Человек в литературе древней руси. Идеал человека в древнерусской литературе и в современном обществе

Своеобразие древнерусской литературы в изображении героя , в отличие от знакомой нам русской классики, тоже характеризует ее особенности. В ней не встречаются привычные образы, как в литературе XIX—XX веков. У средневекового писателя свое художественное видение человека и особые способы его изображения.

Воспроизведение человека в древней литературе, как и в новой, зависит от стиля и жанра произведения. Но, в отличие от новой литературы, жанры и стили в древней литературе тоже своеобразны. Без их понимания нельзя представить себе художественное своеобразие памятников Древней Руси.

Академик Д.С. Лихачев определил стили литературы Древней Руси: стиль монументального историзма (XI-XIII века), эпический стиль в литературе (XI-XIII века), экспрессивно-эмоциональный стиль (конец XIV-XV века), стиль психологического умиротворения (XV век). 1 Он рассмотрел художественное видение человека в древней литературе. В соответствии с его суждениями мы и излагаем материал.

В соотношении со стилями и жанрами воспроизводится в памятниках древней литературы герой, складываются и создаются идеалы. Монументальный стиль XI-XIII веков представлен в летописях, воинских повестях и повестях о княжеских преступлениях. Изображение идеального героя было связано с феодальным устройством и с кругом общественно-социальных понятий, с представлениями о чести, правах и долге феодала, с его обязанностями перед государством.

Идеальным героем в летописи выступал князь. Он создавался летописцем в «монументальном величии», как на мозаиках и фресках XI-XIII веков. Летописца интересовал официальный образ князя, его значительные поступки как исторического деятеля, а человеческие качества оставались за пределами внимания.

Идеальный образ героя создавался в соответствии с определенными канонами 2: перечислялись достоинства и добродетели князя, которые должны были вызвать поклонение (могуч, независим, красив лицом, храбр, искусен в ратном деле, мужествен, врагов сокрушитель, хранитель государства).

Парадность и торжественность, свойственная монументальному стилю, отличала повествование об идеальном герое. Д.С. Лихачев пишет: «И в литературе, и в живописи перед нами несомненно искусство монументальное. Это искусство, способное воплотить героизм личности, понятия чести, славы, могущества князя, сословные различия в положении людей» 3 .

Князь представлен в ореоле власти и славы. Это государственный деятель и воин. Бесстрашие в бою, презрение к смерти — одна из черт идеального героя. Он впереди своего войска, бесстрашно бросается в схватку и выходит на поединок с врагом. Князь в летописи олицетворяет могущество и достоинство страны. Идеал князя в литературе XI-XIII веков выражал патриотические чувства летописца, воплощал любовь к отчизне, к русской земле. Князь служит Руси, готов умереть за нее. Он призван стеречь Русскую землю, как пишут летописи, «за крестьян и за Русскую землю голову свою сложить, трудиться за свою отчизну». Патриотизм был не только долгом, но и убеждением русских князей, действующие лица были историческими деятелями, а не плодом художественного вымысла автора.

В таких произведениях древнерусской литературы, как жития, прославляется и подвижничество, подвиг служения отечеству, святость и «светлость» жизни русских святых. В их образах соединились пример самоотвержения, страстное служение идее, выразились народные идеалы духовной красоты русского человека (Феодосий Печерский, Сергий Радонежский и др.). В повествованиях о святых их величие, их идеальность передается на экспрессивно-эмоциональном фоне, который и создает экспрессивно-эмоциональный стиль литературы конца XIV-XV веков. Это особенно проявляется в житийной литературе, возвышающей жизнь святого до высокого подвига, до идеала. В древней литературе святой называется «воином Христовым». Он подвижник, главное в нем - его подвиг, который он совершает как воин. Например, Епифаний Премудрый называет Стефана Пермского «мужественным храбром», т.е. богатырем. Возвышен и героичен образ Сергия Радонежского.

В литературе XI-XIII веков проявляется и эпический стиль в изображении героев. Он особенно ощутим в тех произведениях, которые связаны с устным народным творчеством. Как и в фольклоре, действующие лица летописи и повести характеризуются «по одному крупному деянию» («Слово о полку Игореве», «Повесть о разорении Рязани Батыем»). И в «Слове», и в «Повести» — коллективный герой, народный герой — защитник родины. Он отличается силой и мужеством. На него авторы переносят и подвиги его дружины (Буй-Тур Всеволод, Святослав, Евпатий Коловрат). Образ героя соединяется с дружиной и вырастает в богатыря - это собирательный образ.

Древняя литература создала героические характеры женщин. Это образы жен, матерей, провожающих своих близких в воинские походы и битвы с врагами, вдов, оплакивающих погибших. С любовью и теплотой пишет Владимир Мономах о вдове убитого сына, подобной голубке на сухом дереве. Прекрасен образ жены рязанского князя Федора Евпраксии, бросившейся со стены вместе с грудным младенцем («Повесть о разорении Рязани Батыем»).

Идеал женщины Древней Руси, выражающийся в служении близким, любви к родине, презрении к врагу, воплощен в летописях, воинских повестях, «Слове о полку Игореве». Образ Ярославны, верной, любящей женщины, создан в песенно-фольклорной традиции.

Гимн верности и любви, нравственный идеал древней литературы представлены в образе мудрой девы Февронии («Повесть о Петре и Февронии Муромских»). Здесь проявляется «психологическая умиротворенность», эмоциональная созерцательность автора, рисующего образ русской женщины. Героиня - высокий нравственный идеал, животворящая сила ее любви не может разлучить Февронию с избранником даже в смерти.

В демократической литературе XVII века (бытовые, сатирические повести) происходит открытие человеческой личности. В это время резко изменяется герой и его изображение. Литература предшествующих веков не знала вымышленного героя. Все действующие лица произведений были историческими (князья, священники, святые). Они существовали в русской истории. Теперь в литературе появляется обычный человек: селянин, мужик, купеческий сын, порвавший со своей семьей и пустившийся на поиски своего места. Это вымышленные герои, безвестные, не примечательные, не имеющие отношения к истории жизни России, но близкие читателю. Герой стал безымянным, особенно это относится к героям из демократической среды. В произведениях их называют: «бедный», «богатый», «крестьянский сын», «девица», «купец некий».

Герой демократической литературы отличается от идеального героя XI-XIII веков. Он не занимает никакого официального положения: ни князь, ни официальное церковное лицо. Художественные средства его изображения иные: герой снижен, будничен. Он лишен всего, что возвышало действующих лиц в литературе XI-XIII веков. Это человек, страдающий от холода, голода, общественной несправедливости. В отличие от парадных одежд монументальных образов князей, он одет в «гуньку кабацкую». Он потерял связь с родными, друзьями, затерян среди нищеты, лишен родительского благословения — человек опустившийся, и, все-таки, по мысли автора, нуждающийся в сочувствии. «Впервые в русской литературе с такой силой и проникновенностью была раскрыта внутренняя жизнь человека, с таким драматизмом рисовалась судьба падшего человека» 4 . И в этом обращении к теме «маленького человека» проявляется начало начал русской литературы, ее гуманистический характер. Изображение простого человека в литературе XVII века означало «гибель средневекового нормативного идеала» и постепенный выход литературы на новый путь изображения героя, опирающийся на действительность. 5

Ореол мученичества, служение идее, образ «мученика за веру» вновь поднимается в литературе XVII века в «Житии протопопа Аввакума». Литература Древней Руси снова поднялась до монументализма, до общечеловеческих и мировых тем, но на совершенно иной основе. Могущество личности самой по себе, вне официального положения, могущество человека, лишенного всего, ввергнутого в земляную яму, человека, у которого вырезали язык, отнимают возможность писать и сноситься с внешним миром, у которого гниет тело, которого заедают вши, которому грозят самые страшные пытки и смерть на костре, — это могущество выступило в произведениях Аввакума с потрясающей силой и совершенно затмило собой внешнее всевластие официального положения феодалов. 6

Так претерпевают изменения образ героя древней литературы и художественные способы его изображения.

Даже столь отвлеченная, абстрактная характеристика, как количественная оценка чего бы то ни было, имела для древнерусского человека довольно ярко выраженное ценностное значение.

Все сказанное в предыдущей лекции позволяет хотя бы в общих чертах реконструировать те общие представления и установки, которые определяли поведение древнерусского человека, заставляли его поступать так, а не иначе. Опираясь на данные источников, попытаемся восстановить и описать основные из них.

Коль скоро человек пребывает одновременно, так сказать, в трех ипостасях - как существо живое, разумное и социальное, материал излагается в трех разделах: природа, человек и общество. Конечно, такая структура в значительной степени условна, поэтому многие вопросы “перекликаются” между собой. Надеюсь, это не затруднит восприятие дальнейшего лекционного материала, а может быть, даже позволит создать достаточно объемный образ системы духовных ценностей людей Древней Руси.

Природа

Кажется, что наше видение окружающей реальности - единственно возможное и вполне “естественное”. Оно представляется нам непосредственным. На самом же деле оно опосредовано множеством категорий, присутствующих в нашем сознании в неявном виде и столь привычных, что мы их попросту не замечаем. И чем менее они заметны, тем большую власть имеют над восприятием человека, тем в большей степени от них зависит, какой образ окружающего мира представляется ему нормальным. И тем менее они доступны для осознания как самим носителем этих понятий и образов, так и человеком посторонним. И все-таки попытаемся, насколько это возможно, заглянуть во “внутренний” мир человека Древней Руси, увидеть окружающую его природу хотя бы приблизительно так, как видел ее он сам.

Количество и число.

Даже столь отвлеченная, абстрактная характеристика, как количественная оценка чего бы то ни было, имела для древнерусского человека довольно ярко выраженное ценностное значение. Представление о священных свойствах числа имело широкое распространение и реализовывалось в самых разных областях человеческой деятельности. Числа и числовые отношения, как показали работы целого ряда исследователей (В.М. Кириллина, В.Н. Топорова, Д. Петкановой и др.), имели, помимо прикладного значения, и сиволико-теологический смысл. Они отражали сущность высшей непознаваемой истины и выступали в качестве сакрализованного средства осмысления окружающего мира.

В связи с этим в древнерусских литературных произведениях числа выполняли не только документально-фактографические функции (когда ими определяли реальное количество чего бы то ни было), но могли наполняться и символическим (как говорят литературоведы троповым) содержанием. В этом случае они в первую очередь передавали сакральную информацию, констатировали божественный смысл происходящих событий. Можно встретить в древнерусских литературных источниках и числа, выполнявшие смешанные функции, ориентированные одновременно как на явления земной жизни, так и на их идеальные, божественные прототипы.

В основе такого восприятия количества лежала хорошо разработанная в древнем мире символика чисел.

Так, к христианской традиции т_р_о_й_к_а считалась “полным и совершенным числом” (Августин Блаженный); это было число божественной Троицы и число души, устроенной по ее образцу; она являлась также символом всего духовного. В наиболее ранних памятниках тройка выступает как типично эпическое число. Ч_е_т_в_е_р_к_а считалась символом мира и материальных вещей, знаменовала статическую целостность, идеально устойчивую структуру. С_е_м_е_р_к_а - число человека, означавшего его гармоническое отношение к миру; она символизировала чувственное выражение всеобщего порядка, а также была знаком высшей степени познания божественной тайны, достижения духовного совершенства. Кроме того, она использовалась как символ вечного отдохновения. Д_е_с_я_т_к_а символизировала гармонию и красоту. Она рассматривалась как совершеннейшее космическое число. В то же время у алхимиков ею обозначалась материя. Число двенадцать связывалось в христианстве с представлением о совершенстве и символизировало обновленное человечество (видимо, через ветхозаветную традицию, в которой оно было связано с народом Божьим). Кроме того, оно обозначало земную и небесную Церковь. Типично библейским было число с_о_р_о_к. В христианской практике оно было связано с представлением об очищении от грехов и надеждой. Они символизировало молитву и приготовление к новой жизни.

Автора часто больше интересовали не реальные размеры описываемого объекта, а его символическая связь - через числа, выражавшие его размеры или пропорции, - с каким-либо сакральным образом, скажем Храмом Соломона (20х60х120) или Ноевым ковчегом (50х300х30) и т.п. Это особенно важно учитывать, когда в источнике встречаются “круглые” числа. По справедливому замечанию Д. Петкановой,

“круглым числом в средневековой литературе не было слепой веры, они не воспринимались как документальные числа, их необходимо было рассматривать как условные или приблизительные, иногда они могли быть близки к истине, но ни в коем случае не были исторически точными”.

Символическое истолкование чисел (нумерология) имело широкую сферу применения, поскольку большинство букв славянской азбуки, заимствованных из греческого алфавита могло выполнять функции цифр. Следовательно, практически каждое слово имело количественное выражение, поскольку могло рассматриваться как сумма “цифр” из которых оно состояло. Достаточно напомнить уже напоминавшееся приравнивание “латынян” 666 - число апокалиптического Зверя (Антихриста).

Специфика восприятия мира тем или иным этносом, той или иной культурой, той или иной цивилизацией проявляется прежде всего в особенностях восприятия пространства и времени.

Образ пространства - неотъемлемая часть целостной картины мира. Объективно существующее пространство субъективно переживается и осознается людьми, причем в разные исторические эпохи в разных странах по-разному. Средневековью, как западноевропейскому, так и отечественному, было свойственно наделять пространство религиозно-этическими чертами. Центром Земли - в прямом и переносном смысле - считался Иерусалим, а центром Иерусалима - Храм Господень. “Пуп Земли” окружали страны “праведные” и “грешные”. Одни из них были “ближе” к раю, другие - к аду; одни - к миру горнему, другие - к дольнему; одни - к небу, другие - к земле. Причем эта сакральная топография могла время от времени изменяться в зависимости от праведности или грешности населения той или иной земли. Одновременно мог перемещаться и духовный центр мира. “Новый Иерусалим” мог находить вполне конкретное воплощение теоретически в любом городе, который принимал на себя заботу о всеобщем спасении. Практически им становился - по уже упоминавшимся основаниям - город, претендовавший на роль центра “Русьской” земли.

Это представление объясняет и чрезвычайно высокий авторитет в отечественной культуре Александра Невского. Политическая деятельность князя была направлена на подчинение Северо-Восточной и Северо-Западной Руси Золотой Орде. Зато бескомпромиссное противостояние католическому миру, защите идеалов православия от “истян” делала его героем, взявшим под свое покровительство весь православный мир.

На рубеже XV-XVI вв., после падения Константинополя под ударами Османской империи на базе этих представлений сформировалась теория “Москва - третий Рим”. Речь шла о перемещении мирового православного центра в столицу Московского царства. Молодое единое государство, возникшее на руинах Западного улуса Великой Монгольской империи, воспринималось, как последний оплот правой веры: “два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти”. Важно отметить, что в данной фразе логический акцент смещается с темы исключительности (“третий стоит”) на проблему высокой ответственности (“четвертому не быти”) Русского государства. Закрепление этой идеи нашло воплощение в венчании московского государя на царство, организации городского пространства столицы, строительстве потрясающего воображение храма Покрова-на-рву (Василия Блаженного) и, наконец, в учреждении Московской Патриархии. Показательно, что, по свидетельству иностранцев, посещавших Москву в конце XVI - начале XVII вв., центральную часть города жители называли Царьградом, а храм Покрова - Иерусалимом.

Отражением таких настроений слали в последствии странные (для современного нам читателя), но симптоматичные слова, которые в “Сказании о Магмет-салтане” вложил Иван Пересветов в уста православных греков, споривших с “латинянами”:

“Есть у нас царство волное и царь волной, благоверный князь Иван Васильевич всея Русии, и в том царстве великое Божие милосердие и знамя Божие, святые чудотворцы, яко первые, - тако от них милость Божия, якоже и от первых”.

С ними “соглашаются” их оппоненты: “То есть правда”. Они якобы видели сами, что “велика Божия милость в той земле”.

“Все доброе, бывшее у вас, перешло благодатию Христовой к нам в Москву”.

“Был у нас царь благочестивый, а ныне нет. И в то место воздвиг Господь Бог на Москве царя благочестивого”.

Не менее показательны и заверения царя Алексея Михайловича, обращенные к греческим купцам:

“Я принял на себя обязательство, что если Богу будет угодно, я принесу в жертву свое войско, казну и даже кровь свою для их [греков] избавления”.

На что греки, называя царя “столпом веры”, “помощником в ведах”, “освободителем”, просят его

“восприяти... превысочайший престол великого царя Константина, прадеда Вашего, да освободит народ благочестивый и православных Христиан от нечестивых рук, от лютых зверей, что поедают немилостиво”.

Церковные реформы Никона привели к тяжелейшему в духовной жизни Руси кризису, повлекшему за собой конфликт между духовным и светским правителями. В итоге идеи “третьего Рима” как светского центра “священной Римской империи” и “нового Иерусалима” как духовного центра православного мира оказались разделенными. Строительство Новоиерусалимского монастыря, символика названия которого нашла продолжение в том месте, где он был построен (меридиан Иерусалима), и в облике монастырского храма (созданного по модели иерусалимского Храма Господня), подчеркнуло происшедшее.

Окончательная точка в сакральном восприятии географического пространства была поставлена Петром I, перенесшим светскую столицу России на север, в Санкт-Петербург, в то время как столицей Русской Православной Церкви продолжала оставаться Москва. При этом следует, вероятно, подчеркнуть, что строительство новой столицы началось с основания храма свв. Апостолов Петра и Павла. Напомню, именно появление в Константинополе церкви свв. Петра и Павла знаменовало превращение его в столицу Римской империи, а строительство Хлодвигом на левом берегу Сены собора Апостолов Петра и Павла воспринимается исследователями, в частности, С. Лебеком, как свидетельство

“его продуманной политики, политики человека, принявшего всерьез недавнее признание его императором и вознамерившегося окружить ореолом святости себя, свою семью, свою власть”.

Восприятие не только “географического” мира в целом, но и отдельных сторон света тоже было связано с ценностными характеристиками. Так, на Руси было достаточно распространено отношение к югу как к “богоизбранной” стороне света. Например, в древнерусском переводе “Иудейской войны” Иосифа Флавия над местом загробного пребывания блаженных душ веет благовонный южный ветер; в русской церкви издавна существует припев к стихирам под названием “Бог от юга”.

Примерно такого отношения может быть упоминание “духа южна” в “Сказании о Мамаевом побоище”. Оно, несомненно, имело для средневекового автора и читателя в первую очередь символический смысл.

Согласно “Сказанию”, в разгар битвы татарские полки сильно потеснили русских. Князь Владимир Андреевич Серпуховской, с болью наблюдая за гибелью “православного воинства”, предлагает воеводе Боброку тотчас вступить в бой. Боброк же отговаривает князя от поспешных действий, призывая его ждать “время подобно”, в которое “имать быти благодать Божия”. Интересно, что Боброк точно называет час, когда наступит “время подобно” - “осьмой час” (восьмой час дня, по древнерусской системе счисления часов). Именно тогда, как и предсказывал Волынец, “дух южны потянув ззади их”.

Тут-то и

“воспи Волынец: “...Час приде, а время приближися..., сила бо Святаго Духа помогает нам””,

Из этого, кстати, по хорошо обоснованному мнению В.Н. Рудакова, следует, то вступление засадного полка в бой не было связано с реальными событиями Куликовской битвы. Боброк Волынский, если следовать логике автора “Сказания о Мамаевом побоище”, вовсе не выбирал момент, когда татары подставят под удар русских свой фланг (как предполагал Л. Г. Бескровный), или когда солнце перестанет светить русским полкам в глаза (как считал А. Н. Кирпичников). Не подтверждается и наиболее распространенное в исторической литературе мнение, будто опытный воевода ожидал перемены направления ветра со встречного на попутный. Дело в том, что “южный дух”, о котором упоминает “Сказание”, ни при каких условиях не мог быть попутным для соратников Дмитрия Донского (а, следовательно, и помогающим им). Русские полки на Куликовом поле наступали с севера на юг. Следовательно, южный ветер мог дуть им только в лицо, мешая наступлению. При этом полностью исключена какая-либо путаница в употреблении автором географических терминов. Создатель “Сказания” совершенно свободно ориентировался в географическом пространстве. Он точно указал: Мамай движется на Русь с востока, река Дунай находится на западе и т.п.

Другим подобным примером может быть “свидетельство” разбойника Фомы Кацибеева. Ему “Бог откры... видение велико”: “от востока” появилось облако (ордынцы) “аки нькакие плъки к западу идушь”. “От полуденныя же страны (т.е. с юга) придоша два юноши” (имеются в виду Борис и Глеб), которые и помогли русским полкам одолеть врага.

Ценностное наполнение для древнерусского человека имели не только страны света, но и понятия верха и низа, правой и левой стороны (с положительным и отрицательным знаком в том и другом случаях соответственно).

Как это проявлялось в источниках, поясним на конкретном примере.

Субботней ночью с 29 на 30 июня 1174 года в своих покоях был убит Андрей Боголюбский. В так называемой “Повести об убиении Андрея Боголюбского” сохранился подробный рассказ о последних часах жизни великого князя владимирского. Здесь, в частности, упоминалось, как в финале трагедии главарь убийц, Петр Кучкович отсекал “десную” (правую) руку Андрея, что якобы привело к гибели князя. Однако при изучении в 1934 г. останков Андрея Боголюбского врачи обнаружили, что у него была отрублена не правая (она вообще не пострадала), а левая рука. Эксперты предположили, что в рассказе была допущена ошибка либо летописец использовал данную деталь как художественный прием, “чтобы сгустить краски и усилить эффект”. При этом, несомненно, автор “Повести” знал, какую именно руку отрубили убийцы. На миниатюре Радзивиловской летописи, иллюстрирующей рассказ о смерти Андрея Юрьевича, изображена женщина, стоящая подле поверженного князя и держащая отрубленную руку - именно левую, а не правую.

Что же заставило летописца “отступить от истины” (в нашем смысле этого слова)?

В Евангелии от Матфея сказано:

“И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя”. (Курсив мой. - И.Д.)

Каким же образом правая рука могла “соблазнять” Андрея? Ответ можно найти в Апокалипсисе. Людям, поклоняющимся Антихристу,

“положено будет начертание на правую руку”. (Курсив мой. - И.Д.)

с именем “зверя” или числом имени его. При этом описание самого “зверя”, увиденного Иоанном Богословом весьма примечательно - оно было близко к описанию в летописи самого Андрея Боголюбского. “Зверь” обладает великой властью, его голова

“как бы смертельно ранена; но эта смертельная рана исцелела”

(Андрей был ранен убийцами в голову, но после их ухода начал звать на помощь и даже попытался спрятаться от преследователей под лестницей). Его уста говорят “гордо и богохульно”,

“и дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана ему власть над всяким коленом и народом и языком и племенем”.

Он “имеет рану от меча и жив”. Завершается описание “зверя” сентенцией:

“Кто мечем убивает, тому самому надлежит быть убиту мечем”.

Недаром перед убийством слуга Андрея, ключник Анбал похитил у князя меч, принадлежавший еще св. Борису.

Так или иначе отсечение у Андрея Боголюбского (по “Повести”) именно правой руки может вполне рассматриваться как осуждение его если не как самого Антихриста, то, во всяком случае, как его слуги. На это же и то, что, по словам автора Повести, Андрей “кровью мученическою омывся прегрешении своих” (Курсив мой. - И. Д.), т.е. мученический конец как бы искупил грехи (и, видимо, немалые!) князя.

Как видим, упоминание “конкретных” пространственных деталей в описаниях событий могло выполнять и выполняло в древнерусской литературе несколько иную функцию, чем в современной художественной культуре. И это происходило в связи с принципиально иной ценностной ориентацией древнерусской духовной культуры.

Приведенные примеры, кроме всего прочего, показывают, что в средневековом восприятии пространство не отделено от времени, образуя некий пространственно-временной континуум, который в научной литературе принято называть хронотопом.

Время, подобно пространству, в сознании древнерусского человека было наделено нравственно - этической ценностью. Практически любая календарная дата рассматривалась им в контексте ее реального или символического наполнения. Об этом можно судить даже по частоте тех или иных календарных упоминаний. Так, в “Повести временных лет” понедельник и вторник упоминаются всего по одному разу, среда - дважды, четверг - трижды, пятница - пять раз, суббота - 9, а воскресенье (“неделя”) - целых 17! Естественно, это говорит не столько о “любви” или, напротив, нелюбви к определенным дням, сколько о “наполненности” их событиями, которые интересовали летописца и его читателей. Так, например, закладка и освещение храмов, перенесение мощей обычно производилось по субботам и воскресениям.

Вопреки теории вероятности (и современному здравому смыслу), неравномерно распределены события по отношению к отдельным числам месяцев. Скажем, в Псковской I летописи есть календарные даты (5 января, 2 февраля, 20 июля, 1 и 18 августа, 1 сентября, 1 и 26 октября), на которые приходиться от 6 до 8 событий на всем протяжении летописного текста. В то же время целый ряд дат (3, 8, 19 и 25 января, 1, 8, и 14 февраля и др.) вообще не упоминается составителями свода. Такие “странности” дат объясняются ценностным отношением к ним древнерусских книжников.

Например, по пятницам обычно происходили битвы. Упоминания сражений столь часто были сопряжены со словом “пяток” (пятница), что один из, видимо не слишком образованных исследователей прошлого века даже решил, что этим словом обозначался боевой порядок русских войск. По его мнению, он напоминал римскую цифру V. Дело тогда закончилось конфузом. Однако мифический “боевой порядок” все-таки проник в художественную литературу и даже в кинофильм “Русь изначальная”. Кстати, Н.М. Карамзин датировал битву на Калке 1224 годом как раз потому, что именно в том году 31 мая (упомянутое в летописях как календарная дата битвы) приходилась на пятницу.

Сколь глубоко воспринималось в Древней Руси символическое содержание дат показывает следующий пример. В “Слове о полку Игореве” вслед за описанием солнечного затмения, наблюдавшегося войском новгород-северского князя при переправе через Дон следует такой текст:

“Спала князю умь похоти, и жалость ему знаменеие заступити искусити Дону великаго. “Хощу бо, - рече, - копие преломити конец поля Половецкаго с вами, руссици; хощу главу свою приоложити, а любо испити шеломомь Дону”.

Смысл его не будет до конца ясен, если не учесть, что затмение пришлось на 1 мая, день св. Пророка Иеремии. В пророчестве же Иеремии есть слова, которые перекликаются по смыслу с “речью” Игоря:

“И ныне для чего тебе путь в Египет, чтобы пить воду из Нила? И для чего тебе путь в Ассирию, чтоб пить воду из реки ея?”.

В них содержится упрек Игорю, и, можно сказать, “сценарий” последующих трагических событий. Игорь, однако, пренебрег пророческим предупреждением, которое сам косвенно процитировал, и, соответственно был наказан.

Что касается календарных дат, то их частое упоминание или, наоборот, стремление избежать такого упоминания, было прежде всего связано с тем, считалось данное число счастливым или нет. Как уже говорилось, в Древней Руси было огромное количество апокрифических “ложных” (запрещенных) книг - различные “Лунники, “Громовники”, “Астрологии”, трактаты “О Чихире звезде, како стоит”, “О злых днях лунных”, “О лунном течении”, “Книги Рафли” и т. д., в которых подробно описывались “качества” календарных дат и давались рекомендации: можно ли в этот день “отворять кровь” (один из основных методов лечения) или, скажем, начинать какое-либо дело, как сложится судьба ребенка, родившегося в этот день, и т.п.

Кроме того, имелись четкие церковные календарные предписания в основном запретительного характера. Наиболее хорошо известны пищевые и поведенческие запреты, связанные с постами: многодневным - Великим (семь недель перед Пасхой), Петровым или Апостольским (от шести недель до семи дней - в зависимости от даты празднования Пасхи), Успенским или Госпожим (с 1 по 15 августа), Рождественским или Филипповым (сорокадневным - с 14 ноября по 24 декабря), а также однодневными - по средам и пятницам (кроме седьмиц пасхальной, троичной, святочных, о мытаре и фарисее, сырной), в праздник Воздвижения (14 сентября), день Усекновения главы Иоанна Предтечи (29 августа) и в навечерие Богоявления Господня (5 января). Кроме того, существовали и иные ограничения. Скажем, браковенчание не совершались по вторникам, четвергам и субботам, в дни двунадесятых, храмовых и великих праздников, а также в продолжение всех многодневных постов, Святок (с 25 декабря по 7 января), масленицы, недель сыропустной, Пасхальной, в дни Усекновения главы Иоанна Предтечи и Воздвижения Креста Господня.

Была разработана дальнейшая система регулирования половых отношений, наполненная разнообразными запретами и ограничивавшая сексуальные связи примерно 100 днями в году. Скажем, в Древней Руси, видимо, практиковалось осуждение приходскими священниками родителей, зачавших ребенка в пятницу, субботу или воскресенье:

“дитя будет любо тать, любо разбойник, любо блоудник, любо трепетив”.

Символико-этическое содержание имели и годовые (хронографические) даты. Чаще, правда, это относилось к многолетним периодам. Но были номера годов, которые занимали помыслы наших предков и сами по себе. Прежде всего, речь идет о дате весьма напряженно ожидавшейся в Древней Руси, как, впрочем, и во всем христианском мире, “конца времени” - второго пришествия Христа, за которым следовал неумолимый Страшный суд. В “Священном писании” неоднократно подчеркивается, что дата наступления конца света - во власти Бога. Ее не могут знать ни люди, ни ангелы. Тем не менее, многие средневековые “промузги” пытались ее рассчитать, опираясь то на пророчество Даниила, то на 3-ю книгу Ездры, то на “Евангелие от Матфея”, то на “Апокалипсис”, то на какие-то апокрифические сочинения, не принятые христианским каноном.

Несомненно, наиболее распространенной “потенциальной” датой конца света на Руси считался 7000 г. от Сотворения мира. Такая точка зрения основывалась на библейской книге Бытия, согласно которой мир был создан в шесть дней, а на седьмой день Бог почил от дел. Этот расчет был сделан, исходя из Ветхого и Нового Завета, где неоднократно упоминается, что один божественный день равен тысяче “нормальных” лет:

“Пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел”.

“У господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день”.

В конце седьмого тысячелетнего “дня” должно наступить “царство славы”. Даже историю человечества было принято разбивать на “шестоднев”: от сотворения Адама до потопа, от потопа до Авраама, от Авраама до Давида, от Давида до вавилонского пленения, от пленения до Рождества Христова и, наконец, от Рождества до Страшного суда. Такая традиция нашла отражение во многих литературных памятниках Древней Руси, в том числе в “Повести временных лет”.

Встречались, однако, и иные точки зрения на возможную дату наступления Страшного суда. Так, первую славянскую полную Библию (называемую по имени новгородского архиепископа, осуществившего перевод всех канонических книг “Священного Писания” в 1499 г. , Геннадиевской) завершает следующее рассуждение:

“И по отрешении же реченному [подразумевается освобождение перед концом света дьявола “на малое время”] размыслим: Рече евангелист, яко связа диавола на тысящу лет. Отнеле же бысть связание его? От вшествиа въ ад Господа нашего Иисуса Христа в лето пятьтысющное пятсотное и тридесять третье да иже до лета шестьтысющнаго и пятьсотнаго и тридесять третиаго, внегда исполнитися тысяща лет. И тако отрешится сатана по праведному суду Божию и прельстить мир до реченнаго ему времени, еже три и пол лета, и потом будет конец. Аминь.”.

Из этого следует, что после 6537 г. от Сотворения мира (видимо, 1037 г. н.э.) ожидание конца света приобрело на Руси особое напряжение. Напомню, что именно к этому моменту были приурочены уже упоминавшиеся строительство Ярославом Мудрым в Киеве храма св. Софии и Золотых ворот, монастырей св. Георгия и Ирины, произнесение Слова о Законе и Благодати, а также создание так называемого “Древнейшего летописного свода”. Столь же “благоприятными” для наступления конца света считались согласно “Откровению Мефодия Патарского” - годы, на которые выпадал 9-й индикт.

Кроме того, в отечественной литературе имелось огромное количество описаний различных знамений, которые должны были непосредственно предзнаменовать приближение “последнего” времени. Часть из них также имела календарную форму. Скажем, считалось, что конец света, настанет в год, когда Пасха придется на Благовещение (25 марта). Неслучайно подобные совпадения тщательно рассчитывались и фиксировались. Вспомним, кстати, что именно с таким совпадением, (хотя и не совсем точным: 25 марта 1038 г. приходилось на Великую субботу, когда и было прочитано “Слово”) столкнулся митрополит Илларион, когда писал “Слово о законе и благодати”.

Коль скоро ни в один из “назначенных” сроков конец времени не наступил, общество пережило колоссальный мировоззренческий кризис. Разочарование в так и не пришедшем “Царстве Славы” привело существенным переменам в системе экзистенциальных ценностей и стало ментальной основой идейных и политических потрясений, которые наша страна пережила в XVI - начале XVII вв.

В частности ужасы опричнины в какой-то степени объяснялись так: Иван Грозный до определенного момента не мог представить себе, что будет стоять на Страшном суде рядом со своими жертвами. Мало того, он принял на себя роль представителя Божьего суда на земле. Справедливость “щедро” раздававшихся им наказаний утверждалась мыслью, что Бог карает грешников не только в преисподней, но и на земле, не только после смерти, но и при жизни.

“Аз же исповедую и вем, яко не токмо тамо мучение, яже зле живущим, преступающим заповеди Божия, но и здесь праведнаго Божия гнева, по своим делам злым, чашу ярости Господня испивают и многообразными наказании мучатца; по отшествии же света сего, горчайшая осуждения приемлюще...”

Орудием такого справедливого возмездия от имени Бога государь считал свою власть. В послании Курбскому он писал о необходимости осуждать злодеев и предателей на мучения и смерть, ссылаясь на авторитет апостола Иуды, велевшего спасать людей “страхом” (Иуд. 1. 22-23). Следуя традиции, царь подтверждал свою мысль и другими цитатами из Священного Писания, в том числе словами апостола Павла:

“Аще кто незаконно мучен будет, сиречь не за веру, не венчяетца”

Пространство и время существовали для людей средневековья не сами по себе, они были неотделимы от земли, на которой жил человек. Соответственно, она также приобретала ценностное наполнение, о-смысливалась.

“Тварный мир” в целом воспринимался нашими предками, прежде всего символически. В основе мировосприятия жителей Древней Руси лежало, говоря сравнительно поздним языком “молчаливое богословие”. Именно поэтому на Руси мы не встречаем богословских трактатов западноевропейского типа. Православный верующий стремился постичь божественное откровение не путем схоластических рассуждений или наблюдений, не разумом или “внешним взором”, как, скажем, католик, но “очами внутренними”. Сущность мира не может быть понята. Она постигается лишь путем “погружения” в верочитные тексты и канонические изображения, утвержденные авторитетом отцов церкви и закрепленные традицией. Именно поэтому исихазм Георгия Паламы нашел здесь такое распространение.

В Древней Руси мы не встречаем изображений, стремящихся к иллюзорности, фотографической точности передачи внешних черт видимого мира, подобно западноевропейской живописи. В России до конца XVII в. и в живописи и в литературе господствовала икона - особое образное восприятие и отображение мира. Здесь было строго регламентировано все: сюжет, композиция, даже цвет. Поэтому, на первый взгляд, древнерусские иконы так “похожи” друг на друга. Но стоит к ним приглядеться - ведь они рассчитаны на то, что человек будет смотреть на них во время ежедневной молитвы по несколько часов - и мы увидим, сколь различны они по своему внутреннему миру, настроению, чувствам, заложенными безымянными художниками прошлого. Кроме того, каждый элемент иконы - от жеста персонажа до отсутствия каких-то обязательных деталей - несет в себе целый ряд смыслов. Но для того чтобы проникнуть в них, надо владеть языком, на котором разговаривает со зрителем древнерусская “икона” (в широком смысле этого слова). Лучше всего об этом говорят “открытые” тексты, которые прямо разъясняют читателю, что имеется в виду под каждым конкретным образом. Приведем несколько примеров.

Вот, как описывались в Древней Руси некоторые животные и птицы.

“Фисиолог* и о лве. Три естества имат лев. Егда бо рождает лвица мьртво и слепо раждает [детеныша], седитже и блюдет до третьего дни. По трех же днех приидет лев и дунет в ноздри ему и оживет. Тако и о верных языцех [об обращенных язычниках]. Прежде бо крещениа мьртви суть, по крещени же просвещаються от Святаго Духа.

Второе естество лвово. Егда спит, а очи его бдита. Тако и Господоь наш рече ко июдеом, якоже: “Аз сплю, а очи Мои божественныа и сердце бдита”.

А третье естество лвово: егда отбегает лвица, хвостом своим покрывает стопы своя. Да не может ловець осочити [отыскать] следа его. Тако и ты, человече, егда творишь милостыню, не чюет левая рука, что творит десница твоя, да не возбранит дьявол дело помысла твоего”.

“О неясыти [пеликане]. Неясыть чадолюбива птах есть. Провклеваеть бо жена [самка] ребра птенцем своим. А он [самец] приходит от кормли своей [с кормом]. Проклюют ребра своя, да исходящи кровь оживляет птенца.

Так и Господь наш от жидов [иудеев] копием ребра его проводоша. Изыде кровь и вода. И оживи вселеную, сиречь умершаа. Сего деля и рече пророк, яко уподобихся неясыти пустынней”

Уже из приведенных примеров видно, что в системе традиционных народных представлений об окружающем мире животные одновременно предстают и как природные объекты, и как разновидность мифологических персонажей. В книжной традиции почти нет описаний “настоящих” животных, даже в “естественнонаучных” трактатах преобладает баснословный элемент. Создается впечатление, что авторы не стремились передать какие-то конкретные сведения о реальных животных, а пытались сформировать у читателя некие представления об их символической сути. Эти представления основаны на традициях разных культур, зафиксированных в письменных источниках.

Животные-символы не являются “двойниками” своих реальных прототипов. Непременное наличие фантастики в рассказах о животных приводило к тому, что описываемое животное могло носить имя хорошо известного читателю зверя или птицы, но резко отличаться от него своими свойствами. От персонажа- прототипа часто оставалась только его словесная оболочка (имя). При этом образ обычно не соотносился с набором признаков, соответствующих данному имени и формирующих образ животного в бытовом сознании, что еще раз подтверждает обособленность друг от друга двух систем знаний о природе: “книжной” и “практической”.

В пределах такого описания животного можно отметить следующее распределение реальных и фантастических свойств. Часто объект описывается в соответствии с биологической природой; в основе подобных текстов лежат, вероятнее всего, практические наблюдения. Например:

“О лисици. Физиолог рече о лисици яко льстив живот есть. Аще взалчеть, хотящи ясти, и не обрящеть бохма [совсем ничего не найдет], ищет вежа [хозяйственную постройку] или плевьницю [сарай, где хранят солому или мякину] и ляжеть, възнака а в себе душю влекущи, и яко издохши лежить. А мнящи птица яко оумерла есть, сядоуть на не и клевати ея начноуть. Ти потом вскочить скоро, похватить и снесть я”.

Рассказ о дятле построен на описании свойства дятла долбить клювом деревья; в описании кукушки акцент поставлен на привычке этой птицы откладывать яйца в чужие гнезда; отмечается удивительная искусность бобра в строительстве жилища, и ласточки - в устройстве своего гнезда.

Иногда реальный объект наделялся только вымышленными свойствами. В этом случае связь персонажа с реальным животным сохранялась лишь в имени. Так, скажем, оформлялись отношения имени “бобр” и описания “индийского” бобра, из внутренностей которого добывают мускус, а также какого-то хищного зверя (возможно тигра или росомахи; во всяком случае, на миниатюрах он изображался полосатым и с огромными когтями). “Вол” мог означать не только домашнее животное bos bubalis, но и “индийского” вола, который, боясь потерять хоть один волос из своего хвоста, стоит недвижно, если зацепиться хвостом за дерево, а также мифического морского хищника. Кроме того, считалось, что в Индии существуют огромные волы (между рогами которого может сидеть человек), волы с тремя рогами и с тремя ногами и, наконец, волы “задопасы”, длинные рога которых не позволяют им двигаться вперед. Саламандра - это имя ящерицы, а также ядовитой змеи и животного величиной с собаку, способного угашать огонь.

Итак, в зависимости от смыслового наполнения одно и то же имя животного могло означать как реально существующее животное, так и фантастический персонаж. Набор свойств, которые, с точки зрения современного читателя, не имеют под собой никакой реальной основы, часто соотносился с именами животных далеких стран и определял представления о них читателя средневековья. Так, в “Физиологе” о слоне рассказывалось, будто для произведения на свет потомства ему необходим корень мандрагоры, а, упав, он не может встать, так как в его коленях нет суставов. Здесь же говорилось, что панфир (пантера, барс) имеет свойство спать в течение трех дней, а на четвертый день приманивать к себе других зверей своим благоуханием и голосом. Велбудопардус (жираф) представлялся помесью парда (рыси) с верблюдом.

Наиболее широко были распространены описания, в которых животное наделялось как реальными, так и вымышленными признаками. Так, помимо пристрастия ворона к падали и обычая этих птиц образовывать брачные пары, древнерусские описания включали рассказ о том, что вран в июле месяце не пьет воды. Потому что наказан Богом за небрежение к своим птенцам, а также свидетельство, будто ворон умеет “оживлять” сваренные яйца с помощью ему одному известной травы. Считалось, что птица еродий (чайка) способна отличать христиан, знающих греческий язык, от людей “прочего колена” Бытовал рассказ, что енудр (выдра) убивает спящего крокодила, добравшись через раскрытую пасть до его внутренностей. При достаточно верном описании повадок дельфина (приходит на помощь тонущим в море людям и т.п.) автор такого трактата мог назвать его зелфинъ птица, а на древней миниатюре изображена пара дельфинов (двема дельфимона), спасающих святого Василия Нового, в виде двух... собак.

Возникающее в результате перераспределения признаков совпадение персонажей устранялось путем присвоения одному из них (чаще всего тому, в описании которого баснословные свойства преобладали, или он соотносился с “чужим”, экзотическим регионом - Индией, Эфиопией, Аравией и т.д.) необычного (иноязычного) имени. Этим как бы снималось возможное несоответствие каких-либо свойств объекта привычному набору признаков, объединенных под “своим”, знакомым именем. Так, “индийский” бобр носил также имя “мьскоус (мъскус, мусь, мус)”.

Следует учитывать, что свободное приложение признаков к имени персонажа играло важную роль при символическом истолковании его свойств. Наиболее авторитетный специалист в области изучения символики животных в древнерусской книжности О.В. Белова отмечает случаи, когда набор признаков полностью переходил от одного имени к другому, и объект, носящий имя, принимающее в себе чужие признаки, получал новое свойство. Так, оказавшись объединенными сначала в своих признаках, гиена и медведь впоследствии “обменялись” и названиями. В древнерусских азбуковниках слово оуена наряду со значением “дикий зверь, подражающий человеческому голосу”, “мифический ядовитый зверь с человеческим лицом, обвитый змеями”, “зверь из породы кошачьих” имеет значение “медведь, медведица”.

С точки зрения средневековой книжности, подобные описания не были примерами чистого вымысла. Всякая “естественнонаучная” информация воспринималась как данность, будучи подкрепленной авторитетными источниками.

“Аще и истино есть или ложно не веде. Но убо в книгах сия обрете понудихся и та зде написати. Тако ж и о зверех, и о птицах, и древесех, и травех, и о рыбах, и о каменех”,

Замечает составитель одного из азбуковников. Для книжного “научного” описания животных признак реальный-ирреальный не является определяющим.

Имена животных расценивались как изначально данные, определенные Божественным промыслом. Статья “О наречении имен скотом и зверем и гадом” повествует:

“Во дни ж те первозданнаго человека Адама сииде Господь Богъ на землю присетити ея и всея твари своея, юже сам сотвори. И призва Господь весь скотъ земный и вся птицы парящия, и приведе пред лице Адама и постави я у него, да нарече имя всем. И нарече Адамъ имена всем земным скоту, и зверем, и птицам, и рыбам, и гадомъ, и жупеличиим [насекомым]”

Причем, имена эти были даны столь удачно и так точно отражали сущность всех созданий, что Бог не счел возможным менять их даже после грехопадения первых людей.

Все животные и все их свойства, реальные и вымышленные, рассматриваются древнерусскими книжниками с точки зрения тайного нравоучительного смысла, заключенного в них. Символика животных давала обильный материал для средневековых моралистов. В “Физиологе” и сходных с ним памятниках каждое, будь то сверхъестественное создание (единорог, кентавр, феникс), экзотический зверь далеких стран (слон, лев) или хорошо знакомое существо (лисица, еж, куропатка, бобр) удивительно. Все “ходештии и летештии” твари выступают в своей сокровенной функции, доступной только духовному прозрению. Каждое животное что-либо означает, причем значений, зачастую противоположных, может быть несколько. Символы эти могут быть отнесены к разряду “неподобных образов”: они основаны не на очевидном сходстве, а на трудно объяснимых, традиционно закрепленных смысловых тождествах. Идея внешнего подобия им чужда.

Публикуется по книге "Как была крещена Русь" (М., 1989)

Источник в интернете:

http://www.mubiu.ru/ogd/ISTORIA/5/Liter/end.htm

Введение

Русской литературе без малого тысяча лет. Это одна из самых древних литератур Европы. Её начало восходит ко второй половине 10 века. Из этого великого тысячелетия более семисот лет принадлежат периоду, который принято называть "древней русской литературой".

Литература возникла внезапно. Скачок в царство литературы произошел одновременно с появлением на Руси христианства и церкви и был подготовлен всем предшествующим культурным развитием русского народа.

Художественная ценность древнерусской литературы еще до сих пор по-настоящему не определена.

Русская литература 11 - 17 веков развивалась в своеобразных условиях. Она была рукописной. Книгопечатанье, появившееся в Москве в середине 16 веков очень слабо изменило характер и способы распространения литературных произведений. В основном и в 17 веке литературные произведения продолжали, как и раньше, распространяться путем переписки.

Некоторые из древнерусских литературных сочинений читались и переписывались в течение нескольких веков. Другие быстро исчезали, но понравившиеся переписчикам части включались в состав других произведений, так как чувство авторской собственности еще не развилось настолько, чтобы охранять авторский текст от изменений или от заимствований из других произведений.

Ни одно из произведений древней Руси - переводное или оригинальное - не стоит обособленно. Все они дополняют друг друга в создаваемой ими картине мира. Мы часто говорим о внутренних закономерностях развития литературных образов в произведениях новой литературы и о том, что поступки героев обусловлены их характерами. Каждый герой новой литературы по-своему реагирует на воздействия внешнего мира. Вот почему поступки действующих лиц могут быть даже "неожиданными" для авторов, как бы продиктованными авторам самими действующими лицами.

Аналогичная обусловленность есть и в древней литературе. Герой ведет себя так, как ему положено себя вести, но положено не по законам закономерного характера, а по законам того разряда героев, к которому принадлежит герой в феодальном обществе. Например, идеальный полководец должен быть благочестив и должен молиться перед выступлением в поход. И вот в "Житии Александра Невского" описывается, как Александр входит в храм Софии и молится со слезами Богу о даровании ему победы. Идеальный полководец должен побеждать многочисленного врага немногими силами, и ему помогает Бог.

У писателей Древней Руси было вполне определенное отношение к изображению человека. Главное - не внешняя красота, красота лица и тела, а красота души.

В представлениях древних русичей, носителем абсолютной, идеальной красоты был только Господь Бог. Человек - Его создание, тварь Божья. Красота человека от того, насколько полно в нем выражалось Божественное начало, то есть его способность желание следовать заповедям Господа, трудиться над совершенствованием своей души.

Чем больше человек работала над этим, тем больше он как бы изнутри озарялся внутренним светом, который посылал ему Бог, как свою Благодать. Богатая духовная жизнь любого человека могла сотворить чудо: сделать некрасивого прекрасным. Для этого необходим праведный, благочестивый образ жизни (особенно путем молитвы, покаяния, поста). Значит, Духовная сфера воспринималась, прежде всего, эстетически; в ней видели высшую красоту. Она не нуждалась в красоте физической.

Идеалом человека в Древней Руси считались в первую очередь святые подвижники, в которых видели прямых посредников между грешным человеком и божественной сферой. В каждой эпохе были свои герои. На примере нескольких произведений рассмотрим, как развивалась тема человека и его деяний в древнерусской литературе. Но прежде рассмотрим периодизацию истории древнерусской литературы.1. Периодизация истории древнерусской литературы

Произведения литературы Древней Руси всегда прикреплены к конкретному историческому событию, к конкретному историческому лицу. Это повести о битвах (о победах и поражениях), о княжеских преступлениях, о хождениях в святую землю и просто о реально существующих людях: чаще всего о святых и князьях-полководцах. Есть повести об иконах и о построении церквей, о чудесах, в которые верят, о явлениях, которые якобы совершились. Но не новых произведений на явно вымышленные сюжеты.

Литература огромным потоком сопровождает русскую действительность, русскую историю, следует за ней по пятам. Боясь лжи, писатели основывают свои произведения на документах, которыми считают и всю предшествующую письменность.

Литература Древней Руси - свидетельство жизни. Вот почему сама история до известной степени устанавливает периодизацию литературы.

Литературу 11 - первой трети 13 века можно рассматривать как единую литературу Киевской Руси. Это век единого древнерусского государства. Век первых русских житий - Бориса и Глеба и первого дошедшего до нас памятника русского летописания - "Повести временных лет".

Далее наступает сравнительно короткий период монголо-татарского нашествия, когда создаются повести о вторжении монголо-татарских войск на Русь, о битве на Калке, "Слово о погибели Русской земли" и "Житие Александра Невского". Литература сжимается до одной темы, но тема эта проявляется с необыкновенной интенсивностью, и черты монументально-исторического стиля приобретают трагический отпечаток и лирическую приподнятость высокого патриотического чувства.

Следующий период, конец 14 века первая половина 15 века - это век Предвозрождения, совпадающий с экономическим и культурным возрождением Русской земли в годы, непосредственно предшествующие и последующие за Куликовой битвой 1380 года. Это период экспрессивно-эмоционального стиля и патриотического подъема в литературе, период возрождения летописания и исторического повествования.

Победа, одержанная русскими над монголо-татарами на Куликовом поле, произвела огромное впечатление не только на современников. Этим объясняется то, что Мамаеву побоищу посвящен целый ряд литературных памятников: "Задонщина", "Сказание о Мамаевом побоище" и др.

Во второй половине 15 века в русской литературе обнаруживаются новые явления: получают распространение памятники переводной литературы, развивается публицистика.

С середины 16 века в литературе все больше сказывается официальная струя.17 век - век перехода к литературе нового времени. Это век развития индивидуального начала во всём: в самом типе писателя и его творчестве, век развития индивидуальных вкусов и стилей, писательского профессионализма и чувства авторской собственности.

Такова периодизация истории древней русской литературы. Нет необходимости рассматривать все памятники, бытовавшие в Древней Руси. На примере нескольких произведений рассмотрим, как развивалась тема человека и его деяний в древнерусской литературе.

Человек в литературе древней Руси

Одним из первых, важнейших жанров возникающей русской литературы явился жанр летописи. Древнейший реально дошедший до нас летописный свод - Это "Повесть временных лет", созданная предположительно около 1113 года. Именно здесь мы впервые узнаем о людях Древней Руси.

Киевские книжники утверждали, что история Руси подобна истории других христианских государств. Здесь также были свои христианские подвижники, пытавшиеся личным примером побудить народ к принятию новой веры: княгиня Ольга крестилась в Константинополе и убеждала своего сына Святослава тоже стать христианином. Были на Руси свои мученики и свои святые, например, Борис и Глеб, убитые по приказанию своего брата Святополка, но не преступившие христианских заветов братолюбия и покорности старшему.

На сюжет о мученической смерти Бориса и Глеба написаны два жития. Автором одного из них "Чтения о житии и погублении Бориса и Глеба" является летописец Нестор. Создание церковного культа Бориса и Глеба преследовало две цели. Во-первых, канонизация первых русских святых поднимала церковный авторитет Руси. Во-вторых, утверждал государственною идею, согласно которой все русские князья - братья, и в то же время подчеркивал обязательность "покорения" младших князей старшим.

"Чтение" Нестора, действительно, содержит все элементы канонического жития: оно начинается обширным вступлением, с объяснением причин, по которым автор решает приступить к работе над житием, с кратким изложением всемирной истории от Адама до крещения Руси. В собственно житийной части Нестор рассказывает о детских годах Бориса и Глеба, о благочестии, отличавшем братьев еще в детстве и юности; в рассказе об их гибели еще более усилен агиографический элемент: они готовятся принять смерть как торжественное и предназначенное им от рождения страдание. В "Чтение", в соответствии с требованием жанра, присутствует и рассказ о чудесах, совершающихся после гибели святых, о чудесном "обретении" их мощей, об исцелениях больных у их гроба.

Таким образом, святые Борис и Глеб вошли в русскую литературу, как люди, чтившие христианские заветы.

Другим произведением агиографического жанра можно считать "Повесть о житии Александра Невского", написанного, как предполагает Д.С. Лихачев, митрополитом Кириллом между 1263 - 1280 гг.

Характеристики Александра Невского в произведении разноплановы. В соответствии с житийными канонами подчеркиваются его "церковные добродетели". И в то же время Александр, величественный и прекрасный внешне. Мужественный и непобедимый полководец. В своих воинских действиях Александр стремителен, самоотвержен и беспощаден. Получив известие о приходе на Неву шведов. Александр "разгорелся сердцем", "с малою дружиною" он устремляется на врага. Стремительность Александра, его полководческая удаль характерна для всех эпизодов, в которых говорится о ратных подвигах князя. Здесь он предстает как эпический герой.

Для автора Александр не только герой-полководец и мудрый государственный деятель, но и человек перед воинской доблестью и государственной мудростью которого он преклоняется. Для врагов Русской земли князь страшен и беспощаден. Это идеал мудрого князя - правителя и полководца. Вплоть до 16 века "Повесть о житии Александра Невского" являлась своего рода эталоном для изображения русских князей при описании их воинских подвигов.

Нельзя не рассказать еще об одной выдающейся личности древней Руси. Владимир Мономах - виднейший государственный деятель, крепко стоящий на страже интересов Русской земли, человек большого ума и литературного таланта. Он снискал преданную любовь к себе и большое уважение у своих современников и потомства.

Под 1096 годом в "Повести временных лет" по Лаврентьевскому списку помещено "Поучение" Владимира Мономаха, соединенное с его письмом к князю Олегу Черниговскому. "Поучение" обращено Мономахом к его детям и продолжено его автобиографией. В своем "Поучение" Владимир Мономах выступает как умудренный большим жизненным опытом, благородным, гуманно настроенным человеком, всегда помышляющий о благе своего государства, призывающий к защите слабых от сильных и власть имущих. В то же время это князь энергичный, предприимчивый, наделенный военными доблестями, всю жизнь проводящий в неустанных трудах и в опасных воинских походах. Когда к нему приходят послы от его братьев с предложением соединенными силами выгнать Ростиславичей из их удела и отнять их волость, он отказывается это сделать, потому - что не хочет нарушать крестную клятву. Давать клятву он советует только в том случае, если клянущийся может сдержать ее, но, поклявшись, нужно соблюдать обещание, чтобы не погубить своей души.

Особенно настойчиво Мономах советует защищать всех обездоленных и призывает к нисхождению даже по отношению к преступникам. Старых нужно почитать, как отца, а молодых - как братьев.

Мономах зовет своих детей к деятельной жизни, к постоянному труду и убеждает их не пребывать никогда в лености и не предаваться разврату. Нельзя ни на кого полагаться, самому нужно во все входить и за всем надзирать, чтобы не случилось какой - либо беды.

Перечисляя многие свои "пути" и "ловы" (походы и охоты), Мономах имеет в виду личным примером научить своих детей и всех тех, кто прочтет его "грамотицу", которая была написана не только для детей князя.

Владимир Мономах осуждает междоусобицы, стремится к смягчению феодальной эксплуатации, достигшей в 11 веке жестоких форм, и установлению на Руси твердой и единой власти.

Мономах не стремится составить в своем "Поучении" законченную биографию, а передавал лишь цепь примеров из своей жизни, которые он считал поучительными. В этом уменье выбрать из своей жизни то, что представляет не личный, а гражданский интерес, заключается своеобразие автобиографии Мономаха.

Обзор Мономаха выступает в "Поучении" как бы помимо его воли, чем достигает особенной художественной убедительности. В последствии Владимир Мономах был идеализирован русской летописью.

Для потомков "Поучение" являлось своего рода настольной книгой в нравственном воспитании.

В русскую литературу 17 век вошел как "бунташный". Бунты и мятежи отражали непримиримые социальные противоречия допетровской Руси. Такой была и культура 17 века, утратившая то внешнее единство, ту относительную монолитность, которые характерны для средневековья. Анонимной остается беллетристика. Повысился удельный вес авторских произведений. Появилась литература низов общества. Эти низы - бедное духовенство, подьячие, грамотное крестьянство - заговорили независимым и свободным языком пародии и сатиры.

Среди переводных и оригинальных новелл повести и сказания.

"Повесть о Карпе Сутулове" дошла до нас в единственном, притом утраченном ныне списке (сборник, в который вошла повесть, был разделен на отдельные тетради; некоторые из них не сохранились). Русский купец Карп Сутулов, отправляясь в торговую поездку, наказывает своей жене Татьяне в случае нужды попросить денег у приятеля своего, Афанасия Бердова, тоже купца. В ответ на просьбу Татьяны недостойный друг мужа домогается ее любви. Татьяна идет за советом к попу, который оказывается не лучше Афанасия Бердова, потом - к архиерею. Но и в этом архипастыре, давшем обед целомудрия, вспыхнула греховная страсть. Татьяна притворно решает уступить, и всем троим, назначает свидания у себя дома. Первым является Афанасий Бердов. Когда в ворота стучится поп, Татьяна говорит Афанасию, что это вернулся муж, и прячет первого гостя в сундук. Тем же способом она избавляется от попа и архиерея - в последнем случае виновницей переполоха оказывается подговоренная ею служанка. Дело оканчивается тем, что посрамленные искатели извлекаются из сундуков на воеводском дворе.

Это типичная сказочная новелла с замедленным действием, с неоднократными повторениями, с фольклорной трехчленной конструкцией - и неожиданным, занимательным финалом: вслед за посрамлением домогателей следует дележ денег между "строгим" воеводой и "благочестивой" Татьяной. Русский колорит новеллы лишь поверхностное наслоение. Сутуловы и Бердовы действительно принадлежат к именитым купеческим семьям допетровской Руси. Муж Татьяны едет "на куплю свою в Литовскую землю" - обычным для России 17 века купеческим путем на Вильну. Действие происходит на воеводском дворе - это также русская реалия. Однако все эти реалии не затрагивают сюжетной конструкции. Имена и русские обстоятельства - это кулисы действия, они легко поддаются устранению и замене, и мы получаем "всеобщий" перехожий сюжет, не связанный непременно с русским городским бытом 17 века. По сюжету "Повесть о Карпе Сутулове" - типичная плутовская новелла в духе Боккаччо.

Древнерусские люди (даже самые богатые и знатные) были довольно скромны в быту. Неприхотливы были их жилища, пища, которую они употребляли, проста одежда. Местом кра­соты был хром - именно там, среди прекрасных икон и фре­сок, находила приют и успокоение душа человека.

Древнерусскому государству требовалось много грамотных людей - для службы у князя, управления государством, связи с чужими

землями, торговли. Судя по летописям, князья того времени не только были знакомы с иностранными языками, любили собирать и читать книги, но и проявляли заботу о соз­дании школ. Первые учебные заведения возникли при Влади­мире I Крестителе. Именно он велел «собирать у лучших людей детей и отдавать их в обучение книжное». Ярослав Мудрый, сын Владимира, также приказал учить 300 детей. По мнению некоторых современных исследователей, это вполне могли быть школы высшего типа - своего рода университеты. В них получали знания по богословию, риторике, грамматике. Все больше и больше становилось на Руси людей, «насытившихся сладости книжной». Например, в Древнем Новгороде, как можно предположить исходя из анализа берестяных грамот, читать и писать умело почти все взрослое население.

Древнерусские люди, усвоившие учение Иоанна Дама­скина, считали, что человек состоит из двух субстанций - души и тела. Соответственно, у него есть два ряда органов чувств - чувства телесные («слуги») и чувства духовные: есть «телесные» очи и «духовные» («умные»); «телесные» уши и «духовные». «Умные» очи устремлены к небесам («к горе»), телесные - «вперены в землю». Подлинный, духовный мир человек может увидеть только «умными» очами, а раскрыть их могут книги. Поэтому именно книги и находились в центре древнерусской культуры.

Мысль о том, что искусство должно изображать мир, каким его воспринимает духовное око, созвучна не только древнерус­ской, но и современной культуре. Так, по мнению Ф.М. Дос­тоевского, художник должен смотреть на мир «глазами телес­ными и, сверх того, глазами души, или оком духовным». Только такое постижение действительности может быть подлинной художественной правдой, реализмом в высшем смысле слова.

Книга для древнерусского человека была подлинным средото­чием духовности, а «книжник» - переписчик древних рукописей - центральной фюурой древнерусской духовной жизни. Перепи­сыванием книг занимались многие русские святые, например Сергий Радонежский. Образ древнерусского «книжника» - летописца - А.С. Пушкин воплотил в образе монаха Пимена из трагедии «Борис Годунов». Передавая свой труд Григорию, Пимен называет основные принципы летописания:

< Описывай, не мудрствуя лукаво, Все то, чему свидетель в жизни будешь:

Войну и мир, управу государей, Угодников святые чудеса, Пророчества и знаменья небесны.

Книги в идеале не могли быть предметом чьей-либо нажи­вы, купли-продажи; их нельзя было покупать или продавать - только дарить, завещать, получить в наследство. Книги были не материальной, а духовной собственностью, основной частью духовного богатства человека. Не случайно люди в своих заве­щаниях в первую очередь наравне с недвижимостью - землями и домами - упоминали книги, а уж затем - остальное имуще­ство. Книги и были для русского человека духовной недвижимо­стью, ценностью, которая от отца должна была перейти к сыну и помочь ему противостоять быту, повседневности. При этом не столько человек владел книгой и использовал ее в своих конкретных целях, сколько книги владели человеком, лечили, «пользовали» его, определяли его духовный путь и предназна­чение. Книги были своеобразными духовными «маяками», све­тившими человеку, указывавшими ему путь во тьме истории. Они выступали в качестве мудрых друзей и советчиков. В труд­ные моменты жизни к книге обращается Владимир Мономах, ища в ней совет, как поступать в сложнейшей этической ситуа­ции - как вести себя в междоусобной братоубийственной вой­не: « .Взял Псалтырь, в печали разогнул ее, и вот что мне вы­нулось.» («Поучение Владимира Мономаха»).

В «Повести Временных лет» сказано: «Велика. польза от учения книжного; книгами наставляемы и поучаемы. от слов книжных обретаем мудрость и воздержание. Это ведь - реки, напояющие вселенную, это источники мудрости; в книгах ведь неизмеримая глубина; ими мы в печали утешаемся; они - узда воздержания». Древнерусский человек воспринимал эти слова почти буквально: главная река - Библия, точнее, Ветхий Завет - широкая полноводная река, а Новый Завет - это огромное безбрежное море, в которое эта река впадает. Все остальные книги - это речки и ручейки поменьше, впадающие в главную реку и море.

В летописи сохранились строки, правда весьма лаконичные, о создании на Руси при Ярославе Мудром первой библиотеки. Яро­слав (про которого летописец с уважением написал: « .книги лю­бил, читая их часто и ночью и днем») собрал «писце многы», и переводили они с греческого на славянский язык, и «написали они книг множество», и засеял Ярослав «книжными словами сердца верующих людей». Эти книги - а число их было весьма внушительно - хранились в каменном Софийском соборе, и на них воспитывались поколения русских людей. Библиотеки были и в древнерусских соборах Новгорода, Полоцка, Ростова и многих других городов. Созданы они были и в монастырях одновременно с принятием Студийского монастырского устава (до наших дней дошло около 130 книг XI-XII вв.).

Переводились книги не только с греческого, но и с латин­ского, древнееврейского, болгарского и сербского языков.

Древнеболгарский, или, как его еще иначе называют, старосла­вянский, язык лег в основу языка русской культуры - церковно­славянского языка. Многие церковные рукописные книги, соз­данные в Древней Руси, уже сами по себе могут считаться про­изведениями искусства: они украшены изящными миниатюра­ми, богатыми окладами, прекрасными заставками и орнамен­том, золотыми и киноварными буквами, знаменующими начало «красной строки». Самой древней из дошедших до нас книг считается «Остромирово Евангелие», написанное в середине XI в. дьяконом Григорием для новгородского посадника Ост-ромира. Процесс создания древнерусской книги занимал много времени, поэтому в конце ее иногда встречаются надписи типа:

«Яко радуется жених невесте, так радуется и писец, закончив свою летопись.».

3. Христианство и искусство

Христианство не только стимулировало становление древ­нерусской письменности и литературы. Выдающиеся деятели православия внесли огромный вклад в обогащение культуры этноса, расширение сфер художественного творчества.

С православием на Русь пришло искусство красноречия. Древнерусские ораторы-проповедники в своих речах утвержда­ли духовно-нравственные ценности веры, объединяли людей, учили сильных мира сего. Церковное проповедничество - уст­ное и письменное - было школой приобщения народа к высо­ким ценностям культуры, способствовало формированию на­ционального самосознания.

Но из самых замечательных произведений древнерусской письменности, дошедших до наших дней, - «Слово о Зако­не и Благодати». Создано оно было митрополитом Иларио-ном (первым русским митрополитом на Руси - до него ми­трополиты были греками и приезжали из Византии), челове­ком широкого кругозора, отмеченным мудростью и бесспор­ным писательским даром. Иларион был среди тех «книжных» людей, которых Ярослав Мудрый собрал вокруг себя, и, вероятно, он причастен к созданию первой русской летописи - «Повести Временных лет». Иларион мог быть составителем предполагаемого «Сказания о принятии хри­стианства на Руси». Некоторые историки считают, что именно он и князь Ярослав были инициаторами сооружения собора Софии в Киеве. И не исключено, что -именно в этом храме - тогда самом величественном и роскошном - в при­сутствии самого князя и членов его семьи и произнес он свое «Слово» (может быть, это произошло вскоре после освящения храма).

Публикация диплома продолжается! С грустью подумала о том, как сильно изменилось наше восприятие смыслов. Сейчас при словосочетании "внутренний мир" цинично представляются кишки, но когда я давала это название одному из подразделов дипломной работы, ни мне, ни научным руководителям не пришло в голову, что оно может быть ещё о чём-то, кроме духовности. Н-даа... Более ранние записи легко найти по метке . Заинтересованных данной работой людей большая просьба пока ничего никуда не растаскивать, а при необходимости давать ссылки на мои ЖЖ-записи. Помните, скоро всё это будет едино, красиво и бесплатно!

Внутренний мир древнерусского человека и его отражение в литературе периода Киевской Руси

Внутренний мир человека, область его индивидуальных предпочтений и восприятий − это зачатую запретный плод для тех, кто жаждет проникнуть в неиссякаемую сокровищницу человеческой души. Разгадать все её загадки невозможно, потому что внутренний мир личности похож на огромную пещеру с множеством лабиринтов и выходов. Исследовать её полностью не удаётся никому: как бы далеко и глубоко не проникали туда философы, психологи, социологи, историки, литераторы, экстрасенсы или же просто любители − пещера души никогда не откроет всех своих тайн. Можно только догадываться, по каким законам строится внутренний мир личности и, в свою очередь, без надежды на полный успех пытаться разгадать часть его загадки.

Эпоха и принадлежность к определённому народу (государству) являются несомненными факторами, влияющими на становление личности человека. Эти факторы хотя и не раскрывают всей сути вопроса, но поддаются историческому определению. И через их рассмотрение мы попытаемся выяснить, какими особенностями мышления и восприятия мира обладал древний русич в эпоху становления государства и смены духовных приоритетов (принятие христианства).

В период образования государства архаическому сознанию древнерусских людей было свойственно резкое противопоставление ценности и антиценности − добра и зла, правды и кривды и др. Впоследствии эта культурная традиция была переосмыслена в христианстве и оказала серьёзное влияние на всю историю страны. В русском характере − доводить всё до крайности, пытаться осуществить невозможное. В случае же неудачи этих попыток следует апатия, нежелание делать что-либо. Отметим, что такая полярная ориентированность деятельности на бурную активность или на полное бездействие соответствует географическим условиям Руси, кратковременности сельскохозяйственных работ и долгому «мёртвому сезону» зимы. Ценностная ориентация русской культуры закрепляла нормы поведения, отвечающие задаче приспособления к естественной среде (1).

Неторопливо-пассивное отношение к труду и жизни выработало у человека другую ценность − терпеливость, ставшую одной из черт национального характера. Лучше «перетерпеть», чем предпринять что-либо, изменить ход жизни. В этом проявляется не только недостаток инициативы, но принципиальное нежелание выделяться своей активностью среди окружающих. Такое поведение оправдывается характером труда и расселения русских крестьян. Освоение лесов, покрывающих большую часть территории страны, вырубка и корчёвка деревьев, вспашка земли требовали коллективного труда нескольких семей. Работая в коллективе, люди действовали единообразно, стремясь не выделяться среди других. В этом был свой смысл. Сплочённость коллектива была важнее, чем эффективность деятельности каждого из его членов. Впоследствии в этом же направлении крестьян подталкивало общинное уравнительное землевладение. В результате, среди русских слабо развился индивидуализм, заставляющий стремиться к инициативе, повышению эффективности труда и личному обогащению. Его появление связано с более поздними процессами в русском обществе и влиянием европейских ценностей.

Однако тот же коллективизм был основой душевности отношений между людьми, безоглядных проявлений благородства и самопожертвования, широты души русского человека, также являющейся формой «нерасчётливости».

Ориентация на потребности коллектива воспитывала в русских людях то, что они в большинстве своём оказывались чуждыми мелкому житейскому благоразумию. Идеалом крестьянина было умение во многом отказывать себе ради интересов общего дела. Жизнь воспринималась как исполнение долга, бесконечное преодоление трудностей. Житейская мудрость учила, что обстоятельства чаще выступают против человека, чем на его стороне. Это сформировало в представителях русского народа такие черты, как упорство и изобретательность в достижении поставленных целей. Исполнение задуманного рассматривалось как редкая удача, дар судьбы, и тогда привычный аскетизм будней сменялся разгулом праздника, на который приглашалось всё село (2).

Принятие византийского православия означало для Древней Руси вхождение в круг христианских стран, открывало путь для политических контактов с Европой. Большие возможности давали особенности христианства как духовной основы цивилизации, общие Европе, Византии и Руси. Главным из этих особенностей было то, что, в отличие от иудаизма и ислама, христианство было обращено непосредственно к личности человека. Христианство не знает культа повиновения, присущего исламу. В нём человеческая индивидуальность может раскрыть себя. Иисус Христос, сын божий, любит каждого человека, из любви к нему приносит себя в жертву, и тем самым как бы ждёт от каждого человека ответного душевного движения. Соответственно этому и представление о судьбе в христианстве не столь фаталистично, как в исламе. Много, если не всё, в деле спасения зависит от собственной воли личности. Эти тенденции в христианстве открывали возможности для самодеятельности человека, развития его экономической и политической активности, прогрессивного движения к более эффективной экономике, лучшему обществу, гуманным формам государства (3).

Христианство наложило свой отпечаток и на внутренние духовные приоритеты древнерусского человека, который искал в жизни подлинности чувства, открытого проявления воли, полного и гармоничного воплощения идеалов истины, добра и красоты. Ему был чужд индивидуализм; он требовал постоянного душевного диалога человека с самим собой и со своими ближними (4).

Таковы основные моменты слияния национального характера с религиозным мировоззрением, воплотившиеся в личности древнего русича. Но была и ещё одна черта, характерная для всех средневековых культур: растворение человека в мировом пространстве, подчинение его поведения и образа мыслей высшим законам. На Руси эта черта ярче всего проявила себя в произведениях литературы и искусства: то целостное восприятие мира, которое дробилось в сознании каждого конкретного человека, затушёвывалось будничной повседневностью, − чётко прослеживается в архитектурных формах, в стилизованных живописных изображениях, предстаёт нам со страниц литературных памятников.

Чувство значительности происходящего, значительности всего временного, значительности истории человеческого бытия не покидало древнерусского человека ни в жизни, ни в искусстве, ни в литературе. Человек всегда помнил о мире в целом как об огромном единстве, ощущал своё место в этом мире. Его дом располагался красным углом на восток. По смерти его клали в могилу головой на запад, чтобы лицом он встречал солнце. Его церкви были обращены алтарями навстречу возникающему дню (5).

Помимо реального осознания человеком своей включенности в мировой порядок, это чувство подкреплялось возникшей в древнерусской литературе традицией объяснения двоякой причинности события (6). Всё совершающееся в мире имеет две стороны: сторону, обращённую к временному, и сторону вечную − вечного замысла происходящего в мире. Битва с половцами, смена князя, завоевание Константинополя турками и любое другое событие − всё имеет две стороны. Одна сторона − это то, что произошло, и в этом есть реальная причинность. Другая сторона − это извечная борьба добра со злом, это стремление бога исправить людей, наказывая их за грехи или заступаясь за них по молитвам отдельных праведников. В этом случае с реальной причинностью сочетается причинность сверхреальная.

Предпочтение божественной воли воле отдельного человека проявило себя и в том, что авторское начало было приглушено в древнерусской литературе. Это не была литература отдельных писателей: она, как и народное творчество, была искусством надиндивидуальным. Это было искусство, создававшееся путём накопления коллективного опыта и производящее огромное впечатление мудростью традиций и единством всей − в основном безымянной − письменности (7).

Однако человек всегда составлял центральный объект литературного творчества. В соответствии с изображением человека находится и всё остальное: не только изображение социальной действительности, быта, но также природы, исторической изменяемости мира и т.д. В тесном контакте с тем, как изображается человек, находятся и все художественные средства, применяемые автором.
Литература Древней Руси знала несколько стилей в изображении человека. В основном они последовательно сменяют друг друга, но иногда существуют и параллельно − в разных жанрах, обслуживающих различные потребности общества. Д.С.Лихачёв в своей работе «Человек в литературе Древней Руси» дал широкий обобщающий анализ этих стилей, относящихся к разным периодам существования русского государства. Нас будет интересовать лишь один, тот, который характерен для Киевской Руси − стиль монументального историзма (8).

Первый вполне развитый стиль в изображении человека в литературе XI−XIII вв. − это стиль монументального средневекового историзма, тесно связанный с феодальным устройством общества, с рыцарскими представлениями о чести, правах и долге феодала, о его патриотических обязанностях и т.д. Стиль этот развивается главным образом в летописях, в воинских повестях, в повестях о княжеских преступлениях, но пронизывает собой и другие жанры.

Характеристики людей, людских отношений и идейно-художественный строй летописи составляют неразрывное целое. Они подчинены одним и тем же принципам феодального миропонимания, обусловлены классовой сущностью мировоззрения летописца.

Человек был в центре внимания искусства феодализма, но человек не сам по себе, а в качестве представителя определённой среды, определённой ступени в лестнице феодальных отношений. Каждое действующее лицо в летописи изображается только как представитель определенной социальной категории. Князь оценивается по его «княжеским» качествам, монах − по «монашеским», горожанин − как подданный или вассал.

Принадлежность к определённой ступени феодальной лестницы ясно ощутима в характеристиках действующих лиц в летописи. Для каждой ступени выработались свои нормы поведения, свой идеал и свой трафарет изображения. Индивидуальность человека оказывается полностью подчинённой его положению в феодальном обществе, и изображение людей в русской летописи XI−XIII вв. в сильнейшей степени следовало тем идеалам, которые выработались в господствующей верхушке феодального общества. Это не идеализация человека, это идеализация его общественного положения. Человек хорош по преимуществу тогда, когда он соответствует своему социальному положению или когда ему приписывается это соответствие (последнее − чаще).

Произведения феодального периода были теснейшим образом связаны с жизнью − с нуждами и требованиями феодального общества. Именно жизнь, а не литературная традиция выработала те идеалы, которые и в действительности, и в литературе служили мерилами людей. В литературном изображении реальные люди либо подтягивались к этим идеалам, признавались соответствующими им, либо отвергались именно с точки зрения этих идеалов.

И в литературе, и в живописи перед нами, несомненно, искусство монументальное. Это искусство, способное воплотить героизм личности, понятия чести, славы, могущества князя, сословные различия в положении людей. Бесстрашие, мужество, феодальная верность, щедрость, поскольку все они выражались в поступках и речах, были «доступны для обозрения» читателя, не скрывались в глубине личности, были выражены явно − словом, делом, жестами, положением, могли быть переданы летописцем без особого проникновения в тонкости психологии.

Князья в летописи не знают душевной борьбы, душевных переживаний, того, что мы могли бы назвать «душевым развитием». Князья могут испытывать телесные муки, но не душевные терзания. На всём протяжении своей жизни, как она фиксируется в летописи, князь остаётся неизменным. Даже в тех случаях, когда летописец говорит о душевных колебаниях князя, кажется, что он больше взвешивает все «за» и «против», чем испытывает нерешительность. В таких случаях сама несмелость предстаёт как черта политических убеждений, а не характера.

Князь и вассалы, князь и народ составляют единое целое, связанное феодальными отношениями. Народ являет собой неизменный и безличный фон, на котором с наибольшей яркостью выступает фигура князя. Народ как бы только обрамляет группу князей. Он выражает радость по поводу их посажения на стол, печаль по поводу их смерти, поёт славу князьям при их возвращении из победоносных походов; он всегда выступает в унисон, без единого индивидуального голоса, массой, где неразличимы отдельные личности, хотя бы безымянные, вроде тех безликих групп, которые условно изображаются на иконах и фресках аккуратно разрисованными рядами голов, за ровным первым рядом которых только едва выступают верхушки голов второго ряда, за ним третьего, четвёртого и т.д. − без единого лица, без единой индивидуальной черты. Их единственное отмечаемое достоинство − верность князю, верность феодалу.

Воинские доблести князя интересуют летописца не только сами по себе. Князь думает о княжестве, о Русской земле. Собственной доблестью подаёт пример своим вассалам. Князь олицетворяет могущество и достоинство страны. Вот почему среди его добродетелей называются добрые качества воина и государственного человека. Идеал князя в XI−XIII вв. был неотделим от идей патриотизма. Патриотизм − это не только долг, но и убеждение тех русских князей, образы которых летописцы наделяли положительными чертами.

Итак, в качестве главных характеристик монументального историзма Лихачёв выделяет наличие некоего литературного идеала и неразрывную связь его с феодальной действительностью. Человек в подобном изображении рисуется скорее с внешней стороны, он несколько статичен, его внутренний мир зачастую остаётся недосягаемым для читателя. Чем прочнее стоял писатель XI−XIII вв. на идеальных позициях феодального класса, тем прочнее входил в его произведения стереотип в изображении человека, тем консервативнее он был в своих идейных и художественных позициях. Но стоило писателю отступить от этих позиций, дав волю своим личным впечатлениям, проявить личное чувство к тому или иному изображаемому лицу − и элементы нового, менее традиционного и более своеобразного отношения к действительности проникали в его произведение.

«Слово о полку Игореве» − одно из самых гуманистических произведений мировой литературы (9). Оно отмечено печатью особой человечности, особенно внимательного отношения к человеческой личности. Оно полно сильных и волнующих чувств. Рассказывая о походе русского войска, автор «Слова» преисполнен такой сильной скорби, что как бы не может удержать себя от вмешательства в действия Игоря.

Неизвестный автор одухотворяет природу, заставляет её отзываться на всё происходящее среди людей. Чувства автора так велики, его понимание чужого горя и чужих радостей так остро, что ему кажется, что этими же чувствами, этими же переживаниями наделено и всё окружающее. Животные, деревья, трава, цветы, вся природа и даже забрала городов щедро наделяются человеческими чувствами, способностью различать добро и зло; они предупреждают русичей о несчастьях, переживают с ними горе и радости. Это слияние автора и природы усиливает значительность и драматизм происходящего.

Автор «Слова» с исключительной внимательностью проникает в душевные переживания своих героев. Нежность Ярославны и суровость воинов доступны и близки ему в равной мере. В основе гениальной наблюдательности автора, в основе силы и свежести его человеческих чувств лежала его любовь к родной ему страдающей земле. Любовь к Родине водила его пером и определила собой глубокую народность содержания и формы «Слова».

Произведения литературы XI−XIII вв. отразили некоторые черты характера женщины Древней Руси. Во всех упоминаниях женщина неизменно выступает в обаянии нежной заботливости, проникновенного понимания государственных тревог своих мужей и братьев. Дочь, мать или жена − она всегда помогает своему отцу, сыну или мужу, скорбит о нём, оплакивает его после смерти и никогда не склоняет его при жизни к трусости или самосохранению ценой позора. Смерть в бою с врагами она воспринимает как должное, и оплакивает своих сыновей, мужей или отцов без тени упрёка, без следа недовольства, как воинов и патриотов, выполнивших свой долг, не ужасаясь и не осуждая их поведения, а с тихою ласкою и с похвалой их мужеству, их доблести. Любовь к мужу, отцу или сыну не притупляет их любви к Родине, ненависти к врагам, уверенности в правоте дела любимого человека (10).

Наряду с произведениями, где главный герой является со страниц во всей своей рельефности, в древнерусской литературе имеются памятники, в которых нет изображения конкретной личности − это в основном памятники церковной публицистики, − роль главного героя выполняет сам автор. Подобная позиция мотивируется характером этих произведений, их преимущественной задачей. Автор «Слова», «Поучения», «Наставления» непременно должен поучать и наставлять, зачастую делая это от своего собственного имени, как того требует форма проповеди. Несмотря на то, что основные идеи подобных произведений являются частью общественной морали, общественного мировоззрения и служат цели преобразования того же общества, так что автор никогда не смог бы назвать эти идеи своими, − он, тем не менее, вынужден подписываться полным именем и обращаться к читателям (слушателям) от своего лица: «братья мои», «возлюбленные мои», «дети мои».

Главный герой − автор изображается в произведении так же выразительно и лаконично, как если бы это был князь в летописи. Черты монументального историзма угадываются здесь за всеми учительными фразами, за всеми лирическими сравнениями. Перед нами монах-проповедник, такой, каким он и должен быть в феодальном обществе: строгий и суровый, но в то же время наделённый всеми христианскими добродетелями, милосердный к человеческим слабостям других, но не допускающий появления этих слабостей в собственном сердце. Ни в коем случае нельзя думать, что смиренные монахи, писавшие эти поучительные обращения, намеренно приукрашивали себя, пользуясь правом автора. Нет, ибо многие из них скорее даже склонны преуменьшать собственные заслуги, но таков был стереотип поведения монаха в обществе, таким его изображали и в литературе.

Для примера обратимся к произведениям Феодосия Печерского. Все личностные качества этого замечательного человека, отражённые в его поучениях, предстают перед нами не сразу. Они как бы просвечивают под пёстрой мозаикой добродетелей истинного служителя божия. Он ласково обращается к своим слушателям: «братья мои и отцы», называет себя «ничтожным», он словно забывает о себе в искреннем желании служить ближнему: «…молюсь о вас от всей души, возлюбленные мои». И вдруг в этом христианском букете красноречия появляется фраза, отражающая силу воли и силу духа Феодосия, его организаторский талант и даже некоторую жёсткость в обращении к нарушителям монастырского устава: «И не могу ли я делать среди своих так, как я хочу?!» (11).

Феодосий понимает своих слушателей и говорит с ними на понятном для них языке. Скучные назидания часто заменяются красочными сравнениями, как бы в подражание Христу, который в своих беседах с людьми широко использовал притчу. Перед игуменом нерадивые монахи, которых нужно строго отчитать за лень и наставить на путь истины. Вот как Феодосий справляется с этой задачей, обращаясь к самым святым чувствам в каждом из слушателей − к чувствам патриотическим. Он сравнивает служителей веры с воинами рати, одновременно обещает монахам славу и честь. «Ведь если случится война и затрубит труба военная, то никто не дремлет, − так и воину Христову не подобает лениться». Однако воины жертвуют всем «ради тщетной, переходящей славы», «чтобы только не быть посрамлёнными». Почётнее быть воином Христа, ибо «Страдаем в борьбе с врагами нашими, чтобы, победив, получить вечную славу и удостоиться чести невыразимой» (12).

Удивительно, как автор, сам являясь главным героем произведения, выводит на наше обозрение тех, к кому он обращается. Это люди, согласно литературной традиции лишённые индивидуальных черт, но, без сомнения, это монахи, строго оцененные автором с позиций соответствия идеалу священнослужителя.

Есть ещё один момент в изображении личности, который заслуживает нашего подробного рассмотрения. В древнерусской литературе особенно часты художественно точные описания смертей. Смерть обладает наибольшей значимостью в жизни человека. Тут важно только человеческое, и тут внимание к личности со стороны автора достигает наибольшей силы.

Удивительные примеры смирения и мужества перед неотвратимостью предательской смерти являют нам Борис и Глеб в «Похвале святым мученикам Борису и Глебу» (13). Автор намеренно подробно описывает последние минуты страдальцев, он вкладывает в это описание всё своё чувство. Оставаясь один на один с убийцами, Борис ещё пытается воззвать к их христианскому милосердию собственным примером непротивления злу. «И когда услышал он зловещий шёпот около шатра, то затрепетал, и потекли слёзы из глаз его, и промолвил: “Слава тебе, господи, за всё, ибо удостоил меня зависти ради принять сию горькую смерть и претерпеть всё ради любви к заповедям твоим. … Как господу угодно − так и будет”». Душевное благородство Бориса, его внутреннее мужество, проистекающее из любви к богу, автор передаёт в трогательном предсмертном обращении молодого князя: «И воззрев на своих убийц горестным взглядом, с осунувшимся лицом, весь обливаясь слезами, промолвил: “Братья, приступивши, заканчивайте порученное вам. И да будет мир брату моему [Святополку] и вам, братья!”». Так же погибает и Глеб: с именем бога на устах, с верой и смирением в сердце. Но Глеб младше, и потому автор позволяет ему проявить небольшую слабость: то, что Борис пытался сделать собственным примером, поведением, его брат выражает словами − он умоляет убийц помиловать его. «И глядя на убийц кротким взором, …смирившись, в сердечном сокрушении, трепетно вздыхая, заливаясь слезами и ослабев телом, стал жалостно умолять…». Но видя, что наёмники глухи к его мольбам, Глеб покоряется судьбе, открывая в последнем возгласе всю чистоту своей души: «Раз уж начали, приступивши, свершите то, на что посланы!»

Читая произведения древнерусской литературы, мы убеждаемся, что не все люди принимали смерть с таким смирением, как Борис и Глеб. Поступок святых мучеников был в обществе Киевской Руси скорее исключением, чем правилом. Для всех прочих людей, не обладавших удивительными добродетелями святых, полагалось встретить смерть достойно, то есть, не предав своей личной чести, чести своей семьи, своего сюзерена, своего государства. «Повесть о разорении Рязани Батыем» (14) представляет нам целый ряд подобных героических смертей. Автор с гордостью, с трогательным участием описывает их, словно говоря, что так встретить смерть могут только люди великие духом, готовые предпочесть собственной жизни интересы государства, готовые выполнить свой долг во что бы то ни стало.

Олег Ингваревич, захваченный в плен на поле боя, отказывается от предложения хана Батыя принять мусульманство, зная, что вслед за этим его ждёт жестокая расправа. «И увидел царь Батый Олега Ингваревича, столь красивого и храброго, изнемогавшего от тяжких ран, и хотел уврачевать его от тяжких ран, и к своей вере склонить. Но князь Олег Ингваревич укорил царя Батыя и назвал его безбожным и врагом христианства. Окаянный же Батый дохнул огнём от мерзкого сердца своего и тотчас повелел Олега ножами рассечь на части». Олег Ингваревич не предал интересов своей Родины и своего народа точно так же, как не предал их князь Фёдор Юрьевич, отказавшийся отдать Батыю на поругание свою супругу Евпраксию. «Когда нас одолеешь, тогда и жёнами нашими владеть будешь», − отвечает он ордынскому хану. Не предала свой христианский народ и Евпраксия, которая, узнав о смерти мужа, «бросилась из превысокого терема своего с сыном своим князем Иваном прямо на землю и разбилась до смерти».

Описавший все эти героические смерти, представивший нам подвиги рязанцев во имя интересов своего государства автор сам выступает настоящим патриотом и замечательным, достойным высокой похвалы человеком. Автор «Повести о разорении Рязани Батыем» в своём произведении не только оплакивает утерянную независимость и разрушенную Рязань, − он гордится её людьми: «резвецами», «храбрецами», «узорочием и воспитанием рязанским». И эта гордость, сознание бесценных качеств русских людей составляют самую характерную черту «Повести». Надо было обладать чрезвычайной стойкостью патриотического чувства, чтобы, несмотря на страшную катастрофу, ужас и иссушающий душу гнёт злой татарщины, так сильно верить в своих соотечественников, гордиться ими и любить их.

Люди Древней Руси, предстающие нам со страниц её памятников, отличались друг от друга своим внутренним миром, своими желаниями, своим характером. Несмотря на некоторую трафаретность в изображении человека, продиктованную господствующим в литературе стилем монументального историзма, портреты и характеристики древних русичей являются нам такими же красочными и яркими, какими их видели древнерусские писатели. Да и сами авторы, зачастую бывшие современниками описываемых событий, нередко предстают нам как герои собственных произведений. Их оценка действительности, их видение мира угадываются за каждой строкой, и благодаря этому современный читатель имеет возможность судить о душе древнерусского человека точно так же, как может судить о его характере по описаниям в летописи или житии.

Всё то, что нам известно о людях Киевской Руси, убеждает нас в мысли, что особенности русского национального характера уходят корнями в ту далёкую эпоху. Современный россиянин часто замечает в себе те качества, которыми был наделён древний русич. И в этом ещё одна причина помнить о своём прошлом, о своей истории, бережно сохранять её для потомков.

Примечания:

(1) Ионов И.Н. Российская цивилизация IX − нач.XX в. − М, 1995. − с. 29
(2) О коллективизме см.: там же, с. 12−13
(3) Там же, с. 48.
(4) Там же, с. 56.
(5) Лихачёв Д.С. «Первые семьсот лет русской литературы» − вступительная статья к тому «Изборник» Библиотеки Всемирной Литературы. − М, 1969.
(6) Об этом см.: там же.
(7) Там же.
(8) Анализ по книге: Лихачёв Д.С. Человек в литературе Древней Руси. − М, 1970.
(9) Анализ «Слова о полку Игореве» по книге: Лихачёв Д.С. Великое наследие. − М, 1975.
(10) Лихачёв Д.С. Человек в литературе Древней Руси. − М, 1970.
(11) Цитаты из: Ф.Печерский «Слово о терпении, и о любви, и о посте» / в сборнике Красноречие Древней Руси (XI−XVII вв.), − М, 1987.
(12) Ф.Печерский «Поучение о терпении и о милостыне» / в сборнике Красноречие Древней Руси (XI−XVII вв.), − М, 1987.
(13) «Сказание и страдание и похвала святым мученикам Борису и Глебу» цит. по изд.: Древнерусские повести. − Тула, 1987.
(14) Цит. по изд.: Древнерусские повести. − Тула, 1987.

Источники и литература:

Ф.Печерский «Поучение о терпении и о милостыне» / в сборнике Красноречие Древней Руси (XI−XVII вв.), − М, 1987.
Ф.Печерский «Слово о терпении, и о любви, и о посте» / в сборнике Красноречие Древней Руси (XI−XVII вв.), − М, 1987.
«Сказание и страдание и похвала святым мученикам Борису и Глебу» / Древнерусские повести. − Тула, 1987.
Лихачёв Д.С. Великое наследие. − М, 1975.
Лихачёв Д.С. «Первые семьсот лет русской литературы» − вступительная статья к тому «Изборник» Библиотеки Всемирной Литературы. − М, 1969.
Лихачёв Д.С. Человек в литературе Древней Руси. − М, 1970.
Ионов И.Н. Российская цивилизация IX − нач.XX в. − М, 1995.