финал «обмена», вложенный в уста матери Виктора Дмитриева, обменявшего образ жизни, нравственные ценности и жизненные принципы семьи Дмитриевых на практический уклад жизни Лукьяновых. Таким образом, произошедший обмен это не столько материальная сделка, сколько духовно-психологическая ситуация.

Общим лейтмотивом повести Юрия Трифонова «Обмен» являются раздумья по поводу все более убывающих духовных отношений между людьми и стремительно истончающихся человеческих связей. Отсюда вытекает главная проблема личности – отсутствие духовных связей с другими людьми и, в особенности, с близкими. Как считает автор, отношения внутри семьи в большей степени зависят от духовной близости, от глубины взаимопонимания, а это очень непростые и тонкие вещи, требующие обычной теплоты и чуткости. В этом и состоит трагедия семья Дмитриевых-Лукьяновых. Без всех этих качеств семья просто не может существовать. В итоге остается лишь внешняя оболочка, разрушенная внутри и разъединенная духовно.

II . Обобщающие вопросы

В чем состоит нравственная проблематика и художественные особенности произведений «городской прозы»?

Назовите основные имена писателей этого направления?

Охарактеризуйте темы и проблемы произведений Д. Гранина.

Раскройте основные темы произведения Д. Гранина «Зубр».

Почему роман Гранина называется «Картина»?

Какие проблемы решает в своем творчестве В. Дудинцев?

Чему посвящен роман В. Дудинцева «Белые одежды»?

Охарактеризуйте темы произведений В.Маканина.

Раскройте основные проблемы романа Маканина «Андеграунд».

Охарактеризуйте проблемы произведений Ю.Домбровского.

Раскройте основные темы романа Домбровского «Факультет ненужных вещей».

Как вы считаете, почему Ю. В. Трифонова упрекали в погруженности в быт? Действительно ли это так?

Каковы основные события сюжета романа Ю. В. Трифонова «Старик»?

Какова роль «быта» в повести «Обмен»?

В чем особенность композиции повести?

Каков смысл названия повести «Обмен»?

Как Трифонов расширяет рамки повествования, переходит от описания частной жизни к обобщениям?

Заключение

В разные годы весьма сложную иронически-философскую прозу называли то «городской, то «интеллектуальной», даже «философской», суть ее состоит в том, что всецело обращена к личности, ее памяти, мукам повседневных нравственных отношений в общественной среде.

«Городская» проза как бы реализует давний призыв-заклинание В. В. Розанова 1919 г., его крик боли за человека, превращаемого в песчинку: «Интимное, интимное берегите: всех сокровищ мира дороже интимность вашей души! – то, чего о душе вашей никто не узнает! На душе человека, как на крыльях бабочки, лежит та нежная, последняя пыльца, которой не смеет, не знает коснуться никто, кроме Бога».

Эта проза исследует мир через призму культуры, философии, религии. Для этой литературы течение времени – это движение духа, драмы идей, многоголосие индивидуальных сознаний. А каждое сознание – это «сокращенная Вселенная». В известном смысле «интеллектуальная» проза продолжает и традиции М. Булгакова, Л. Леонова, М. Пришвина, А. Платонова.

Показателем наивысших достижений «городской» прозы, ее движения идей и форм, ломки привычных форм повествования стали так называемые семейно-бытовые повести и романы Ю.Трифонова, В.Дудинцева, В.Маканина, Ю. Домбровского, Д. Гранина.

Список использованной литературы

Агеев А. Истина и свобода. Владимир Маканин: взгляд из 1990 года. – М., 1990.

Войтинская О. Даниил Гранин: Очерк творчества. – М., 2006.

Горшков А.И. Русская словесность. От слова к словесности. – М., 1995.

Гринберг И.Л. Полет стиха и поступь прозы. – М., 1996.

Дымшиц А. В великом походе. – М., 2001.

Плоткин Л. Даниил Гранин. – М., 2005.

Русская литература: Большой учебный справочник. – М., 2001.

Светов Ф. Чистый продукт для товарища. – М., 1999.

Селеменева, М.В. Русская интеллигенция на рубеже 60-70-х годов ХХ века. – М., 2003.

Скопкарева С.Л. В поисках идеала: Концепция личности в прозе 60–80-х гг. – М., 1998.

Сто русских писателей: Краткий справочник. – СПб, 2003.

Шевченко М.П. Дань уважения. Рассказы о писателях. – М., 2002.

Городская проза второй половины ХХ в. в отечественном литературоведении и литературной критике 1970-1980-х гг. традиционно рассматривалась как бытовая проза [см.: Амусин, 1986, 17], литература с доминантой бытового сюжета [см.: Цурикова, 1979, 179], «пласт литературы, в которой через подробнейший быт показано отступление человека от нравственных принципов нашего общества» [Тевекелян, 1982, 279], которая закономерно переходит «от эмоционального отклика на бытовое неблагополучие к раздумьям о перспективах личностного развития современного человека, его духовно-нравственного роста» [Ковский, 1983, 122]. Т. М. Вахитова первой из отечественных исследователей поставила акцент не на социально-бытовой проблематике произведений о городе и горожанах, а на особенностях поэтики: «…Специфика “городской” прозы ощущается достаточно отчетливо. Она определяется не только социальной характеристикой героев, живущих и работающих в городе, миром их интересов, но и своеобразной урбанистической поэтикой» [Вахитова, 1986, 58]. Вопрос о специфике урбанистической поэтики, весьма точно сформулированный исследователем, оказался практически неразработанным в контексте статьи, а в качестве главной задачи городской прозы было названо «изображение простых, неприметных, обыкновенных людей в обычных житейских ситуациях» [Там же, 1986, 63], т. е. поэтика городской прозы и проблема отражения в ней мира повседневности не рассматривались в одном исследовательском ракурсе.

В западно-европейском трифоноведении в работах Джорджа Гибиана и Надин Натовой (США), Нормана Шнейдмана и Нины Колесникофф (Канада), Иштвана Винтермантеля (Венгрия) и Флориана Неуважного (Польша) городская проза рассматривалась как уникальный феномен советской литературы, находящийся в состоянии идейного и художественного противостояния деревенской прозе, а задача писателя-«горожанина» виделась исследователям в подробном бытописательстве.

Новый подход к изучению городской прозы был предложен А. В. Шаравиным, определившим рассматриваемое явление как «эстетическую общность писателей с особым, единым, художественным сцеплением между произведениями, с ярко выраженным, обозначившимся программным характером городской темы», а также как «одну из тенденций развития историко-литературного процесса 70-80-х годов» [Шаравин, 2001, 34]. Предложив эстетический код прочтения городской прозы, исследователь обозначил пути изучения повестей и романов Ю. Трифонова, А. Битова, В. Маканина, В. Пьецуха, Л. Петрушевской с точки зрения художественного своеобразия произведений.

Прозу Юрия Валентиновича Трифонова, «Колумба городской прозы» [Русская литература, 2002, II,] и мастера «социальной археологии» города [Баевский, 2003, 339], отечественные и западно-европейские литературоведы в соответствии с обозначенной тенденцией долгое время относили к разряду бытописательской литературы. В 1990-2000-е гг. стало очевидно, что ограничиваться оценкой достоверности воссоздания писателем бытовой среды современное трифоноведение не может, и тогда появились работы Н. А. Бугровой, Н. Л. Лейдермана и М. Н. Липовецкого, К. Де Магд-Соэп, В. М. Пискунова, В. А. Суханова, В. В. Черданцева, где основное внимание было сосредоточено на проблемах поэтики городской прозы Ю. В. Трифонова. В результате отказа от привычного социально-бытового исследовательского ракурса стало очевидно, что бытовое начало «московских» повестей зримо восходит к бытийному, и городскую прозу Ю. В. Трифонова следует рассматривать не посредством автономного анализа «быта» или «бытия», не путем выявления доминанты одной из этих категорий в творческом сознании писателя, а через призму повседневности - центральной художественной и нравственно-философской категории его творчества, синтезирующей бытовое и бытийное содержание жизни.

Ю. В. Трифонов понимает под повседневностью «само течение жизни» и для объяснения своей позиции приводит в пример диалог с Альберто Моравиа на одном из писательских съездов: «В это день он [Моравиа] должен был выступать. Он делал какие-то пометки, и я его спросил: “О чем вы будете сегодня говорить?” Он сказал: “О том, что писатель должен писать о повседневной жизни». То есть о том, о чем и я, собственно, собирался говорить…” [Трифонов, 1985, 340]. Творческая сверхзадача «писать о повседневной жизни» не только не снизила планку художественных притязаний Трифонова, но, напротив, привела его к осмыслению глобальных нравственных, духовных проблем современного общества, коренящихся в повседневности.

Выбрав в качестве точки отсчета повседневность и реабилитировав ее как «локус творчества» (А. Лефевр), Трифонов невольно вступил в полемику с традицией литературы постреволюционного времени, демонстративно порвавшей с бытом и изображавшей его в сатирическом модусе. Следует отметить, что борьба с бытом в России ХХ в. закономерно сменяется попытками подчинить быт, сделать его приемлемой средой обитания: на смену обличению «нитей обывательщины» в 20-е гг. приходит кампания за культурность быта 30-х гг.; возрождение романтики безбытности в 60-е гг. оборачивается новым погружением в частную жизнь и быт в 70-е. Трифонов, отразивший эту метаморфозу (от героического прошлого первых революционеров к однообразному, подчеркнуто негероическому настоящему их детей и внуков), увидел в бытовом содержании жизни скрытый потенциал и в своих московских повестях воссоздал повседневность как сферу вещей, событий, отношений, являющуюся источником творческого, культурного, исторического, нравственного, философского содержания жизни. В. Н. Сыров, один из современных исследователей категории повседневности, предложил антитезу, резонирующую с художественной концепцией Ю. В. Трифонова - «мир людей, живущих в модусе повседневности» (удовлетворяющихся наглядным постижением мира и потреблением) - «мир интеллектуалов» (людей с установкой на духовность и созидание) [см.: Сыров, 2000, 158]. Герои московских повестей, представляющие мир интеллектуалов (в силу профессиональной принадлежности и сферы деятельности), воспринимают повседневность как естественную среду обитания, в которой есть и обступающий со всех сторон быт, и сфера интеллектуальных и духовно-нравственных исканий, синтезирующая бытовое и непроявленное бытийное содержание жизни. Вместе с тем, по точному замечанию К. де Магд-Соэп, «повседневность для рефлексирующих трифоновских интеллектуалов - источник бесконечных напряжений, конфликтов, споров, непониманий, бед, болезней» [Магд-Соэп, 1997, 103], причем мир повседневности становится очагом конфликта (идейного, социального, любовного, семейного), как правило, в момент актуализации «квартирного вопроса».

В повести «Обмен» (1969) нравственный конфликт изначально переведен в систему пространственных координат: создана своеобразная оппозиция двадцатиметровой квартиры на Профсоюзной улице, в которой мать Дмитриева, Ксения Федоровна, проживает одиноко, и комнаты Дмитриевых, поделенной ширмой на взрослую и детскую части, служащей местом проживания трех человек. Поводом для снятия этой оппозиции становится смертельная болезнь Ксении Федоровны, а способом - квартирный и нравственный обмен, организованный женой Виктора Дмитриева Леной. Поначалу главный герой пытается уклониться от этой ситуации и сыграть роль «постороннего»: не идти на моральный компромисс, но и не противостоять злу напрямую, предпочитая бездействие. В дальнейшем обнаруживается, что невмешательство, непротиводействие злу само по себе оборачивается злом: философия Мерсо (на которую, пусть даже неосознанно, ориентируется Дмитриев), не выдерживает проверки жизнью, а единственным точным нравственным диагнозом становятся слова матери: «Ты уже обменялся, Витя. Обмен произошел…» [Трифонов, 1987, II, 62] .

В повести «Долгое прощание» (1971) «квартирный вопрос» остро стоит перед Григорием Ребровым, неудачливым драматургом и историком-любителем: для сохранения родительской комнаты на Башиловке герою необходимо предоставить справку с места работы (формально - для домоуправления, по сути - для защиты от соседа по квартире Канунова, претендующего на комнату Реброва). Эта «охранная грамота» - судьбоносный документ, вынуждающий героя примерять на себя должности завклубом в Первомайском районе и учителя истории в вечерней школе, т. е. соглашаться на работу, лишенную творческого элемента, ради сохранения квадратных метров. Отсутствие такой справки делает Реброва уязвимым, беззащитным, неуверенным в собственном существовании и, в конечном счете, заставляет отступиться, бросить дом, Москву, гражданскую жену Лялю и превратиться в героя-странника. Другой герой повести, Петр Александрович Телепнев, рискует потерять свой деревянный дом и сад из-за плана застройки города. С точки зрения динамики развития столичного топоса дом с садом безнадежно устарели, их снос отвечает запросам времени и интересам соседей, но с точки зрения сохранения нравственных ценностей, не подлежащих ревизии, дом с садом - уникальный природный локус, сохраненный трудом цветовода-любителя и оттеняющий унифицированную среду города. История противостояния Телепнева и его соседа, милиционера Куртова, повторяет историю Реброва и Канунова, причем если Куртов и Канунов в этом противостоянии видят способ решения «квартирного вопроса», то Ребров и Телепнев защищают не столько территорию, сколько ауру родного дома. Финалы этих сюжетных линий похожи: герои отказываются от борьбы, уступают «умеющим жить» свое место, которое тут же теряет свой сакральный статус. Дом Реброва «после смерти родителей, гибели брата и после того, как жизнь переломилась Лялей, сделался нежилым помещением, вроде сарая» , сад Петра Александровича Телепнева незадолго до смерти героя был «отринут навсегда» [Там же, 209], а затем на его месте возвели восьмиэтажный дом с магазином «Мясо» на первом этаже.

Главная героиня повести «Другая жизнь» (1975), Ольга Васильевна, после смерти мужа остается жить в квартире свекрови, о чем сообщается как о вынужденном решении: «Жить вместе было трудно, хотели было разъехаться и расстаться навсегда, но удерживало вот что: старуха была одинока и, расставшись с внучкой, обрекала себя на умирание среди чужих людей…» . В этой повести Трифонов рассматривает «квартирный вопрос» через призму оппозиции «любовь к ближнему - любовь к дальнему»: «Ах, как бы она [Ольга Васильевна] жалела, как бы ценила старуху, если бы та жила где-нибудь далеко! Но в этих комнатках, в этом коридорчике, где прожитые годы стояли тесто, один к одному впритык, открыто и без стеснения, как стоит стоптанная домашняя обувь в деревянном ящике под вешалкой, сколоченном Сережей, здесь, в этой тесноте и гуще, не было места для жалости» [Там же, 221]. Близость проживания приводит к духовному разобщению и в дальнейшем к полному отчуждению. В «Другой жизни» Трифонов не находит иного решения «квартирного вопроса», кроме бегства героини за пределы квартиры, дома, города («В Москве ей места не было» [Там же, 360]).

В повести «Дом на набережной» (1976) решение «квартирного вопроса» - цель всей жизни Вадима Глебова, причина «жженья в душе» [Там же, 373], которое герой впервые почувствовал в детские годы, во время существования в Дерюгинском переулке рядом с домом на набережной. Эта пространственная оппозиция определила ход всей жизни главного героя повести: Глебов в детские годы дружит с Левкой Шулепниковым и другими мальчиками из статусного дома, в студенческую пору начинает ухаживать за Соней Ганчук, и если поначалу «ни о каких ласках, кроме профессорских, в рамках учебной программы, он не грезил» [Там же, 406], то после первой мысли о возможности решить свой «квартирный вопрос» за счет дочери профессора Вадим «понял, что может полюбить Соню» [Там же, 411]. Завоевав последовательно профессора Ганчука, его дочь, место в семье и в доме на набережной, Глебов предусмотрительно отрекается от всего и вся, т. к. интуитивно чувствует опасность, исходящую от дома и опальной семьи. Наградой за отступничество становится не мнимое, а подлинное решение «квартирного вопроса» в лучших традициях советского времени: Глебов вселяется в кооперативный дом в зрелые годы, в статусе доктора наук и отца семейства.

Особняком в ряду московских повестей стоит повесть «Предварительные итоги» (1970), в которой «квартирный вопрос» не заявлен как жилищная и нравственная проблема: для героя-повествователя Геннадия Сергеевича и его семьи этот вопрос на первый взгляд окончательно решен. Повествователь периодически вспоминает то время, когда они выбрались из «старой квартиры на Житной, коммунальной толчеи, тесного дивана…» без видимого сожаления. Вместе с тем о новой квартире Геннадий Сергеевич также говорит без радости и с некоторой долей презрения: «Не надо было сооружать этот кооперативный храм в шестьдесят два метра жилой площади, не считая кладовки» . Всем ходом повествования утверждается мысль о независимости душевной гармонии от величины занимаемой территории. После одной из семейных ссор Геннадий Сергеевич, вынужденный покинуть дом, рассуждает об иллюзорности «квартирного» счастья: «…если уж дома, в своем скворечнике, в том, до чего никому нет дела, кроме меня, я не могу быть независимым, не имею права совершать поступки, тогда я ничтожество, насекомое» [Там же, 70]. В зависимости от настроения героя меняется его оценка приобретенного жилья: «кооперативный храм» в минуты душевного дискомфорта, вызванного домашними неурядицами, превращается в «скворечник». Бегство Геннадия Сергеевича из «храма-скворечника» в столице в деревянный домик, расположенный в маленьком туркменском городке Тохире, свидетельствует о том, что решенный «квартирный вопрос» не обеспечивает душевного равновесия и не создает атмосферы для творчества.

«Квартирный вопрос», погружающий читателя в художественный мир московских повестей, - это своеобразная точка отсчета в реконструкции повседневности 50-70-х годов ХХ в. В развитии действия произведений особую значимость приобретает поэтика «мелочей жизни». Это понятие вошло в обиход и приобрело символическое звучание благодаря одноименному циклу очерков М. Е. Салтыкова-Щедрина, опубликованному в 1886-1887 гг. и посвященному осмеянию общества, прозябающего в тине мелочей: «Сколько всевозможных “союзов” опутало человека со всех сторон; сколько каждый индивидуум ухитряется придумать лично для себя всяких стеснений! И всему этому, и пришедшему извне, и придуманному ради удовлетворения личной мнительности, он обязывается послужить, то есть отдать всю свою жизнь. Нет места для работы здоровой мысли, нет свободной минуты для плодотворного труда! Мелочи, мелочи, мелочи - заполонили всю жизнь» [Мелочи жизни, 1988, 13]. Эти очерки, не потерявшие актуальности и в ХХ в., постулируют «мелочи жизни» в качестве атомарной единицы повседневности.

Выдвинув в статье 1971 г. «Выбирать, решаться, жертвовать» тезис «Быт - это великое испытание» [Трифонов, 1985, 88], Трифонов обозначил курс на сознательное укрупнение «мелочей жизни» ради высвечивания личностных качеств героев, улавливания тончайших нюансов души, выявления истинных мотивов поступков. «Великое испытание» бытом проходят практически все персонажи «московских» повестей, при этом мелочи служат в повестях Трифонова особой сигнальной системой: деталь одежды, предмет обихода, жест, запах играют роль авторского комментария, дополняют, конкретизируют произносимые героями слова. В повести «Обмен» в описании супружеской спальни Виктора и Лены Дмитриевых акцент сделан на такой детали, как две подушки, «одна из которых была с менее свежей наволочкой, эта подушка принадлежала Дмитриеву» . Учитывая контраст несвежей наволочки Виктора и «свежей ночной рубашки» Лены (эта деталь появляется в данном эпизоде в целях создания контраста и формирования микроконфликта), можно сделать вывод об угасании чувств между супругами, выражающемся в игнорировании женой бытовых потребностей мужа. В дальнейшем этот вывод подтвердится такими фактами, как отказ Лены от приготовления завтрака, проявление неуважения к памяти об отце Виктора. Последнее обстоятельство подтверждается в эпизоде с портретом Дмитриева-старшего: Лена вынесла портрет из средней комнаты в проходную, что, по мнению старшей сестры Виктора Лоры, «не бытовая мелочь, а… просто бестактность», в восприятии Лены, напротив, это мелочь, пустяк: «она сняла портрет только потому, что нужен был гвоздь для настенных часов» .

Важную семиотическую функцию в московских повестях выполняет такая деталь домашней обстановки, как телефон: с помощью этого средства коммуникации герои Трифонова мирятся (Геннадий Сергеевич и Рита в «Предварительных итогах»), ссорятся (супруги Дмитриевы в «Обмене», Гриша Ребров и Ляля в «Долгом прощании»), пытаются сохранить душевную близость при наличии пространственной дистанции (Нюра из повести «Предварительные итоги»), прячутся от выполнения неприятных поручений (Глебов в «Доме на набережной»). Поэтика телефонных разговоров, характеризующихся отсутствием зримого образа собеседника, невозможностью использования паралингвистических механизмов (жесты, мимика), допустимостью анонимного общения, определила своеобразие многих произведений литературы ХХ в (проза В. Набокова, М. Булгакова, М. Зощенко, поэзия О. Мандельштама, Н. Заболоцкого, И. Бродского, драматургия Н. Эрдмана, А. Володина, А. Вампилова). Телефон из средства связи превратился в яркий символический образ не случайно: он сократил пространственно-временные дистанции, ускорил процесс стирания границ между сферами публичного и приватного, повысил риск случайного столкновения людей в коммуникационном пространстве, стал симулякром канала в потусторонний мир. Исследователи семиотики современной урбанистической среды также отмечали, что телефон «деинтимизировал общение, сделал его усредненным» [Руднев, 1998, 312], предлагая «вместо собеседника маску, слепок с его голоса» [Левинг, 2004, 46]. В целом, телефонная связь, отменив прежние барьеры общения (территориальные, временные), сформировала новые - эмоциональные и семантические барьеры, заключающиеся в том, что речь, лишенная невербального сопровождения, недостаточно эмоционально окрашена и, вследствие этого, может быть неправильно понята.

Тема равенства людей, беседующих по телефону, иронически осмыслена в повести «Дом на набережной». Телефонный разговор уравнивает мебельного «подносилу» Шулепникова и доктора филологических наук Глебова, поскольку он отменяет привычную социальную иерархию: как только Глебов, по начальственной привычке, пытается перенести разговор на завтра, Шулепников возмущенно отвергает такую возможность и, тем самым, отказывается видеть в собеседнике «значительное лицо»: «Никаких завтра. Да ты с ума сошел, Глебов, как ты со мной разговариваешь! Как у тебя язык повернулся?» . В очной беседе подобные речевые обороты и интонации недопустимы, их использование немедленно пресекло бы акт коммуникации, тогда как телефонный разговор после приведенных реплик продолжается. Лейтмотивом этой беседы становится связка «Помнишь? / Помню»: «А помнишь, какие у меня были финские ножички? Помню <…> Вадька, а ты мою мамашу помнишь? Глебов сказал, что помнит <…>» . Такой ход беседы закономерен, т. к. единственным связующим звеном между опустившимся на дно жизни Шулепниковым и поднявшимся по социальной лестнице Глебовым являются воспоминания. Этот разговор не имеет финала: вместо слов прощания - короткие гудки. Подобная возможность прервать диалог - также привилегия телефонной связи, которую Трифонов часто использует для того, чтобы избежать включения в ход повествования объяснений и откровений, а также для создания эффекта недосказанности.

Через призму мелочей в московских повестях отчетливее видятся отношения между членами семьи, проявляются скрытые мотивы поступков героев, обнаруживается перспектива (или бесперспективность) брака. У Трифонова взгляд влюбленного героя всегда видит целостный образ любимой женщины, невлюбленный герой фиксирует только разрозненные мелочи, детали. Тот факт, что Лена Дмитриева («Обмен») - нелюбимая жена, подтверждается многочисленными портретными зарисовками героини, «сделанными» ее супругом Виктором: «Кофточка была с короткими рукавами, что было некрасиво - руки у Лены вверху толсты, летний загар сошел, белеет кожа в мелких пупырышках. Ей надо носить только длинные рукава, но сказать ей об этом было бы неосмотрительно» . Спустя двадцать лет брака Геннадий Сергеевич («Предварительные итоги») видит в своей жене Рите «женщину с красивыми длинными ногами, в красивом шерстяном платье, с красивым и несколько бледным лицом, на котором читались намеки на увядание, но и прекрасная зрелость, вегетативный невроз, холецистит, любовь к сладкой пище, ежегодные морские купания…» [Там же, 81]. Назойливое употребление эпитета красивый, лишенного эмоциональной окраски и от употребления с разноплановыми понятиями потерявшего смысл, подчеркивает отстраненность взгляда повествователя и холодность в отношениях между супругами. Взгляд нелюбящей женщины не менее жесток в своей внимательности к неприглядным чертам внешности и характера. Главная героиня повести «Другая жизнь» Ольга Васильевна, вспоминая своего бывшего поклонника, описывает его достоинства равнодушно, а недостатки - снисходительно: «Был такой Влад, очень добрый, хороший, скучный, безнадежный, талантливый, с широким рябым лицом и глазами слегка навыкате, выражавшими серьезность и преданность» [Там же, 226]. Достоинства героя перечислены вперемешку с недостатками, причем свойства характера отодвинуты на второй план, их заслоняет внешность - «мощное рябое лицо со скифскими скулами» [Там же, 227]. Герои повестей Трифонова, показанные через призму взгляда нелюбящего человека, выглядят как персонажи неотретушированных фотографий: в глаза бросаются недостатки внешности и гардероба, не оттененные привлекательными чертами, и, как следствие - целостный образ распадается на мелочи, кажется приземленным и недостаточно лиричным.

«Мелочи жизни», в осмыслении Трифонова, - это ключи к сюжетным коллизиям: помидоры на балконе «исключительной, просто генеральской» квартиры Невядомского («Обмен»), полученной за счет обмена со смертельно больной тещей, - это символическое обозначение предстоящего обмена Дмитриевых; мусорное ведро, которое выносит уволенная домработница переводчика Геннадия Сергеевича Нюра («Предварительные итоги»), - это и символ мелочности людей, считающих себя интеллигентами, но не отказывающихся от любой возможности «урвать хоть что-то» , и знак смирения Нюры со своим изгнанием, прощения своих гонителей и стремления напоследок внести в их дом чистоту; бурчание в животе у Глебова во время допроса отчимом Левки Шулепникова («Дом на набережной») - деталь, выдающая страх героя и косвенно подтверждающая низость его поступка - доноса на своих товарищей; поедание пирожного «Наполеон» профессором Ганчуком после разгромного собрания, поставившего крест на карьере ученого («Дом на набережной»), - это попытка сублимации сладкой жизни, от которой герой внезапно оказался отлучен. В целом, «мелочи жизни» Трифонов обычно придает гипертрофированно-высокий статус и объясняет эту особенность художественной манеры в своей итоговой повести московского цикла «Дом на набережной»: «Все ушло в такую даль, так исказилось, затуманилось, расползлось, как гнилая ткань, на кусочки, что теперь не поймешь: что же там было на самом деле? Отчего произошло то и это? И почему он поступил так, а не по-другому? Отчетливо сохраняется чепуха. Она нетленна, бессмертна» [Там же, 398]. Повседневность у Трифонова вбирает в себя как высокое, так и ничтожное, его герои, страдающие от неразрешенного «квартирного вопроса», от засилья «мелочей жизни» и от скуки обыденного существования, в этом же повседневном локусе находят источники творческой энергии, вдохновения, любви, сострадания, следовательно, в отношении писателя к повседневности более отчетливо выражена тенденция к ее реабилитации, нежели к дискредитации.

Лояльное отношение Трифонова к повседневности не отменяет критического отношения к отдельным ее проявлениям. Резкая критика по отношению к миру повседневности начинает преобладать там, где выбор места работы определяется не профессиональными склонностями, а вопросами престижа и удобства; целью защиты диссертации становится не демонстрация своих научных достижений, а получение ста тридцати «кандидатских» рублей в месяц; мерилом родительской любви является устройство ребенка в английскую спецшколу или престижный институт; интерес к букинистическим книгам и старинным иконам определяется не духовными потребностями, а модой. В сознании героев, выбирающих подобные модели поведения, те понятия и категории, которые традиционно принято относить к «высоким», овеянным пафосом и идеализацией («любовь», «творчество», «вдохновение», «вера»), представлены как нарочито приземленные, погруженные в быт явления. Например, герой повести «Предварительные итоги» Геннадий Сергеевич - переводчик поэзии, о своей работе отзывается так, словно в его деятельности нет не только самостоятельного творческого элемента, но даже и сотворчества с автором оригинала: «Я делаю по шестьдесят строк в день - это много. Вдохновенья не жду: в восемь утра выпиваю пиалушку чаю, принесенного с вечера в термосе, сижу за столом до двух, в два обедаю в паршивенькой чайхане возле почты и с трех сижу до пяти или шести, когда начинает давить в затылке и мухи мелькают перед глазами» . Процесс рождения поэзии, описанный глаголами действия, соотносимыми с любой повседневной работой, и заключенный в строгие временные рамки, выглядит откровенно прозаично, буднично. Понятие «вдохновение» декларативно изымается из творческой деятельности, превращая ее в механический труд ради денежной компенсации.

Даже смерть в контексте московских повестей выглядит максимально обытовленной, лишенной нравственно-философского смысла. Уход из жизни деда Дмитриева («Обмен»), единственного человека, за счет которого сохранялись «какие-то нити между Дмитриевым, и матерью, и сестрой» [Там же, 49], показан с точки зрения самого героя как событие заурядное, практически не затрагивающее его эмоциональную сферу. Деталью, снижающей сцену похорон до уровня «житейской мелочи» и уничтожающей какой-либо сакральный смысл смерти, является «толстый желтый портфель» с несколькими банками сайры, с которым Дмитриев пришел в крематорий. В течение всей церемонии прощания герой думает только о том, чтобы «не забыть портфель», и утверждается в мысли, «что смерть деда оказалась не таким уж ужасным испытанием, как он предполагал» . Следует отметить, что героев московских повестей после ухода из жизни, как правило, сжигают в крематории, что с точки зрения христианской традиции является языческим способом погребения. По словам И. Есаулова, «крематорий - кафедра безбожия», а сожжение тела человека после смерти - «антирелигиозный акт» [Есаулов, 1995, 173]. Трифонов, который не был ни воцерковленным, ни верующим человеком, тем не менее воспринимал сожжение в крематории как нарушение нравственных устоев человеческой жизни, поэтому, описывая поведение и воссоздавая ход мыслей Дмитриева во время кремации, писатель акцентирует внимание «на отчужденности, “отрезанности” главного героя от близких» [Шаравин, 2001, 81].

В современном трифоноведении часто обсуждается проблема атеистического мировоззрения Ю. В. Трифонова [см., например: Спектор, 2000; Hosking, 1980; Kolesnikoff, 1991], на первый взгляд противоречащего глубинному идейно-философскому содержанию его произведений, системе христианских мотивов и образов, опосредованно усвоенных у писателей-классиков - Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого, А. П. Чехова, И. А. Бунина. На наш взгляд, существо веры и духовности Юрия Трифонова сумела понять и объяснить его вдова, Ольга Романовна Трифонова, в своих воспоминаниях описавшая встречу писателя с Иоанном Сан-Францисским: «…при прощании старец перекрестил его: “Храни вас Господь!” - а Юра сказал: “Да ведь я неверующий”. “А этого вы знать не можете”, - было ему ответом. Великие слова» [Юрий и Ольга Трифоновы, 2003, 71]. Выросший в атеистической стране, в атеистической семье, воспитанный бабушкой-революционеркой, Юрий Трифонов не имел возможности впитать основы религиозности в домашней среде, но он усвоил высокие нравственные принципы и интуитивное стремление к истинной духовности на примере подлинной интеллигентности революционеров «первого призыва», посредством знакомства с классической литературой и за счет постоянного самовоспитания и напряженной внутренней работы над собой. Правомочность аналитического прочтения прозы Трифонова в контексте русской религиозно-философской литературы утверждается в трудах ряда отечественных и западно-европейских трифоноведов, в числе которых Т. Спектор, Ю. Левинг, В. М. Пискунов. По утверждению Т. Спектор, «Трифонов участвует в традиционном русском диалоге о смысле жизни и защищает христианскую позицию, отрицая марксистский (позитивистский, атеистический) взгляд на смысл жизни человека» [Спектор, 2000, 53]. На наш взгляд, это высказывание справедливо с одной оговоркой - неприятие Трифоновым атеизма было интуитивным, неосознанным и ни разу не продекларированным. Следствием такой мировоззренческой позиции становится критическое восприятие героев, подвергающих десакрализации христианские нравственные заповеди и замыкающихся в локусе повседневности без выходов в разреженные высоты духовности.

Проблема профанации сакрального острее всего поставлена в повести «Предварительные итоги», в которой Трифонов обращает внимание на такое парадоксальное явление, как мода на духовность, выражающееся в приобретении книг религиозного содержания, предметов культа, посещении монастырей. Поначалу автор иронизирует над такой псевдодуховностью: «Раньше все скопом на Рижское взморье валили, а нынче - по монастырям. Ах, иконостас! Ах, какой нам дед встретился в одной деревеньке! А самовары? Иконы?..» , а затем пытается понять причины и мотивы желания человека быть «как все», не отстать от модных веяний и раствориться в толпе. По законам контекста Рижское взморье и монастыри становятся понятиями одного ряда, а негативная коннотация слов скопом… валили свидетельствует о том, что посещение культовых мест, изначально мыслящееся как паломничество, подменяется банальным туризмом. С ходом повествования авторская ирония сменяется тревогой: религия, после многих лет забвения и запретов возвращающаяся к людям, входит в сферу повседневности и поглощается ею, приземляется, лишается собственно духовного содержания.

Апофеозом профанации святых, высоких понятий становится в прозе Трифонова выявление «размеров» человеческих чувств и эмоций в повести «Обмен». «…Сочувствие и…<…>…проникновенность имеют размеры, как ботинки или шляпы» - в этой несобственно-прямой речи, принадлежащей Дмитриеву, отчетливо ощущается присутствие авторского голоса. Включение понятия «сочувствие» в простейший предметный ряд является емкой авторской оценкой нравственного неблагополучия общества. Трифонов задается вопросом: «…разве можно сравнивать - умирает человек и девочка поступает в музыкальную школу?» . И здесь же дает на него ответ, в котором отчетливо звучит голос Дмитриева: «Да, да. Можно. Это шляпы примерно одинакового размера - если умирает чужой человек, а в музыкальную школу поступает своя собственная, родная дочка» [Там же]. Антитеза «своего - чужого» горя создает моральную основу для последующего «обмена» (как жилищного, так и морального): Дмитриев примиряется с тем, что ему отказано в сочувствии, и даже оправдывает существующее положение вещей, потому что сам он также мыслит и поступает в рамках оппозиции «свое - чужое».

Поэтика «мелочей жизни» предполагает осмысление писателем феномена пошлости. Сущность этого феномена заключается в неуловимой трансформации общих мест культуры в шаблоны и клише, в профанации высоких материй, а результатом подобных метаморфоз становится, по мнению современного культуролога С. Бойм, то, что «пошлость превращает народную культуру в вульгарность, а высокую культуру в сентиментальную тривиальность» [Бойм, 2002, 67]. Проблема пошлости - одна из важных этико-философских проблем русской литературы: «пошлость пошлого человека» пытались осмыслить Н. В. Гоголь, Ф. М. Достоевский, А. П. Чехов, М. А. Булгаков, М. М. Зощенко, Саша Черный, Ю. К. Олеша, И. Ильф и Е. Петров, Н. Р. Эрдман. Из всех предложенных отечественной классикой традиций осмысления феномена пошлости Трифонову ближе других оказались традиции А. П. Чехова и М. А. Булгакова. У Чехова писатель усвоил интерпретацию пошлости как неотъемлемой составляющей семейного уклада, домашнего уюта, у Булгакова - принцип осмеяния пошлости советской полуинтеллигентной «образованщины» (дельцов и бюрократов из мира науки, культуры, искусства). Кроме того, Трифонову была близка позиция Булгакова в отношении разделения пошлости дореволюционного уклада, в которой была своя поэзия, и пошлости постреволюционного времени, суть которой составили грубая унификация и примитивизация быта и уклада. По Трифонову, пошлость - это все то, что убивает «атмосферу простой человечности», это «томление духа и катастрофическое безделье» , это искусственность эмоций, жестов, поступков.

В повести «Другая жизнь» эпитет пошлый звучит достаточно часто: Ольга Васильевна, от лица которой ведется повествование, вкладывает в понятие «пошлость» семантику безвкусицы, вульгарности, фальши, придания вещам ложного статуса. Героиня упрекает в пошлости не только окружающих, но и себя, причем других она уличает в пошлости манер и гардероба, тогда как себя - в «пошлых словах, пошлых мыслях» [Там же, 336]. Пошлыми словами она называет упреки в адрес мужа «за то, что, пользуясь вольным режимом дня и тем, что она занята на работе от звонка до звонка, он шатается один - к друзьям, на выставки, заводит знакомства» [Там же], т. е. все те мелочные обвинения, которые подтачивали силы Сергея и лишали его чувства уверенности в себе. В повести «Дом на набережной» эпитет «пошлый» звучит из уст Алины Федоровны, матери Левки Шулепникова: «Ты, прости, пожалуйста, за пошлый вопрос, еще не женился Вадим?» [Там же, 401]. В этом вопросе, адресованном Глебову, в семантическом поле определения «пошлый» актуализируются два значения: во-первых, «грубый, неприличный», во-вторых, «имеющий отношение к частной жизни». Поскольку вмешательство в частную жизнь расценивается как неприличие (это авторская позиция, героиня, задавая подобный вопрос, никакой неловкости не испытывает), два семантических поля рассматриваемого определения неразрывно связаны между собой. В целом, для Трифонова пошлость не только оборотная сторона уюта, не только банальность и грубость, но еще и подлость, заключающаяся в мелочных упреках, претензиях, обвинениях, в бестактности, в обмене любви, взаимопонимания, семейных отношений на «мелочи жизни».

Каждая «мелочь жизни» в трифоновском художественном мире универсальна и многофункциональна: как точно отметила Н. Б. Иванова, «на вещи у Трифонова скрещиваются разнонаправленные стремления героев; вещь проверяет героя и организует сюжет» [Иванова, 1984, 139]. Доминантная функция «проверки героя» укрупняет вещь, придает ей статус нравственно-философского «ключа» к личности персонажа, вскрывающего его скрытый нравственный потенциал или, напротив, лишающего героя маски интеллигента. Таким образом, бытовая подробность, частность человеческой жизни, неприметная и на первый взгляд несущественная, помогает Трифонову разомкнуть рамки повествования и обнаружить в структуре повседневности метафизическую глубину.

Лев Аннинский справедливо заметил, что «современный “тихий интеллигент”, вроде бы живущий бытом, на самом деле предстает у Трифонова как наследник и ответчик за всю историю русской интеллигенции, от самых ее корней» [Трифонов, 1985, 17]. Герои московских повестей - интеллигенты новой формации, для которых быт может быть объектом критики, но не врагом, подлежащим уничтожению, которые занимают промежуточное положение между бытовым аскетизмом и вещизмом с явным тяготением к последнему. Трифонов наделяет своих героев свойством восприятия мелочей как «великих пустяков жизни», т. е. амбивалентным отношением к повседневности, совмещающей в себе скуку обыденности и тепло семейственности, однообразие быта и радость творчества.

ВАСИЛИЙ БЕЛОВ - РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ, ИССЛЕДОВАТЕЛЬ ДУХОВНОГО МИРА ЧЕЛОВЕКА
Начинал Василий Белов как поэт и как прозаик. В 1961 г. одновременно выходят книга его стихотворений «Деревенька моя лесная» и повесть «Деревня Бердяйка». Еще раньше на страницах районных газет Вологодской области появлялись отдельные стихотворения, статьи, очерки и фельетоны писателя.
Лейтмотив книги стихотворений В. Белова - образы «ольховой стороны» и «сосновой деревеньки». Непритязательными словами рассказано о милой сердцу поэта Вологодчине, об ознобе первого пробудившегося чувства, о солдате, возвращающемся в отчий дом. Лирико-пейзажные зарисовки и жанровые картинки сельской жизни чередуются со стихотворениями на исторические темы («Строители», «Дед» и др.).
При сравнении сборника стихотворений с повестью «Деревня Бердяйка» хорошо видно, что поэзия в идейно-тематическом отношении заметно опережала раннюю прозу. Первая повесть В. Белова, написанная вполне профессионально, еще не предвещала появления значительного художника. Моторность и описательность господствовали в ней над анализом духовного состояния героев. Язык автора и персонажей привычно литературен, не имеет особых примет северной русской речи. В «Деревне Бердяйке» рассказ ведется лишь в одном временном измерении - дне сегодняшнем (в последующем у В. Белова в структуре одного и того же произведения нередко будут перемежаться картины или раздумья о прошлом и нынешнем, придавая особую историческую глубину повествованию).
Неожиданно свежо и по-новому заговорила с читателем новеллистика В. Белова первой половины 60-х годов. Выход в свет сборников «Речные излуки» (1964), «Тиша да Гриша» (1966), а также публикация рассказа «За тремя волоками» (1965) знаменовали рождение самобытного писателя. В эту пору вырисовываются основные разновидности беловской новеллы: психологический этюд («Скворцы»), поэтическая миниатюра («Поющие камни», «На родине»), остродраматическая новелла («Весна», «Кони»), наконец, особая разновидность лирической прозы - большой рассказ или короткая повесть-раздумье («За тремя волоками»).
Несравненно обогащается художническая палитра. Писателю становятся подвластны интимные движения сердца и высокие общечеловеческие помыслы. Лиризм осложняется психологическим началом, а в передаче драматических и даже трагических коллизий все определяет благородная сдержанность. Изображения природы и человеческих настроений как бы переливаются, перетекают одно в другое, создавая ощущение слитности всего сущего, что помогает видеть и раскрывать родство «мыслящего тростника» с окружающим живым и неживым миром.
Если миниатюра «На родине» - стихотворение в прозе, то рассказ «За тремя волоками» - социально-аналитическое повествование, вместившее в себя многолетние наблюдения и раздумья писателя о жизни северной русской деревни. Композицию рассказа организует образ дороги. Это и символ жизни, путь человека от беззаботной молодости к строгой взыскующей зрелости.
В повести «Привычное дело» В. Белов дал образцы дерзновенного поиска в наиболее перспективном направлении. В новой повести писатель обращается к детальному анализу первой и самой малой ячейки общества - семье. Иван Африканович Дрынов, его жена Катерина, их дети, бабка Евстолья - таков, в сущности, главный объект исследования. В центре внимания писателя - этическая проблематика. Отсюда стремление показать истоки народного характера, его проявление на крутых поворотах истории. Казалось бы, отвлеченные категории - долг, совесть, красота - наполняются в новых жизненных условиях высоким нравственно-философским смыслом.
Характер главного героя повести «Привычное дело» Ивана Африкановича не прочитывается в рамках привычной производственной прозы. Это русский национальный характер, каким он воссоздавался классикой XIX - начала XX в., но с новыми чертами, которые сформировались в период коллективизации. При внешней примитивности натуры Ивана Африкановича читателя поражает цельность этой личности, присущее ей чувство независимости и ответственности. Отсюда сокровенное желание героя постичь суть мира, в котором он живет. Иван Африканович - своеобразный крестьянский философ, внимательный и проницательный, умеющий необычайно тонко, поэтически, как-то осердеченно видеть окружающий мир, очарование северной природы.
В. Белова интересует не столько производственная, сколько духовная биография героя. Именно этого не сумели понять те критики, которые обвиняли Ивана Африкановича в общественной пассивности, «социальном младенчестве», примитивизме и прочих грехах.
Беловские герои просто живут. Они живут нелегкой, подчас драматически складывающейся жизнью. У них нет ни душевного, ни физического надлома. Они могут по двадцать часов трудиться, а потом улыбнуться виноватой или застенчивой улыбкой. Но и их возможностям есть предел: они преждевременно перегорают. Так случилось с Катериной - утешением и опорой Ивана Африкановича. Так может случиться и с ним самим.
Беловский герой не борец, но он и не «существователь». Открытие художника в том, что он показал одно из типических проявлений русского национального характера. И сделано это писателем, творчески освоившим наследие, которое было завещано классикой.
Герой «Привычного дела» стоически переносит житейские передряги, но ему недостает мужества осуществить коренной сдвиг в своей судьбе. Его героизм неприметный и непоказной. В годы Великой Отечественной он был солдатом: «в Берлин захаживал», шесть пуль прошили его насквозь. Но тогда решалась участь народа и государства. В обычных же мирных условиях, особенно когда речь заходит о личном, он тих и неприметен. Всего раз выходит из себя Иван Африканович (когда дело касается справки, необходимой для отъезда в город), но «бунт» героя никчемен, поездка оборачивается трагифарсом: Иван Африканович «закаялся» покидать родные места.
В ранних повестях («Деревня Бердяйка», «Знойное лето») сюжет динамичен. В «Привычном деле» все обстоит иначе. Сам герой неспешен и несуетлив, и таков же ход повествования. Стилевое многоголосие компенсирует ослабление фабульной интриги. Вместо усовершенствования собственно приемов ведения сюжета писатель избирает иной путь - создает совершенно новую манеру повествования, где тон задает не прежний объективированный способ от автора, но два иных - сказ (лирико-драматический монолог) и форма несобственно-прямой речи. Раскрытие внутреннего мира человека, лепка характера осуществляются посредством искусного переплетения этих двух стилевых и речевых стихий. При этом поистине колдовская сила слова способствует более полному выявлению психологии образа.
Переход к сказу объясним желанием дальнейшей демократизации прозы, стремлением, подслушав народную речь (вспомним знаменитый «диалог» Ивана Африкановича с лошадью), всего лишь добросовестно передать ее, что было присуще и мастерам сказа в 20-е годы.

Таким образом, духовные основы героев Василия Белова кроются в близости к природе, земле, в благотворном влиянии труда.
СКАЗЫ БЕЛОВА КАК ПРИЕМ ИССЛЕДОВАНИЯ ДУХОВНОГО МИРА ЧЕЛОВЕКА
Если в «Привычном деле» исторический фон присутствует в форме фольклорно-сказочного синтеза (сказки бабки Евстольи), то в «Плотницкие рассказы» история вторгается прямо и непосредственно. Публицистическое начало заметно возрастает, а острая социальная проблематика находит воплощение не столько в авторских комментариях, сколько в судьбах главных героев повести - Олеши Смолина и Авинера Козонкова.
Авинер Козонков - тип человека, к которому Олеша и автор относятся критически. Блюститель догмы, носитель этакого непогрешимого начала, Авинер оказывается весьма уязвимой персоной, ибо не желает исполнять первейшей заповеди крестьянства - истово трудиться и рачительно, бережливо жить. На страницах повести сталкиваются две морали, два видения жизни. В глазах Козонкова его сосед Олеша Смолин только за то, что не желает разделять козонковских рацей,- «классовый враг» и «контра».
Олеша Смолин, как и герой «Привычного дела», - своеобразный крестьянский мудрец. Это к нему переходит эстафета раздумий Ивана Африкановича о смысле бытия, о жизни и смерти. Разве не слышны в пытливых словах Олеши знакомые интонации: «Ну, ладно, это самое тело иструхнет в земле: земля родила, земля и обратно взяла. С телом дело ясное. Ну, а душа-то? Ум-то этот, ну, то есть который я-то сам и есть, это-то куда девается?»
Олеша чаще молчит, слушая разглагольствования Авинера, но он не безмолвствует. Более того, хотя в финальной сцене Константин Зорин видит друзей-врагов мирно беседующими, здесь выявляется противоречивая сложность жизни, в которой сосуществуют pro и contra, добро и зло, прихотливо перемешаны худое и хорошее. Писатель учит нас мудрому постижению этой нелегкой правды.
Сказ (а «Плотницкие рассказы» написаны в этой манере) - жанр неисчерпаемых возможностей. Он таит в себе огромные возможности как одна из специфических разновидностей комического повествования. Ранние новеллы В. Белова «Колоколёна», «Три часа сроку», где началось опробование сказовой манеры, - это и первые выходы писателя в область народного юмора. Лукавая усмешка, ироническая интонация, шутливая, а порой саркастическая оценка тех или иных недостатков и несообразностей жизни - основные приметы комического стиля. В «Бухтинах вологодских завиральных, в шести темах» (1969), которые, как сообщается в подзаголовке, «достоверно записаны автором со слов печника Кузьмы Ивановича Барахвостова, ныне колхозного пенсионера, в присутствии его жены Виринеи и без нее», в повести «Целуются зори» (1968-1973), рассказе «Рыбацкая байка» (1972) и других произведениях раскрылись эти стороны дарования писателя.
В «Привычном деле» и «Плотницких рассказах» внимание В. Белова привлекал обыкновенный человек, раскрываемый в хронологической последовательности событий, в обыкновенных, привычных условиях. Ничего этого нет в «Бухтинах вологодских...». Писатель обращается к реализму особого склада - полуфантастическому и дерзкому, к гротесковым ситуациям, к постоянному нарушению внешнего правдоподобия. Автор не гнушается и открыто фарсовых моментов (сцены народных гульбищ, сватовства, женитьбы и т.п.).
Таким образом, сказы как вид русского народного творчества дает богатейшие возможности для раскрытия духовной сущности русского человека, селянина и труженика.

РОМАН «КАНУНЫ» - ГЛУБОКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ ДУХОВНОСТИ ОБЩЕСТВА В РЕТРОСПЕКТИВЕ
Роман «Кануны» (1976) - первое выступление В. Белова в жанре большой эпической формы. Мысли художника о судьбах страны и крестьянства, тех путях, которыми суждено развиваться народной культуре, получили здесь углубленное обоснование. Подзаголовок - «Хроника конца 20-х годов» - отнюдь не сулит безмятежной картины. Писатель заново, по-своему прочитывает эпоху начальной поры коллективизации. Дистанция времени дает возможность рассмотреть неоднократно исследовавшуюся тему под углом зрения исторической памяти, накопленного нашим народом социально-психологического и духовно-нравственного опыта.
Если литература конца 20-х - начала 30-х годов сосредоточила свое внимание на жизни юга или центральной части России, то В. Белов берет Русский Север со всей спецификой его местных условий. Крестьяне, разбуженные революцией от социальной летаргии, энергично потянулись к созидательному труду на своей земле. Но исподволь назревает конфликт творческого и догматического мышления, противоборство между теми, кто пашет и сеет, рубит избы, и теми, кто псевдореволюционен, демагогичен и под покровом левой фразы прячет свое социальное иждивенчество. Неспешная канва хроники изнутри взрывается накалом страстей и противоречий.
В «Канунах» развертывается человеческая драма в ее самых непосредственных проявлениях. В центре сюжета противостояние двух характеров - Павла Пачина и его «идейного» антагониста Игнахи Сопронова, в отличие от равнодушного к земле Игнахи трудится на пределе возможностей, и при этом он поэтически, одухотворенно воспринимает окружающий мир. «Застарелая многодневная усталость» не мешает ему вставать на заре, улыбаться восходящему солнцу. Отсюда глубинные истоки его доброты, умение сострадать ближнему и вдохновение его замысла - создать мельницу не для себя, а для всей округи. Работая до изнеможения на стройке, Пачин черпает тут, «словно из бездонного кладезя», и новые силы. Однако наступает черный день в облике ретивого Игнахи: безмолвствующую мельницу, еще не надевшую крылья, так и не суждено будет пустить в ход. Павел Пачин переживает горчайшую из драм - драму нереализованных творческих возможностей. Бессильной оказывается прозорливая мудрость деда Никиты, вдохновлявшего Павла в трудные минуты. Все: и решимость идти до конца, и предельная самоотдача, и озарение - рассыпается прахом «от одной бумажки Игнахи Сопронова».
Ориентация людей, оторванных от земли, на «возвышение» грозила в будущем неприятными последствиями. Именно об этом свидетельствует неоконченная история уполномоченного Игнахи Сопронова, для которого главное не труд, не уважение односельчан, а должность. А когда нет ее, остаются «тревога и пустота». Эпитет, который чаще всего применяется к Игнахе, - пустой («В сердце было странно и пусто». «...Ходики на стене отстукивали пустые секунды»). Нет должности (за авантюризм и произвол его сняли с поста секретаря Ольховской партячейки, исключили из партии) - и Сопронова охватывает странный вакуум. Ведь больше всего Игнаха не любит «возиться в земле».
Хотя в центре «Канунов» жизнь крестьян вологодской деревни Шибанихи, роман чрезвычайно многослоен. В поле зрения автора и рабочая Москва конца 20-х годов, и сельская интеллигенция, и сельское духовенство. Ищущая мысль художника не останавливается на злободневных социально-политических проблемах эпохи. Стремление постичь суть конфликтов и противоречий в глобальном масштабе вызвало введение в структуру романа образа «омужичившегося интеллигента» из дворян- Владимира Сергеевича Прозорова. Выношенные думы Прозорова, его речи направлены против нигилистических деяний, схематизации и упрощенчества при определении грядущих путей России. Он решительно не приемлет идею огульного разрушения всего старого: «Россия не Феникс. Если ее уничтожить, она не сможет возродиться из пепла...»
Роман густо населен эпизодическими фигурами. И среди них - крестьянин из дальней деревни Африкан Дрынов в «замасленной, пропотелой буденовке»; Данила Пачин, готовый стойко защищать гордость трудового крестьянина; Акиндин Судейкин - деревенский острослов и неутомимый частушечник, этакий далекий потомок скоморошьей Руси; хитрый и прижимистый Жучок; степенный Евграф Миронов. Словом, в «Канунах» впервые, пожалуй, в нашей прозе запечатлена столь своеобразная россыпь самобытных народных характеров Русского Севера.
Таким образом, «Кануны» основаны на глубоком исследовании истории нашего общества 20-х годов, и вместе с тем роман обращен к современности и в будущее, помогает извлекать из прошлого существенные нравственно-эстетические уроки. Полнота изображения действительности гармонирует в «Канунах» с богатством и разнообразием художественных средств. Углублено искусство социально-психологического анализа, будь то сельский мир или быт московской коммунальной квартиры, неутомимая трудовая активность простого крестьянина или созерцательно-медитативный образ жизни бывшего дворянина. Необычайно широко используются ресурсы северного фольклора, народных обычаев: святки, гадания, свадебный обряд, причеты, песни и частушки, легенды и бывальщины, игрища с ряжеными, импровизированные представления. За домашней работой и в поле распеваются старинные песни, на игрищах и посиделках - звонкие частушки. Не проходит писатель и мимо традиционных поверий: в доме живет домовой, в бане - баннушко, в овине - овиннушко.

«Пастух и пастушка» В. Астафьева

Произведение, о котором мне бы хотелось рассказать, писалось Виктором Астафьевым с 1967 по 1974 год. Это маленькая повесть «Пастух и пастушка» , рассказывающая о годах Великой Отечественной войны. Повесть писалась в то время, когда литература стремилась сосредоточить внимание читателей на конкретном человеке, показать его чувства и жизнь до мельчайших подробностей. Причем если великие классики (Толстой, Достоевский) не только рассказывали о жизни героев, но в лирических отступлениях говорили о своем отношении к происходящим событиям, то для прозы послевоенных " лет была характерна лаконичность изложения и предоставление читателю возможности самому домыслить исход жизни героев, как, например, в рассказе Воробьева «Гуси-лебеди», заканчивающемся многоточием.
Тема войны занимала не последнее место в русской литературе второй половины-ХХ века. «Пастух и пастушка» - лишь одно из произведений, освещающих ее. Я люблю эту повесть за то, что она вселяет в читателя надежду, веру и любовь. Только любовь помогает людям пережить смерть близких, тяжелые травмы, страх, боль. Повесть состоит из четырех частей: «Бой», «Свидание», «Прощание», «Успение». все права защищены 2001-2005 Каждая часть имеет свой эпиграф. Так, еще не прочитав произведения, можно понять, о чем пойдет речь. К первой части - «Бой» эпиграфом взяты слова, услышанные автором в санитарном поезде. Речь пойдет о бое, об отрешенности солдат от всего, что не касается боя, о самоотверженности и смелости.
Слова Ярослава Смелякова: «И ты пришла, заслышав ожиданье...» - послужили эпиграфом ко второй части, «Свидание». В этой части повести главный герой Борис Костяев знакомится с девушкой Люсей. Они влюбляются друг в друга. Во второй части содержится завязка произведения. Именно с момента знакомства молодых людей чувства нарастают, пока уже в третьей главе не наступает кульминация - сцена прощания.
Третьей части предшествуют строки из лирики вагантов, напоминающие влюбленным, что наступает утро, сказочная, неповторимая ночь уходит в небытие и влюбленных ожидает горестный момент прощания и длительная разлука. «И жизни нет конца и мукам - краю» - эпиграф к четвертой части повести «Успение», в которой читатель станет свидетелем смерти полюбившегося героя, его товарищей, увидит переполненные санитарные поезда, услышит крики, мольбы о помощи - страшные последствия войны.
Простой разговорный язык, которым написана повесть, делает ее легче читаемой и понятной. Речь спокойна, хотя достаточно эмоциональна. Виктор Астафьев старается приблизить языковую манеру к просторечной, но, видно, из этических соображений упускает нецензурные слова, брань.
Главным героем повести является Борис Костя-ев - командир взвода. Борис - молодой человек девятнадцати лет, родившийся в семье сельского учителя. Внешность у него привлекательная: высокий худощавый блондин. С товарищами строг, в бою - решителен и порой безрассуден. Зачастую без надобности вылезал из окопа, кричал «Ура», рвался в бой, под пули, рискуя жизнью, в то время как бывалые солдаты выжидали.
Астафьев вообще немало внимания уделяет описанию внешности и краткому рассказу о жизни героев, даже эпизодических, для того, чтобы показать, что сотворила с людьми война. Так, рассказывая о Хведоре Хвомиче, сельском трактористе, Астафьев подробно описал его телогрейку, надетую прямо на нижнюю рубаху, прикрученные онучами к ногам опорки. Всю семью его истребили немцы. Солдат Ланцет в детстве на клиросе пел, в крупном издательстве работал, а во время войны пить много стал, а ведь он мог бы сделать неплохую карьеру.
Центральное место в повести занимает любовь. Солдату необходимо высокое чувство, вера в то, что его ждут. Не хватало этого чувства и Борису. Да, он защищал Родину, боролся за ее освобождение, за спокойную и счастливую жизнь русского народа. Но подсознательно он чувствовал необходимость сильной, бескорыстной женской любви. Не каждому человеку выпадает в жизни такое чувство. Но Борис заслужил его своей отвагой, верностью родной земле и силой воли, ведь нет ничего страшней, чем привыкнуть к смерти.
С Люсей взводный познакомился в избушке, где ночевала часть взвода. Люсе шел 21-й год, волею судьбы она оказалась в деревушке, занятой полком. Тяжелая судьба солдата развела Бориса с Люсей, но в памяти его потом всплывали моменты счастья рядом с ней, ее длинная русая коса, коротенькое желтое платьице. Будучи смертельно раненным, Борис боялся умереть, но доброта, милосердие медсестры санпоезда Арины и лицо женщины, смотревшее на израненного Костяева через оконное стекло, такое близкое и сочувствующее, позволили ему умереть спокойно, «с потайной улыбкой на губах», тихо, но с достоинством, как умеет умирать только русский солдат.
Шла война... Тяжелые дни, проходившие в боях и переходах, не только часто ожесточали людей, но и доводили их до потери человеческого облика. Это выразилось в месяцами порою ношенной одежде, немытых неделями телах, жутком запахе просоленной кожи, запахе пота, смешанном с запахом папирос и самогона. Для всех повестей Астафьева свойственна реалистичность и автобиографичность. Правда, немного обособленно среди них стоит повесть «Пастух и пастушка». Писатель и сам отличает эту обособленность, вынося в подзаголовок такое определение своей повести: «Современная пастораль».
Несмотря на суровость и даже жестокость событий той жизни, которую ведут герои Астафьева, ему совсем не чужды сентиментальность и пастораль-ность. Подзаголовок позволил взять повествование в некоторое обрамление, начав и закончив его сценами, оторванными от основного сюжета. Они усугубляют общее настроение произведения. Пастораль на фоне войны - это, по существу, открытие Астафьева. Он сумел увидеть и передать нам нечто на первый взгляд невероятное: тонкость, боязливость и детскость чувств воюющего человека. Но лейтенант Борис Костяев не только солдат с ног до головы, но и солдат в душе, до конца был уверен в победе и своей готовности погибнуть ради нее. И в то же время он подвержен глубокому чувству любви, робкому, лирическому и пасторальному.
Взвод Костяева только что занял небольшую деревню, и находят там старика и старушку, «преданно обнявшихся в смертный час». От других жителей они узнали, что эти старики пасли колхозных коров - пастух и пастушка. Их наскоро похоронили, и Астафьев не скажет о них больше ни слова. В повести просматриваются, хотя и неотчетливо, противопоставления: идиллическая картина из античных времен - стадо овец на зеленой лужайке, прекрасная пастушка и пастух и - убитые старик и старуха с изможденными лицами, вместе прожившие суровую жизнь и вместе погибшие. Именно они навеяли писателю мысль о жизни и любви другого мужчины и другой женщины, о внезапной и сильной любви и горестной их разлуке. Любовь эта краткая - в грохоте войны, но будет сопровождать их до конца жизни. Ему жить недолго, он умрет от раны, но ее мы еще увидим много лет спустя рядом с его могилой. Да, война ожесточает людей, лишает их семейного крова, обычных человеческих отношений и чувств. И все-таки война властна не над всем и не над всеми. Не властна она, например, над Люсей и Борисом, не властна над их любовью.
Астафьев часто обращается к пейзажам. Они разрушают тягостное впечатление от повести, побуждают не только героев, но и читателя поверить в доброе мирное будущее. Красота природы, слияние с ней дают силы для существования. Природа - источник энергии и успокоения.
Важное место в повести занимает письмо матери Борису. Горе матери-солдатки, отдавшей войне единственного сына, вызывает не только сочувствие, но и преклонение перед самоотверженностью и силой воли русских женщин.
Жизнь и смерть - вот тема произведения. Не раз на протяжении повести автор заставляет героев задуматься над ней. Зачем? Зачем так мучаются люди? Войны зачем? Смерти? За одно только горе матерей, переживших своих сыновей и дочерей, нам - никогда не расплатиться.

Шукшин Василий Макарович (25.07.1929-2.10.1974), писатель. Родился в с. Сростки Бийского р-на Алтайского края в крестьянской семье. Отец в 1933 был арестован органами ОГПУ, в 1956 посмертно реабилитирован. Отчим погиб на фронте в 1942. Мать, по словам С. Залыгина, «оставалась человеком небольшой грамоты, но душа ее была развита и сильна сама по себе, от природы и от своего народа. Она была чуткой к слову, к песне, к картине, к любому искусству, и не только чуткой, но и способной к нему. Это было вполне очевидно, это были те необыкновенные, ни в коем более не повторимые задатки, которые она передала своему сыну». Мальчик рано пристрастился к чтению и нелегкому крестьянскому труду. Подростком работал в колхозе. Имеются сведения, что с 1944 по 1947 Шукшин учился в Бийском автомобильном техникуме. Позже в автобиографии писал, что «работал в Калуге на строительстве турбинного завода, во Владимире на тракторном заводе, на стройках Подмосковья. Работал попеременно разнорабочим, слесарем-такелажником, учеником маляра, грузчиком». С 1949 по 1952 служил на флоте, где, по его словам, в то время витал «душок некоторого пижонства», и ему приходилось «помалкивать о своей деревне». Досрочно демобилизовавшись из-за болезни (язва желудка), он возвращается в Сростки, где работает в 1953-54 директором вечерней школы, преподает литературу и русский язык. Сдав экстерном экзамены за среднюю школу, в 1954 поступает на режиссерский факультет ВГИКа в Москве, который оканчивает в 1961. В институте Шукшин начинает писать рассказы. Вспоминая об этих годах, Шукшин говорил: «Мне было трудно учиться. Чрезвычайно. Знаний я набирался отрывисто и как-то с пропусками. Кроме того, я должен был узнавать то, что знают все и что я пропустил в жизни. И вот до поры до времени я стал таить, что ли, набранную силу».

Процесс собирания творческих сил продолжался у Шукшина до н. 60-х, несмотря на то, что уже в 1958 на страницах журнала «Смена» (№ 15) появился первый рассказ писателя «Двое в телеге», а с 1957 Шукшин снимался во многих фильмах.

Подлинный литературный дебют Шукшина состоялся в журнале «Октябрь», где были опубликованы в 1961 (№ 3) рассказы «Правда», «Светлая душа», «Степкина любовь» и рассказ «Экзамен» (1962. № 1). В 1963 выходит первый сборник Шукшина «Сельские жители». Критика доброжелательно встретила эту книгу, сразу зачислив ее автора в разряд писателей-«деревенщиков».

Рассказы «Ленька», «Экзамен», «Правда» и др. отмечены некоторой литературностью, заданностью, морализаторством; в них ярко выражено фабульное начало, финалом которого является своеобразный жизненный урок, назидание. Однако есть в сборнике и др. рассказы, в которых уже ощущается неповторимый шукшинский жизненный опыт, своеобразие творческой манеры, художественная самостоятельность («Далекие зимние вечера», «Племянник главбуха», «Сельские жители», «Одни»). Они написаны в свободной манере, лишенной жесткой структурной однозначности, автор предоставляет герою полную возможность размышлять о конкретных событиях в общем течении жизни. Так, в рассказе «Одни» обсуждают вопрос о том, «зачем жизнь дадена», два старых человека, Антип и Марфа, которые «вывели к жизни» дюжину детей, а коротают в деревне свой век в одиночестве. Они часто спорят, ибо Антип для вида отстаивает идею «жизни для себя», а Марфа со всей строгостью корит его за это, утверждая, что жить нужно «для детей». Споры заканчиваются домашним весельем под балалайку Антипа, которое означает давно установившееся согласие между этими людьми. В этом рассказе появилась одна существенная особенность поэтики Шукшина. Весьма важным в его повествовании является не только то, о чем говорят персонажи, но и то, о чем они молчат. А молчат они о вещах, естественных для деревенских жителей, - чувстве долга и морального запрета, составляющих основу народной нравственности. Как считает В. Ветловская, «показывая народную жизнь, Шукшин вместе с тем объясняет ее нравственные нормы, которым люди следуют или которые они нарушают. Он предлагает истины, находящиеся вне логических, вне рациональных доказательств» (Славянофильская концепция народа и Шукшин // Славянофильство и современность. СПб., 1994). Появление сборника «Сельские жители» и фильма «Живет такой парень» (1964), в основу сценария которого были положены рассказы «Классный водитель» и «Гринька Малюгин», завершает ранний период творчества Шукшина.

В 1965 появляется в печати первый роман писателя «Любавины». В центре романа история «кулацкой семьи», члены которой с остервенением и жестокостью борются за свое существование. Роман создан в традициях монументальной сибирской хроники, столь популярной в литературе того времени, в рамках принятого взгляда на классовые сражения в деревне. Сам Шукшин следующим образом определил замысел романа: «Мне хотелось рассказать об одной крепкой сибирской семье, которая силой напластования частнособственнических инстинктов была вовлечена в прямую и открытую борьбу с Новым - с новым предложением организовать жизнь иначе. И она погибла, семья Любавиных. Вся. Иначе не могло быть». В архиве Шукшина нашли вторую книгу романа, которую опубликовали лишь в 1987. Критика отмечала умение писателя воссоздавать сложные характеры, историческую обстановку, «социально-классовую диалектику», хотя раздавались и ехидные замечания о том, что в романе «все кряжистые, звероватые и все кругом закуржавело».